Моя жизнь. Лирические мемуары

К несчастью, в той её части, где в двадцать седьмом году прошлого века люд едва дотягивал до сорока, а к середине столетия – с трудом добирался до шестидесяти.

Почему те, что – западнее, живут дольше? Есть ли в феномене «длинножительства» – их собственная заслуга? Став в позу, западные утверждают: «всё дело – в нашем образе жизни, в высоте нашей медицины, и в наших докторах, которые у нас таковыми являются, а не, как у вас – записаны в таковые».

Чего в этом пафосном спиче больше? – спеси, простой констатации данности, либо снисходительной поучительности… Не знаю. Возможно, всего – в равных долях. Сам же по себе – факт упрям, и его не замолчать: живут дольше! И даже, будучи побеждёнными – «утробоядно!» – живут лучше победителей…

В чём причина короткого века нас, живущих восточнее, – догадываюсь. Но развивать эту мысль не хочу. Слишком много вопросов, разрешить которые я не в силах. Слишком много… Почему в глобальных войнах – восточных всегда гибнет вдвое больше, чем западных? Почему большие победы даются нам только такой ценой? Ведь исстари нас учили исповедовать принцип: «не числом, а умением!»… И ещё десяток таких же непреодолимых – почему?

Глава пятая

У меня особый счёт к двадцатому веку, в котором прошла большая часть сознательной жизни. Веку, ставшему для моей страны поворотным, а для меня веком контрастов, веком торжества машин, веком, позволившим заглянуть (пусть и чужими глазами) в пространство ближнего и дальнего Космоса.

Я знавал и «уют» керосиновой лампы начала двадцатого, и «техносовершенства» его середины, и «хай-тековские» изыски двадцать первого. Я был свидетелем – больших, малых, и частнозначимых событий. Иногда – активным, иногда – пассивным. Мой взгляд на некоторые вещи и на их порядок, возможно, покажется надуманным и заумным, но это мой взгляд, и право на него я имею. Я не навязываю его никому. Сегодня, сидя за компьютером, я доверяю свои мысли только дисплею, и всего лишь полагаю, что завтра – набранное (и, надеюсь, изданное) – кто-нибудь прочтёт. Что-то не примет, над чем-то вдоволь посмеётся, но кое-что (возможно, даже перечитав) – сочтёт весьма занятным, а сам текст – любопытным и неординарным.

…Те, кому в конце жизненного пути есть что сказать, часто этого не делают. И не потому, что не умеют, или не знают как. И умеют, и знают. Но держат в уме соображение: написанный (и опубликованный) текст – «небо коптящую братию» не зацепит: не найдёт «братия» в нём ничего для себя… потребительского. Зачем же тратить время на бездумное перелистывание текста, в котором нет даже картинок? Ни простых, ни, тем более, глянцевых.

Другие же, кому тоже есть что сказать, и тоже этого не делают, – чужой текст и вовсе читать не станут. По причине предвзятого неверия в правдивость написанного. А иногда – из боязни увидеть в чужом тексте развенчание тех ценностей, что в своём (ненаписанном), но сложенном в уме эссе – те, кому есть что сказать, определяли – как ценности неоспоримые и непререкаемые…

Глава шестая

Смешно до колик, когда некто, раздобрев материально, обзаводится грамотой, которая подтверждает, что якобы его род – трижды троюродная ветвь знатного семейства, а, знамо, и в его жилах есть частичка графской, княжеской, а, возможно (чем чёрт не шутит), – и венценосной крови.

Пустая бумажка, купленная за денежные знаки. Но как греет эго.

Тщеславие, тщеславие, тщеславие…

Желание казаться, если не лучше, то хотя бы родовитее.

Ну, зачем это тебе?

Куда надёжнее – быть первым среди равных!

Купленная бумага, на которой есть «фамильные?» герб и печать, и куда вклеен твой отретушированный фас, несмотря на её «солидность», – не поднимет тебя в глазах окружающих.

Истинную цену тебе – те, кто рядом, знают давно.

