Сердце Зверя. Том 1. Правда стали, ложь зеркал

– Орстон…

– Мэратон! Я тронут, дети мои, но нужно спешить…

– Спешить… спешить…

Серые люди торопливо спускаются во дворы. Пусть уходят, скоро они услышат, как смеется закон и поет возмездие. Пусть бегут навстречу хохоту, они увидят, они все увидят сами… Злобой злость, криком вопль, хохот – смехом отзовется тающим эхом, с комариным сравняется писком… Только зелень лунного диска, только гной из глубокой раны, нанесенной клинком багряным. Конский цокот в ночи тоскливой, лунный глаз над сломанной ивой, и Волна в тростниках прибрежных отзовется голосом прежних. Скоро пламя станет рассветом, зелень – кровью, трясины – пеплом, пусть горит Агарис, серый город да станет склепом…

4

В храме Семи Свечей просят помощи у Создателя. Богатые и бедные, молодые и старые, женщины и мужчины сжимают свечи и повторяют на разные голоса вечные слова. Дым от курений возносится к куполу, мешаясь с гарью, а слова песнопений сливаются с плачем, сетованиями, хохотом и выкриками обезумевших. Поет хор, поет, несмотря ни на что. Две сотни монахов возносят хвалу небесам, а воины в алом готовятся к последнему рывку. Все меньше часов, все меньше серых гвардейцев остается между храмом и клинками пришельцев, но монахи еще поют, а паства еще надеется, лишь первые из служителей Его один за другим незаметно покидают обреченный храм. Все, кроме одного…

«Да спасутся те, кого можно спасти, да войдут они в хрустальные врата…»

Блеснул эмалевым крылом голубь – одинокий Эсперадор опускается на колени между старухой с безумным лицом и раненым капитаном. Старуха смеется, капитана бьет дрожь, но Эсперадор их не видит. Он смотрит в Рассветные врата. Он просит – не за себя, сам он мог бы спастись… Он так думает. Он ошибается… Черным змеям и белым птицам в день последний выпало слиться в полный боли клубок тревоги на последнем крутом пороге. На исходе грядущей ночи, где секунды столетья точат, где в глухих глубинах колодцев неживущее шевельнется.

Поодиночке, тихо, члены конклава стекаются в старую ризницу. Она служит для хранения всяких мелочей, без которых даже церковь не может обойтись. Служила…

Тела гвардейцев, несговорчивых гвардейцев, оттаскивают от невзрачного сундука. Лица мертвецов искажены, на губах – пена, а на каменном полу – осколки стаканов и разлитое вино из орденских закромов. Вино, поднесенное защитникам Цитадели одним из тех, кого защищали умершие…

Уходящих без малого три десятка. Будущий Эсперадор, магнусы, кардиналы, несколько надежных – не чета мертвому капитану – охранников и доверенные слуги, нагруженные ценностями. Все они друг за другом исчезают в темной дыре. Со стуком падает крышка, дрожат красные лужи, издалека доносятся песнопения – обреченный хор все еще просит пощады, но беглецы уже не слышат.

Они идут темными галереями, идут долго, спотыкаются, тяжело дышат, меняют факелы. Воздух то становится затхлым, то наполняется сразу и свежестью, и дымом. Порой шарканье и топот перекрывает кашель, кто-то на кого-то натыкается, раздаются отнюдь не богоугодные слова. Идут.

Чем дальше Цитадель, тем спокойнее уходящие. Они почти уверились, что выскользнули из западни, и думают о будущем, о том, кто займет освободившиеся места, что делать с мятежным Аристидом, со слугами и охранниками, которые хоть и нужны, но знают слишком много.

Пройдено больше половины пути. Привыкшие к носилкам и каретам старики дышат все тяжелей, с натугой переставляют ноги, завидуют несущим факелы и мешки молодым. Тяжело, очень тяжело, но никто не просит об отдыхе. С каждым шагом приближается неприметная прибрежная расщелина и с ней спасение. Возле Агариса десятки рыбацких деревушек, там найдутся лодки, или нет… Сперва должны уйти мориски. Они не задержатся – что язычникам делать на пепелище?

Идущий впереди офицер насторожился, подал знак, замер, положив руку на эфес. В шуме шагов ему что-то почудилось – словно бы прошуршала по камням змеиная чешуя. Показалось? Осторожность не помешает. Охранники обнажают оружие, двое осторожно выходят вперед, поднимая повыше факелы. Слушают. Смотрят.

