Последнее безумное поколение

– Какой? – отец живо заинтересовался.

– Нравится ему все! – проговорил конюх.

Я восторженно кивнул. Отец ласково пошебуршил мне прическу. Я смутился, и он, кстати, тоже. Стеснялись чувств.

– Н-но! – произнес отец с явным удовольствием, и сооружение тронулось. Мы поехали по полям. Отец держал вожжи, иногда давал их мне. – Нравится?

Я кивнул. Прекрасный вид!

– Ну, если тебе так нравится… Так, может быть, поработаешь тут? Поможешь нам.

Давняя его идея, которой мама противилась… Но я у отца.

– Можно! – сказал я.

Лучше всего, конечно, поработать было бы кучером тарантаса директорского, лететь над полями, разговаривать с высоты. Но, думаю, и отец, посадив сына на такую должность, да и я сам бы чувствовал неловкость. И пришлось мне, как всем, к шести утра ходить на наряды – еще в полутьме. У дирекции собирались люди, и бригадиры назначали, кому куда. Обо мне вспоминали лишь в конце, когда самые важные дела были «наряжены». На меня поглядывали с тоской (как бы не ошибиться!), и я мучился. Эмоции мои бушевали в двойном размере. Моя постоянная восторженность, желание восхититься всем, чтобы люди радовались, приводила к тяжелым последствиям. Если «так уж тебе все нравится» – делай! Кляча, которая одна осталось в конюшне (как специально для меня), каток – бревно на оси… Да, реальность порой придавливает эмоции, как этот каток. А ты не знал?

Бескрайнее озимое поле надо «прикатать» тяжелым катком, после этого семена лучше всходят. Каток иногда не крутится, тащится, и лошадь сразу же останавливается. Тяжелее тащить. Надо сгрести с бревен лишнее. Бока лошади «ходят». Устала. И вот – демарш, она поднимает хвост, маленькое отверстие под хвостом наполняется, растягивается, и вот – «золотые яблоки», чуть дымящиеся, с торчащими соломинками, шлепаются на землю. Наматывать это на бревно мы не будем, иначе этот аромат – и само «вещество» тоже – будут с нами всегда. Уберем вручную с пути. Ну что, утонченный любитель навоза, счастлив? Да! Можно катиться дальше.

Помню, дал слабину, съехал с лошадью к ручью поплескать подмышки, умыть лицо. Ну и побрызгать на лошадь. Кожа ее, где попадали капли, вздрагивала, она пряла ушами и вдруг заржала. Надеюсь, радостно. Но бревно впялить обратно на бугор долго не удавалось, вспотели с моей кобылой, хоть снова мойся. Сладкий пот.

И вот стою в длинной очереди к крохотному, особенно издалека, окошечку кассы. Какой-то седой мужик узнает меня.

– Так ты Георгия Иваныча сынок? Так идем, проведу тебя.

Я мотаю головой: «Нет!» Достоинство не позволяет! Оно именно в том, чтобы стоять в этой длинной очереди, быть в этой пыльной толпе, как все. Хватило упорства на долгую, нудную работу – так не стоит терять достоинство уже в самом конце. И вот – мне протягивают в окошечко ведомость, где против моей фамилии стоит сумма, написанная перьевой ручкой. Никакая другая сумма не давалась мне так трудно и не была мне так дорога. Пересчитав даже копейки, я бережно сложил все в кошелек и спрятал его в нагрудный карман. Некоторые, заметил я, закалывали карман булавкой. Умно. Перейму.

С полным правом я двигаюсь в этой, теперь уже праздной толпе и вместе с ними сворачиваю в какой-то двор – темный, теплый, тесно набитый людьми. Все подходят к огромной кастрюле на табуретке, и запросто черпают половником какую-то бурую жидкость, и пьют. Что это было, думаю я теперь. Брага? Но в тот вечер я не задаюсь вопросами, зачерпываю и пью. Имею право! Сладко! И через минуту я уже хмельной, радостный, бестолковый, заговаривающий с одним – и заканчивающий разговор уже совершенно с другим. Гляжу – и со всеми примерно то же самое. Неумолчный гул. Свадьба это, что ли, раз угощают всех? Или, наоборот, поминки? Лучше всего запоминается то, что ты так и не понял до конца.

– А ты быстро вписался! – с улыбкой, но и с легким удивлением произносит отец, когда я появляюсь.

Да в том-то и беда, что ни фига не вписался. Кинозал в Суйде. Темно, душно. А где их руки? Да там, откуда ноги растут. Где женские ноги, там и мужские руки! А бывает и наоборот. Что позволяет себе рабочая молодежь, точнее рабоче-крестьянская! Я тоже тут, между прочим, тружусь. А где отдача? А местная молодежь! Считает, видимо, что раз она трудится, имеет право и отдыхать как хочет. Шорохи, шепоты: «Не надо!», «Да подожди ты! Дай, я сама!». Кто-нибудь, интересно, смотрел на экран? Совсем теряли стыд – к моему восторгу… Зачем сейчас ходят в кино – абсолютно не понимаю! Блокбастеры смотреть тупо? Не чувствуют, видимо, морального права аморально отдохнуть. «Посещаемость кинозалов упала!» А чего там делать-то? А тогда – выходили из зала в возбуждении, на какое-то время отведя чужие руки от своих ног, чтобы было на чем идти… до ближайшей рощи. Над экраном висело красное полотно: «„Из всех искусств для нас важнейшим является кино“. В. И. Ленин». Тут я с ним совершенно согласен. Ползарплаты просадил на кино!

Однажды я, как прилежный мальчик, директорский сынок, стоял на берегу, над розовой гладью пруда, не отводя глаз от поплавка. В этом пруду (как уверял отец, вырытом еще пленными шведами) ловились даже лини – тонкие, матовые и без чешуи. Самые древние рыбы.