…Знакомый еврей, общаясь со мной, как-то изрёк: «Нарисовать себя в паспорт Петровым – мне, Мойше, вам скажу – то пара пустяков. Но спросите меня – если завтра погром, кому придёт в голову читать мой паспорт? И я отвечу – что никому! И бить будут – не Петрова, записанного в паспорт пролетарием, а меня – Мойшу Цукермана, и мою жидовскую морду»…

Немного манерно, и, по экспрессии, отдаёт нарочитым кошерным национализмом, но, в целом – правдиво.

Кто спорит, быть Иванами, родства не помнящими – скверно.

Помнящим же – откуда пошли, грешно и неблаговидно стыдиться «плебейского» статуса своих предков, и презирать близких за безродность происхождения. Родителей, как и судьбу, не выбирают. И будь благодарен им хотя бы за то, что даровали тебе жизнь.

Кто знает? – может так было угодно Богу, чтобы тебя на свет произвели – именно они.

А, посему – негоже искать «княжеские» и «интеллигентские» корни там – где их нет, и быть не могло. Порода – дар зачатия, она – от таинства, и её не улучшить за денежные знаки…

Места под солнцем иногда получают по наследству.

И весь свой якобы «патрицианский» век кичатся – кожей, мягкостью, и высотой унаследованного кресла.

Скучно…

Мне больше по душе простая возможность заявить:

«Я – индивид, тем и интересен».

Глава седьмая

Мой отец – Пётр, по батюшке – Сергеевич, второй ребёнок из многодетной семьи, где были ещё трое братьев и четыре сестры, не считая (по устным преданиям) нескольких умерших при рождении и в младенчестве. Дед по отцу – Сергей (не знаю, который по счёту сын своего батюшки – Харлампия), запомнился мне крепким, благообразным стариком, без признаков полноты и облысения, роста среднего, сложения пропорционального, с лицом не ярким, но с чертами мягкими, располагающими к себе своей славянской округлостью. Кажется, он был из рабочих, не припоминаю – из каких, но прожил свою жизнь, по меркам тех времён, мне думается, весьма достойно. Дед умер, не добрав нескольких месяцев до своего столетия, не зная инсультов и параличей, умер седовласым, но не облысевшим, умер по причине усталости сердца, которому надоело стучать так долго.

В десятилетнем возрасте меня часто возили к деду, видимо потому, что на тот период я был его единственным внуком. С дедом я виделся и позже, будучи уже студентом, и позже, когда обзавёлся собственной семьёй, и выглядел куда респектабельней, чем тогда, когда коротал свои отроческие годы. Дед не учил меня ничему, но любил потрепать за вихор, и угощал, брендовыми (в те годы) конфетами-подушечками, извлекая их из кармана, где, как казалось мне, они хранились всегда, завёрнутыми в замасленную тетрадную обложку.

У деда был большой дом, из восьми или даже девяти комнат, с надворными постройками и небольшим садом из вишнёвых и абрикосовых деревьев. Дом стоял где-то на середине между центром и окраиной города, и к нему я ещё вернусь, повествуя об оккупации города силами вермахта, и размышляя о первых годах пребывания «арийцев» на захваченных землях Союза.

Я заведомо не называю города, где обретались мои сородичи в период «господства» в нём оккупационных властей.

Страдания и лишения людей, не успевших или не захотевших по каким-то причинам эвакуироваться, и в этом городе, как и в других весях, где бесчинствовали германцы (а вкупе с ними – румыны, мадьяры, и даже итальянцы), – были стандартны: расстрелы, принуждение к рабскому труду, заточение в концлагеря, и перемещение в рейх – «особей» славянской наружности, для работ в усадьбах фрау, либо в замках престарелых «фонов», либо в «садах?» прочей арийской знати.

В этой связи, я хочу коснуться семейной тайны, что долгое время витала над одной из сестёр отца, а именно над старшей сестрой – Асей…

Глава восьмая

О войнах двадцатого – мировых и локальных, отечественных и гражданских, колониальных и освободительных – я, конечно же, сужу по печатным и визуальным материалам – тем, что однажды государство сочло нужным предоставить мне, его обывателю, для обозрения и прочтения.

Большие и малые войны двадцатого (по фабуле и официозу этих документов), – развязывались якобы… лишь по причине маниакального стремления одной нации – к вселенскому господству над остальными; хотя (на мой взгляд) в двадцатом, – мировое господство становилось химерой любой крупной страны, назначившей себя расовым, экономическим, либо военным совершенством.

