Мой «Фейсбук»

После освоения первых глав книги Исхода я потихоньку начал врастать в шкуру еврея, появилась перхоть и желание сказать Розе все, что я о ней думаю.

Я скажу Вам, Анечка, у каждого свой Египет, у каждого свой плен, я из своего плена так и не вышел, хотя больше сорока лет ходил, как баран, на веревке по пустыне социализма, сначала развитого, а потом зрелого; но строй умер, не приходя в сознание, как наш великий кормчий по имени Иосиф, дрянь такая, хоть и с библейским именем.

Ну это так, между делом, а по делу нашему шпионскому момент тогда был сложный.

Сорокин не звонил, Либерман был на больничном, опять своим геморроем хотел сорвать план опытно-конструкторских работ первого квартала, вредил, как мог; но я мобилизовал здоровые силы коллектива, и план мы вытянули на 103 % против марта 73-го года.

Я приступил к активной фазе легендирования, надел на профсоюзное собрание кипу и своими действиями парализовал работу профсоюза, школы коммунизма, если Вы помните лозунги благословенного времени, когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли.

Я знаю, что Вы помните, я видел, как Вы поете песню «С чего начинается Родина» с нашим нацлидером, дай бог ему здоровья еще на двенадцать лет.

Ну сегодня не об этом.

Вечером я пошел в рыбный купить своему коту минтая, кот у меня золотой был, любил меня бешено; я его не баловал, но только он меня понимал, и мне кажется, что он мог даже говорить, но боялся наговорить глупостей Розе, которая его ненавидела, и потому молчал, в его зеленых глазах – кстати, у меня тоже такие – я иногда читал такую глубину, что страшно становилось.

Когда мы вместе смотрели программу «Время», он так смотрел на Политбюро, что мне казалось: его скоро посадят, и меня заодно; он чистый антисоветчик был, «Правду» рвал в клочья, а вот «Науку и жизнь» никогда – он ее, кажется, читал по ночам после меня и даже кое-что помечал, но его уже нет давно; видимо, в новом воплощении он стал человеком и живет на берегу Тасманова моря в Новозеландии; мне баба одна звонила пару лет назад, она была моей любовницей на работе, так она сказала, что видела мужика с глазами моего кота. Я ей, конечно, не верю, она и тридцать лет назад дурой была, но давала везде – и в кабинете, и между гаражами, и в летний зной, и в зиму снежную; и Розе все рассказала и факты дала, что у меня родинка на члене… Такого говна тогда я от Розы огреб, врагу не пожелаешь.

Но сегодня я не об этом.

Так вот, захожу я в рыбный, стал в очередь с другими гражданами и читаю «Блокнот агитатора».

Были такие книжки, Анечка, которые давали нам для сдачи Ленинского зачета в Университете миллионов; вся страна училась раз в неделю, не то что теперь, когда все только про ментов смотрят и баб голых; в СССР секса не было, а в России нет любви.

Поверьте мне, старику, я толк знал в этом вопросе, у меня на фюзеляже две сотни пораженных целей, а Розу никогда не обижал, давал ей гормоны по требованию – с сердцем и без сердца.

Она, правда, нежаркая была, но я ее не принуждал, пыл свой остужал на чужих подушках, чтобы не оскорблять ее своими грязными фантазиями.

А вот Либерман – сука. У него результат по бабам лучше был, до сорока пяти мы ноздря в ноздрю шли, а потом у меня сердце барахлить стало и в почках песок заскрипел, а он, здоровый бык, до сих пор с марокканской еврейкой живет, но это я вам позже расскажу, когда мы ближе познакомимся.

Подошла моя очередь, рыбник отвесил мне минтая и завернул в бумагу серую, а на ней – инструкции от Сорокина по подготовке к заброске на территорию предполагаемого противника.

Пунктов немного, но все важные; удивило предписание усилить алкогольную составляющую и чаще нарушать общественный порядок, сразу не понял глубины замысла, но с годами пришло понимание: он желал показать меня ЦРУ с дурной стороны, чтобы не допустить перевербовки в случае моего провала; дальновидным человеком оказался капитан Сорокин, умища в нем было уйма, как у Канариса, не зря он теперь руководит собачьим приютом в Раменках, звери у него по струнке ходят и не лают.

Недельный отчет по Либерману получился емким, все-таки выследил я его. Позвал его на бега сходить в среду – отказался, а он азартен был, немало мы с ним просрали на лошадках, коней знали и наездников, со значительными людьми стояли на центральной трибуне, с Аркановым знаком с тех пор и с Ширвиндтом Александром Анатольичем – заядлые лощадники были, говорили нам, что половина здания ипподрома за их бабки построена.

Так вот, отказался Либерман, и я пошел за ним после работы; на Ногина он вышел, я за ним, скрываясь в складках местности. Он по Солянке двинул, но в синагогу на Архипова не повернул, по Ивановскому пошел, потом метнулся в Петроверигский; я уже подумал, что он в костел зайдет, – нет. Там у баптистов дом собраний есть, но он и тут прошел равнодушно – и в очередь встал за черешней румынской, ее только что выбросили, а он уже второй в очереди!

Взял; а я нет, не мог же я себя обнаружить на задании – так, облизнулся на дефицит, но не подошел, как в песне «У советских собственная гордость, на чужих мы смотрим свысока…», это я о Либермане.

Он вышел на Маросейку, зашел в «Диету», вышел с двумя курами с когтями синими, как у девок сегодня, пошел к метро, но потом резко пропал, мелькнула в толпе голова его плешивая и растворилась, я аж похолодел, где он так научился от слежки уходить, кто учил его, но рассуждать времени не было, я принял решение и двинул в синагогу.