Старческий кашель, потрескивание огня, смех. Женский. Очень тихий и очень мелодичный. Или это журчит вода? В подземельях немало колодцев и родников…

Офицер неуверенно улыбается и делает шаг вперед. Остальные стоят, ждут. Да, это ручей. Берег совсем близко – недаром стало легче дышать. Пахнет влагой и ночными цветами. Что-то тихонько звенит. Мерзавец-слуга небрежно обошелся с бесценным грузом? Не до него. Осталось совсем немного. Скоро они увидят небо, скоро они отдохнут… Отдохнут…

Бешеный порыв ветра убивает огонь. Звуки ударов, стоны, звон, полные ужаса вопли и все тот же смех. Схватка стихает так же стремительно, как и началась. Вспыхивает одинокий факел, высвечивает искаженные старческие лица, золотую россыпь на окровавленном полу, мертвеца в сером мундире. Странные тени на стене, блики на чужих гребенчатых шлемах и опять темнота и шаги, но уже в обратную сторону. Запах лилий, журчанье воды… Я – змея, я волна, я дева, стон любви и гримаса гнева. Я жива, я мертва, я вечна, я стрела, что летит навстречу, я клинок, что вонзится в горло, я смотрю, я пою, я помню… Я ждала этот день, этот день возвращенных Молний…

Неясная тень, она вновь примостилась на перилах самой верхней площадки колокольни. Клочья дыма, вообразив себя облаками, охотятся за меркнущими звездами. День догнал ночь, и пришла весна. Волна разбилась о Скалу, и проснулся Ветер. От весны к осени. От жизни к смерти. От любви к ненависти. От огня к пеплу и от пепла к огню. Лето – не вершина, лето – перевал. Полдень – не солнце в зените, полдень – это расплата. Волна – не забвенье и не измена, Волна – это память…

Мерно шагают по галереям бесполезные стражи, блестят дула мушкетов, орган все еще жалуется и молит, но хор стих – люди не способны петь вечно…

Она ждет, положив подбородок на сцепленные руки; огромные немигающие глаза смотрят в небо, зеленое, как они сами. Осталось совсем немного. Она чувствует это сквозь сухость и грязь, она может уйти, но ей хочется встретить рассвет здесь. Одной. В последний раз.

Ожидание становится наслажденьем, когда оно на исходе. Сотни лет смотреть на эти шпили, ненавидеть и ждать… Те, кто утолял ее жажду, те, кто исполнял договор, разорваны в клочья. Она ощущала их смерть и муку корчащихся в огне стеблей и листьев. Эта боль держит ее здесь, боль, память и ненависть.

Розовые губы слегка улыбаются. Кажется, что зеленоглазая грезит о любви, но она предвкушает иное, оно уже поднимается из глубин, как песня и буря. Тонкая рука нетерпеливо отбрасывает серебристую прядь и вновь ложится на балюстраду. Только ненависть может ждать долго, только ненависть станет песней. Синей песней, рожденной болью, сердцем моря, горечью соли, только ненависть станет песней, ожиданием тоже станет на рассвете из сна и стали, на заре в предчувствии молний, только ненависть может помнить…

Зеленоглазая опустила взгляд в то мгновенье, когда из невзрачного строения в одном из внутренних дворов одна за другой выскользнули несколько стремительных смутных фигур. Не успев ни крикнуть, ни простонать, умерли на галереях часовые, а из предательской ризницы уже валили воины в гребенчатых шлемах, и вместе с ними в Цитадель вступала смерть. Захлебываясь ужасом, в последний раз всхлипнул и замолк орган, и, словно отвечая ему, на колокольне раздался тихий журчащий смех. Реквиемом по гибнущему Агарису.

Часть 1

«Башня»[1 - Высший аркан Таро «Башня» (La Maison Diev) символизирует разрушение отжившего, его невозвратность; это конец существующей ситуации под влиянием внешних сил, осознание которого приходит через озарение. Рядом с хорошими картами означает окончание черной полосы в жизни, избавление от тяжелого груза. Эта же карта может означать и потерю счастья, хаос, утрату стабильности и безопасности. Перевернутая карта(ПК): зависимость от существующих обстоятельств, ограниченность возможностей. Вы вынужденно идете старой дорогой, будучи не в силах ничего изменить.]

