Дикое поле

В душной темноте, разорванной всполохами пламени, били, рубили, кололи, душили друг друга люди разных вер. Падали и умирали на истоптанной, скользкой от крови земле, расплачиваясь своими жизнями за свободу других! Через несколько минут жаркая схватка закончилась. Только жутко распластанные саблями тела остались на улочке у старой мечети. Всех турок порубили.

Багровое зарево поднималось над городом. В его неверном свете, под низко висящими крупными южными звездами, словно качались в дыму тонкие белые минареты. Дерзким, внезапным ударом казаки овладели городом и ринулись к невольничьему рынку, где в длинных приземистых строениях томился взятый на Руси полон.

– Православные есть? – громко кричали донцы, пробегая по темным улицам. И если слышали в ответ: «Есть, родимые, есть!» – вышибали двери, врывались в дома, сбивали с полоняников кандалы и деревянные колодки. Не слушая слов благодарности, торопили людей, ошалевших от счастья, внезапно обретенной, а казалось, навсегда уже потерянной, свободы.

– К морю беги, к челнам! Живей поворачивайся, пока турок не опомнился!

На невольничьем рынке, перебив оставшуюся стражу, тяжелым бревном вышибали двери темниц, выпускали пленных и под охраной отправляли на берег, к стругам.

– Поторапливайся! – командовал атаман, поспевавший появиться везде, где только случалась в нем нужда, будь то жестокая сеча с турками или никак не желавшие поддаваться двери тюрьмы. – Потом добычу разглядывать станем. Выводи православных из города…

На площадь невольничьего рынка Савелий Мокрый не попал – замешкался, когда бился с городской стражей, отмахиваясь клинком от наседавших на него турок. Пока их порубал, пока кинулся догонять своих, пока понял, что свернул в темноте не на ту улочку – заплутал в басурманском городе. Темень кругом, где-то истошно кричали, трещало в огне дерево, дым щипал глаза. Неподалеку стреляли. Куда бежать? Наверное, надо на шум драки подаваться? Опять кругом неудача, даже здесь, если от своих умудрился отстать.

Удачливым Мокрый себя не считал – что всем Бог дал, то и ему. Не раз ходил он под Азов и другие турецкие городки, рубился в степи с татарами, чтобы полон освободить да добыть себе зипун. Но когда наступало время дуванить хабар – делить взятую в набеге добычу, – доставалось Савелию всякое совершенно ненужное барахло – шелк, бархат или бабья накидка, вышитая жемчугами. Зачем это бобылю, перекати-полю? И спускал он добро без всякой жалости, чтобы вскоре вновь прибиться к ватаге и уйти в лихой набег: там веселее, там огонь пожаров и жестокая сеча, там дышишь полной грудью, и жизнь кажется мимолетной, как тонкий посвист каленой стрелы.

Правда, хранил Савелий одну заветную вещицу, не считая, конечно, коня и сабли, – без них какой же он казак? Много раз просили продать или обменять мотавшуюся в ухе у Мокрого золотую серьгу со вставкой из кусочка исфаганской бирюзы, но он не соглашался: берег как память о набеге на персидский караван. Хотя, бывало, жгла ему та серьга душу непреходящей болью.

Случилось это несколько лет назад. Пристал Мокрый к крепкой ватаге отчаянных удальцов. Ватага сбилась невелика, чтобы доля добычи на каждого оказалась больше. Зато любой казак – сорвиголова. Ушли верхами в поле, выследили караван и налетели с гиком и посвистом, на скаку без промаха стреляя из ружей. Савелий направил скакуна в середину каравана: там обычно товары получше и народец побогаче. Но неожиданно нарвался на выстрел: так и ожгло пулей щеку! Чуть правее взял бы басурман – и больше никогда казаку не ходить в набег.

Молодой чернобородый перс откинул бесполезный пистолет и быстро выдернул из ножен кривой клинок, хищно блеснувший на жарком степном солнце. Да не так прост был и казак. Зазвенела сталь, высекая синеватые искры, и лег перс на выжженную зноем землю, задрав навстречу небу окровавленную бороду.

Вскрикнул тут кто-то жалобно и тонко, словно раненая птаха. Оглянулся Мокрый и похолодел. Молодая басурманская девка, сидевшая на повозке, запустила себе под левую грудь длинный узкий кинжал. Кинулся он к ней, хотел спасти: ведь не по-божески это, если человек, да еще баба, пусть даже басурманской веры, жизни себя лишает. Пусть и не крещеная, но не простит Господь такой грех! Но не успел: упала она под копыта его коня рядом с тем персом – как знать, мужем, братом, женихом?

Спешился Савелий и снял с нее на память золотую серьгу с камушком бирюзы. Больше ничего не захотел он взять из добычи, оговорив себе право оставить только эту серьгу. И дал казак после этого случая клятву Пресвятой Богородице, что за нечаянно погубленную им жизнь, не жалея себя, вызволит из неволи столько душ христианских, сколько сможет. И будет соблюдать клятву, пока не сложит буйную голову…

Мокрый свернул в очередной проулок и неожиданно наткнулся на трех турок. Щедро раздавая тумаки, они выгоняли из дома женщин, до глаз закутанных в широкие шали. Женщины визжали, цеплялись за узлы, а мужчины сердились и бряцали оружием.

– Я аюха! Сюда! – не разглядев в темноте, кто перед ним, окликнул казака один из басурман. Но тут же понял, что ошибся, и метнул в Мокрого короткое копье.