Встал у «Советского спорта» и стал мониторить переулок: место тихое, обзор хороший; через полчаса он вышел с дополнительным пакетом и пошел к метро – и тут я его достал.

Подошел к нему на эскалаторе и в спину сказал: «Гражданин Либерман! Вы арестованы, как пособник сионизма!»

Он головы не повернул, но я заметил, что он жидко обосрался и, сходя с эскалатора, попытался скинуть пакет с мацой, которую получил от синагоги как пособник.

Я его остановил и сказал громко: «Вы в кольце, перестаньте, вы изобличены!» – и тут он увидел меня и позеленел, стал на меня шипеть, как гадюка, и даже два раза плюнул в меня, но я только смеялся.

Седьмое письмо Анне Чепмен

Доброго времени суток, дорогая Антуанетта!

Видел Ваши фотки в нескромном журнале, скажу Вам без обиняков – хороша, очень хороша, и в коже, и без; я сейчас уже не в строю, но пока еще не ослеп и понимаю, что такое хорошо и что такое плохо – так у Вас хорошо.

Я такое видел только у Кати из парткабинета; когда она меня приблизила, поиграла мной, а потом швырнула на гвозди, так что я спать не мог.

Две недели страдал, как Рахметов, но Роза моя меня спасла тогда – стала меня бить ремнем и бытовой техникой, когда ей признался, что Катин теплый бок манит меня уйти из семьи.

Вот такое со мной случилось в далеком 74-м году в городе Сочи, на семинаре по повышению качества новой техники в санатории «Шахтер», вот так коммунисты нас, беспартийных, ставили раком.

Я до сих пор помню теплый бок этой партийной сучки и золотые волосы – на всех, замечу, местах, натюрель, чистая львица, прости господи, неспетая песня моя.

Ну, это так, сегодня не об этом.

После моей шутки в метро с Либерманом он со мной не разговаривал, обиделся, и даже на обед со мной не ходил, но в конце недели вызвал меня в кабинет официально и, дверь поплотнее закрыв, начал издалека:

– Рома! Мы дружим с тобой десять лет, всякое у нас было, но подлости совершать с близкими людьми – это ту мач, – он любил иногда ввернуть импортные слова, показать, так сказать, свое превосходство надо мной; знал он, что я французский учил в школе и вузе, но, кроме сказки про мальчика Нильса и гуся, по которой я тысячи сдавал, ничего не знал; этот мальчик Нильс даже снился мне, когда я чуть в армию не загремел – три раза зачет сдавал по языку, а как сдать было, если в нашей вечерней школе за один алфавит пятерку ставили.

– Что с тобой происходит, Роман? Откуда ветер дует? Тора, кипа, ты куда собрался? Зачем тебе это превращение, Кафки начитался?

Жуком легче стать, чем евреем.

Я молчал, он продолжил:

– Я тебе как другу скажу, я не советую. Ты думаешь, что войти в другую реку просто, этот философ гребаный, который сказал про реку, мудаком был; хочешь веры – крестись, но к нам не надо, я тебе как внук раввина говорю: сменить веру – это как пол сменить, ты этого хочешь? Хочешь, чтобы у тебя сиськи выросли и каждый тебя имел во все места? Очнись, не делай этого.

Вот посмотри на Авдеева из лаборатории цепей. Ну какой он Авдеев? Все знают, что он фамилию жены взял, чтобы мимикрировать под представителя титульной нации, в партию вступил, военщину израильскую осуждает, анекдоты рассказывает только про Рабиновича и сам смеется громче всех. Стал ли он ближе русскому народу? Нет, Рома.

Висит он, как говно в проруби, ни вашим ни нашим, харю свою не спрячешь, ручки свои маленькие аппаратом Елизарова пролетарскими не сделаешь; живи в своей шкуре, Рома, против генов не попрешь.

Если ты выехать собрался, то тебя Роза вывезет на своей бабушке Рахили, вот тебе и транспортное средство в другую жизнь. Но не советую, там пустыня, ты скучать будешь, ну как ты без леса и речки, без тропинки своей и березового сока, которым щедро тебя поит Родина?

Я молчал, как коммунист на картине Иогансона «Допрос коммуниста». Сорокин предупреждал меня, что возможны провокации Моссада, Сохнута и Джойнт, и я твердо сказал Либерману:

– Знаешь, Яша, не твое это собачье дело, не брат ты мне, Каин, – и попер по полной программе, как в Талмуде. Либерман офигел, да так сильно, что к стулу прилип. Отбил я его атаку вражескую и вернулся на место рабочее, и кипу надел, и стал раскачиваться на стуле, как у Стены Плача…

И тут позвонил Сорокин и гордо сказал, что управление одобряет его план, так что завтра встреча в «Метрополе» с куратором американского направления.

Восьмое письмо Анне Чепмен

Добрый вечер, Аннушка!

Вы уже разлили масло на Патриарших?

Извините меня, дурака, это я так шучу; просто увидел Вас в программе «Время» с мандатом правящей партии и подумал: вчера без трусов в «Плейбое», сегодня с мандатом, чудны дела твои, господи.

Так вот, пошел я в «Метрополь» на встречу со своими кураторами из органов; волновался так, что Роза мне корвалолу налила и перекрестила – а тогда, Анечка, только интеллигенция крестилась в поисках смысла жизни, не вся, конечно, но были люди, особенно евреи.