Люди не могли бы жить в обществе, если бы не водили друг друга за нос.

    Франсуа де Ларошфуко

Глава 1

Замок Савиньяк

Ракана (б. Оллария)

400 год К.С. 2-й день Весенних Скал

1

– Так что, вы говорите, они делают? – Графиня Савиньяк рассеянно открыла шкатулку с оленями на крышке и углубилась в созерцание фамильных гарнитуров. Увы, находящихся в полном беспорядке.

– Ждут в Красной Приемной, – с удовольствием доложил седовласый дворецкий и по собственному почину добавил: – Уже час.

– А сколько сейчас времени? – Арлетта близоруко сощурилась. – Пять уже есть?

– Только что пробило.

– Я и не заметила, – соврала госпожа графиня, вертя в руках обрамленный алмазами рубин. – Пусть постоят еще полчаса… Я завершу туалет и… Раймон, граф Валмон пообедал?

– Почти, сударыня.

– Значит, я ошиблась. Мне понадобится около часа. Мятежники подождут, пока графиня Савиньяк выбирает колье.

– Это не совсем мятежники, дражайшая Арлетта. – Стоило его помянуть, и Валмон появился, в очередной раз подтвердив свою репутацию закатной твари. – Это те, кого взволновали известия о съезде дворянства семи не примкнувших к мятежу графств. Старший из ваших старших сыновей назвал бы их людьми дальновидными.

– Зато двое из троих назвали бы трусами. – Арлетта наклонилась над сверкающим клубком, не желая смотреть, как таскают кресло с человеком, в которого она в юности была влюблена. Разумеется, слегка и, разумеется, до встречи с Арно. Изловчившись, графиня ухватила прабабкины сапфиры, стараясь не слышать скрипов и топота. Ей самой, окажись она в положении безногой колоды, чужой взгляд был бы неприятен. И Бертраму неприятен, как бы он ни хорохорился.

Облюбованное колье заупрямилось, намертво сцепившись с порванной пару лет назад золотой цепью. Сейчас Бертрам примется ворчать, что драгоценности следует хранить в предназначенных для этого гайифских футлярах. Жозина с Карой тоже учили подругу беречь вещи, а верный Раймон тридцать с лишним лет пытается привести украшения госпожи в порядок. Только Арно не мучил ее коробочками и шкатулочками. Он просто дарил рубины и янтарь. Когда бывал дома…

– Попробуйте изумруды, – раздалось за спиной. – Сегодня они уместны.

– Среди разумных трусов нашелся кавалер, которого пожилая дама не пошлет к кошкам без помощи укрепляющих целомудрие камешков? – оживилась Арлетта, выкапывая из-под кэналлийских подвесок торское ожерелье.

– Не думаю, что здесь найдется пожилая дама. – Валмонский затворник слегка качнул огромной головой – на волосок вправо и тут же на полволоска влево. – Иное с кавалерами. Савиньяк осчастливили даже не отцы семейств, но деды и, кажется, два прадеда.

– Тогда почему изумруды? Хотя будь по-вашему. – Графиня вызволила наконец гордость торских ювелиров и, возвращая былые годы, по-девичьи легко опустилась перед гостем на ковер. – Бертрам, вас не затруднит застегнуть и объяснить? Душить меня не надо – я ничего вам не завещала, а Гектору – тем более. Как он, кстати?

– Ваш брат выехал в Ардору на воды. – Толстые, куда свиным колбаскам, пальцы ловко справились с миниатюрной застежкой. – Мне грустно об этом говорить, но лекарь подозревает камень в почке.

– Изумруд? – предположила с детства обожавшая братца Арлетта. – Я поняла. Мне, как урожденной Рафиано, следует носить те же камни. Гектор в почке, я – на шее…

– Сдаюсь, прекрасная эрэа, как назвал бы вас никчемный сюзерен проклятого мною сына. – Будь Бертрам здоров, он бы отступил назад и застыл в изысканном поклоне. – Я отказываюсь от намерения вынудить вас перейти к делу первой, ибо держать прадедов на ногах более часа неразумно. Они будут слушать не вас, но свои подагры и ревматизмы, а нам следует заставить их думать о вещах более приятных. Например, о том, чем оплатить прекрасные порывы внуков и глупость сыновей.