Савелий ловко увернулся, и наконечник копья чиркнул по обожженной солнцем стене. Поудобнее перехватив саблю, он пожалел, что засунутые за пояс пистолеты уже разряжены, и смело двинулся на противников.

– У-у, шайтан! Язык сана! Горе тебе! – закричал турок, замахиваясь клинком, но рухнул с разрубленной головой. Попусту грозить казаку не стоило: Савелий словам предпочитал дело и чувствовал саблю как продолжение собственной руки.

Два других турка, видя скорую гибель товарища, быстро отскочили и принялись кружить, пугая Мокрого ложными выпадами и при этом опасаясь повернуться хоть на миг к нему спиной. Решив не затягивать схватку, Савелий неожиданно прыгнул вперед и наотмашь полоснул одного из турок саблей, но тот смело отбил удар. Казак волчком крутанулся на месте и успел воткнуть клинок в грудь второго османа, хотевшего срубить его сзади. Женщины побросали узлы и с воплями разбежались.

Оставшийся в живых турок начал пятиться, но вдруг ринулся на Савелия: в одной руке он сжимал кривую саблю, в другой – длинный ятаган. Это Мокрому не понравилось: басурман, видать, обезумел от ярости и решил любой ценой утянуть за собой казака в ад. Ну, поглядим, кто ловчее?

Бешено вращая перед собой клинком, чтобы не дать противнику возможности сделать выпад, Савелий стал потихоньку отступать, поддразнивая турка. Улучив момент, казак метнулся в сторону и, оказавшись сбоку от ринувшегося вперед османа, концом сабли рассек его голую шею. Сделав два-три неверных шага на подгибающихся ногах, тот залился темной кровью и упал вниз лицом.

Услышав сзади шорох, Мокрый быстро обернулся: какие еще бесы притаились здесь? На пороге дома, скудно освещенного отблесками пожара, стоял мальчонка в длинной рубахе: обритая головенка с торчащими ушами, тонкая шейка, худенький, что твоя тростинка.

– A-a, – облегченно вздохнул казак. – Нок бурда апын! Нет тут твоей матери. Туда, туда беги! – Он махнул рукой в темноту.

Мальчишка расширившимися глазами поглядел на порубанных турок и, выставив, как слепой, перед собой руки, шагнул к Мокрому.

– Я верил, ждал, Бога молил! Не оставляй меня! – крикнул он, упав на колени.

– Святые угодники! – пробормотал ошарашенный Савелий. – Никак русский?

– Русский, русский, – заплакал мальчик. – Не оставляй!

– Ну-ну, – Мокрый неумело погладил его по голове, – не бойся! Звать как? Имя свое помнишь ли?

– Тимоша, – хлюпнул носом малец.

– Давай, Тимоха, ноги в руки брать. – Савелий кинул саблю в ножны. – Басурманы вот-вот подмогу приведут. Кончай реветь, бежим к морю.

– Не могу. – Мальчик сел на землю.

В темноте что-то тонко звякнуло. Казак опустил глаза и вздрогнул – от ноги мальца тянулась цепочка, убегая за порог дома. У щиколотки тонкую ногу до кровавой язвы растер браслет кандалов.

– Матерь Божья! Что с дитями нашими делают! – И Мокрый сплеча рубанул по цепочке саблей. Но сталь со звоном отскочила от кованых звеньев.

– Там, в доме, надо, – сморщился от боли Тимоша.

Подхватив саблю убитого турка, Савелий кинулся в дом. Разбрасывая ногами валявшиеся на земляном полу вещи, отыскал столб и начал с остервенением рубить его. Наконец вбитая в толстое бревно кованая скоба поддалась и выскочила. С улицы сквозь треск пожаров и шум пальбы донеслось несколько пушечных выстрелов. Раздались крики турок:

– Алла! Алла!

– Скорее, – сунув цепь в руки мальчика, поторопил Мокрый. – Держи, чтобы по ногам не била. Айда за мной!

– Погоди, – попросил Тимошка.

– Чего еще? – недовольно обернулся казак, с тревогой прислушиваясь к звукам боя. – Надо поторапливаться, не то могут и аркан на шею набросить.

– Помоги. – Мальчик поднял большой узел.

В конце улицы грохнул выстрел, завизжали турки. Мелькнули огни факелов. Мокрый подхватил сильной рукой Тимошку, взвалил на плечо узел и со всех ног кинулся в спасительную темноту…

На следующий год, в мае, на праздник Фалалея-огуречника, когда мужики да бабы сажают рассаду в прогретую ласковым весенним солнцем землю, к монастырской обители у Муравского шляха прискакал небольшой конный отряд. Жилистый казак с золотой серьгой в правом ухе требовательно постучал в ворота:

– Эй, чернецы! Отворяй!

На стук открылось маленькое оконце, и глухой бас спросил:

– Кого Господь послал?

– К настоятелю отцу Зосиме от атамана Войска Донского. Отворяй!

– Скор больно, обождешь, – ворчливо ответил обладатель глухого баса. – Сейчас пошлю про вас сказать. Сам-то кто будешь?

– Савелий Мокрый с поручением от атамана, – гордо подбоченился казак.

– Жди. – Оконце захлопнулось.

Савелий махнул рукой, приказывая спешиться. Казаки слезли с седел, завели лошадей в тень монастырской стены, окруженной глубоким рвом: в тенечке не так доставало комарье.

Снова стукнула задвижка оконца, и внимательные глаза осмотрели приезжих. Вскоре тяжелые створки ворот со скрипом поползли в сторону, оставив узкий проход. Ведя коней в поводу, казаки по одному вошли в монастырь, и ворота за ними немедленно захлопнулись.