Пахнуло алкоголем. Но я уловил не только алкоголь… что-то из ароматов кинозала. Она! Звезда – не экрана, а того, что под ним. Обычно она была не одна. И очень даже не одна! Но сейчас – с подружкой. Встали вплотную за мной, едва не касаясь сосками моей спины. Даже тепло их дыхания чувствовал на шее! Перехихикивались… Но этого мне было мало, чтобы к ним обернуться. Или слишком много? Все внимание – поплавку.

– Вот с этим пареньком я бы пошла прогуляться, – насмешливо проговорила она… ударница труда.

– Да ты что? – сказала подруга. И зашептала что-то совсем тихо, наверное «Это директорский сынок».

– Ну и что? – грудным своим голосом, во всем его диапазоне, произнесла ударница порока. – Уволят? – добавила вызывающе.

И на это она готова пойти! Ей хотелось действий – а я стоял как пень. «Трудный клиент!» – как говорили мы с приятелями несколько позже.

– Встретиться бы с ним на этом самом месте… часиков в десять, – произнесла она. И, хихикая, они ушли.

Уши мои раскалились. Я еще долго цепенел – вдруг они рядом. Наконец расслабился, но не настолько, чтобы обрести здравый смысл… Долго, тщательно сматывал удочку – иначе нельзя! Но как ни мотай, от главной темы не отмотаться: «Что это было?» И какова же была у меня уже в юности сила воображения и убеждения, что я доказал себе: «Ну конечно же, она назначила в десять утра! Ведь не ночью же!» Я пришел туда в десять утра. Ослепительное солнце. И – никого! Хорошо еще, что она не начертала ничего на песке! Полный провал. Но почва тут благодатная (это же говорил отец, имея в виду свои озимые). Но без Бориса не обойтись. Он уж распорядится!.. Если бы я с таким же упорством преследовал баб, с каким я дозванивался ему!

Он появился, скучая.

– Ну, я помню, что должен тебе, за все. Бабки?

– Нет! – в ужасе закричал я. – Денег навалом. Ну тут… – смутился. – Посмотри! Ходят.

Мы стояли у кассы кино.

– Кто? Доярки эти? Им только коров доить да бидоны возить. – Не одобрил как класс!

– Ты приезжай к нам на Шкапина, – проговорил уверенно. – Подберем тебе что-то приличное.

– Приличного мне как раз не надо! – попытался сострить я.

– Понял, не дурак.

И я потащился на Шкапина, пользующуюся дурной славой. Что за Шкапин? Ну и улицу он себе заслужил! Стены закопченные – наверное, от паровозов: их слышно за домами. Рядом, предупредил Борис, есть улица Розенштейна – не отличить. Но попадать туда лучше не надо – «сядешь на перо». «А шкапинские, что ли, меня пропустят?» – «Сошлись на меня. Меня любая собака знает!» – «А вдруг она с Розенштейна забежит?» Но эта жалкая моя шутка была оставлена без ответа.

Смотрю… Никаких табличек вообще! Встречаются дома с выбитыми стеклами, необитаемые. Табличек ни на одном доме нет. И день неудачный, холодный. То ли дело удушливая атмосфера кинозала в родной Суйде! Вспомнил с тоской. Даже метро «Балтийская», с его серо-холодным вестибюлем, вызвавшим у меня озноб, когда я там вышел из вагона, теперь манило меня обратно своим светом и теплом. Но если возвращаться – не приеду никуда никогда. И я шел – не по враждебной ли улице? Впрочем, и шкапинские могли меня «принять» – Борис, я чувствовал, преувеличивал свою власть. Где обещанные им доступные красавицы? Прошло лишь непонятное существо неопределенного пола – и все. «Хорош трепаться!» – сказал бы Борис. И я смело вошел во двор. Главное – начать.

И вот оно, начало (а не конец ли?): в углу неприветливого двора стояла шобла. Каждая эпоха находит правильные слова. Дресс-код, говоря по-нынешнему, был такой: поднятый воротник, скрывающий низ лица, верхнюю часть которого прикрывала натянутая кепка-лондонка с укороченным козырьком. Откуда они появились тогда – загадка. Появились из воздуха, спертого воздуха хулиганских дворов.

Между двумя тенями должен сверкать железный зуб (фикса) и вспыхивать короткий окурок. Курить тогда полагалось прерывисто и быстро, как перед каким-то рисковым делом. И вот огоньки замелькали быстрее: дело нарисовалось, появился я. Бежать было бесполезно – наряду с другими отточенными навыками той поры, отлично работали всяческие подножки, подсечки, после чего преследуемый не падал, а влетал головой в какую-нибудь каменную стену, разбивал лицо в кровь, после чего у преследователей уже не оставалось сомнений: если «кровянка» – значит, враг. Дальнейшее предсказуемо. Поэтому я кинулся к ним.

– Парни! Клево! Нашел вас! Где пузырь тут купить? К корешу иду – не с голыми же руками?

– А что за кореш? – поинтересовался длинный.

– Да Борька Шашерин! – Я сплюнул. Никого не обидел?

– А-а-а! Шашерин! – Орлята переглянулись, как мне показалось, зловеще.

Я похолодел. Розенштейновские? «Сейчас тебе оторвут то самое, что тебя сюда привело!» – я пытался острить, хотя бы с самим собой.

– А сам ты чей?

– С Лиговки!

Еще плевок.

– Не мути! Я там всех знаю! – сказал самый возрастной.

Но тут из парадной вышел Шашерин.

– Пошли!

С шоблой не поздоровался.

– Мелкая сошка! – ответил на мой вопросительный взгляд.