Среди прочих, мировые стоят особняком, прежде всего по масштабам применения машин, и, особенно, по масштабам потерь, – по грубым подсчётам военные потери составили более двухсот миллионов душ. И хотя основным видом оружия в этих двух глобальных войнах было всё же оружие пороховое, огнестрельное, но с «успехом» опробовалось (в обеих мировых!) – и оружие… «массовых поражений», а, проще говоря – оружие массовых убийств: хим – бак – и био; и – сверхчудовищный продукт тогдашнего оружейного прогресса – ядерное.

Наверняка, есть и другие тайны войн двадцатого, но – к ним, мне, рядовому обывателю, читающему и смотрящему только то, что доступно, – не позволяют добраться дозированно открытые архивные источники. Что до освещения военных коллизий двадцатого художественными либо мемуарными приёмами, полного доверия к ним – у меня нет, поскольку всевозможные изыски и вариации этих приёмов слишком назойливы, и неприкрыто отдают излишним субъективизмом, конъюнктурной очевидностью, и – отцензурованным идеологическим окрасом…

Правда, поданная от имени, но не опирающаяся на очевидные аргументы – есть ложь!

Кстати, сии источники мало что добавляют и к правде о начале Отечественной войны, о её первых месяцах позора и панического страха; о хаосе и неразберихе на фронтах, о растерянности вождей и партийных калифов – в первые недели нашествия, отлично экипированного и оснащённого бронетехникой противника – «веролома?», якобы предательски разорвавшего пресловутый пакт о ненападении.

Архивные источники нехотя говорят и о том, что принудительно поставленные под ружьё батальоны австрийцев, венгров, румын, итальянцев и испанцев, вяло и неумело воюющие на стороне Германии, являли собой обычное пушечное мясо, брошенное в мясорубку мировой войны, – мясо, которому земли и богатства Союза были не нужны, но которому, в схватке за эти сокровища – предопределено было сгинуть на полях России…

Захват неприятелем за короткое время большого куска европейской части Союза, с застрявшим на оккупированных землях (в силу разных причин) гражданским населением, – породил практику перемещения, интернирования, и (чего уж тут!) – откровенного угона в рабство работоспособных лиц любого пола и возраста.

Международное сообщество, предвидя рост в ожидаемых войнах числа так называемых «неокончательных» потерь, в той или иной степени позаботилось об участи солдат и интендантской обслуги (подразумевалось их возможное пленение в ходе военных действий), – и предложило крупным странам (для рассмотрения и ратификации) – ряд конвенционных правовых документов, в которых оговаривались условия содержания будущих военнопленных. Что же до перемещённых лиц, и возрождения рабства в середине двадцатого века, то, судя по всему, подобные вещи мало интересовали международное сообщество, как и участь гражданского населения, которому отводился «статус»… порабощённого народа.

Прохладное отношение вождей Союза к Гаагским и Женевским конвенциям, к деятельности Международного Красного Креста, исходило, мне думается, из подкожно-подспудного недоверия к собственной армии, к её командному корпусу, и к солдатской массе, состоящей, по процентному соотношению, в основном из коллективизированного крестьянства.

А, посему, у властей вполне обоснованно возникали опасения, что при неудачном развитии военной компании, станут возможными не только отдельные случаи проявления солдатами и офицерами трусости и антипатриотизма, но будут иметь место и повальные переходы на сторону врага, – той самой, люмпенизированной властями, массы недавних мелких и средних собственников.

Военнопленные, из числа активных солдат и обязательной обслуги (язык международного права их делит на комбатантов и нонкомбатантов, – витиевато, но заумно), составили во Вторую мировою цифру в несколько десятков миллионов.

Архивы, пусть и вскользь, но свидетельствуют, что у нас, среди попавших в плен по причине слабости армии и бездарности военачальников в первые месяцы войны, были и те, (и таковых оказалось немало), кто уходил в плен добровольно, по идейным, или иным соображениям, кто не желал защищать (не Родину!), а, как они были убеждены, – преступную власть Советов.