Нрав и права

И тогда я сказал им:

– Ребята, пойдёмте, пожалуй, ко мне!

– Это дело! – сказал Довлатов.

– Это можно! – промолвил Зверев.

И тогда я сказал им:

– Вперёд!

И двинулись мы, втроём, вперёд, к моему дому.

– Эх! – вздохнул нежданно Довлатов.

Зверев тут же замедлил шаг. Присмотрелся к нему внимательно. Что-то понял. Спросил:

– Что – эх?

– Это значит, – смутился Довлатов, – что, хотя и встретились мы наконец-то, но вот загвоздка – выпить нечего нам. Увы! Всё, что было у нас, мы выпили. Потому и бродили в округе. Всё надеялись – может, чудо хоть однажды произойдёт?

Зверев дёрнул меня за рукав и спросил, кивнув на Сергея и подмигивая:

– Он откуда?

Я сказал:

– Серёжа из Питера.

– Понимаю! – ответил Зверев. И спросил меня снова: – А кто он?

Я ответил:

– Сергей – писатель.

– Ах, писатель! – воскликнул Зверев. – Ну, тогда смотрите. Оп-ля!

Он прошёлся этаким фертом перед нами. Потом подпрыгнул. А потом юлой завертелся. Повертевшись, остановился.

И сказал Довлатову:

– Хрю!

И слегка потряс перед ним чем-то плотно, впритык, набитыми и заманчиво зазвеневшими всеми сразу своими карманами.

А потом распахнул артистично и небрежно плащ заграничный, а за ним и пиджак – и кивнул нам с Довлатовым – и указал подбородком, заросшим щетиной, на поклажу, при нём имевшуюся, там, внутри, в карманах, за пазухой, и везде, где была возможность всё, что под руку подвернулось, как-нибудь, второпях, разместить.

И в глаза нам блеснуло стекло самых разных бутылок с питьём. И какие-то свёртки, пакеты. И ещё – неизвестно что.

– Боже мой! – произнёс Довлатов изменившимся от волнения, загустевшим, дрогнувшим голосом.

И сказал ему Зверев:

– Хрю!

И пошёл впереди, как Сусанин, увлекая нас за собою.

И пришли наконец мы ко мне.

Там, в квартире, в тишине, в относительной безопасности, среди своих, отделённый от внешнего, раздражающего, настораживающего, страшного мира, приносящего сплошные хлопоты, сулящего лишь беды, напрочь лишённого праздников, ну хотя бы крохотной радости, – эх, да что говорить! и так всё понятно! – Зверев первым делом присел на тахту с видом крайне усталого человека и с шумом отдышался.

И я, несмотря на его привычное для нас ёрничанье, на ухватки юродивого, вдруг увидел, что он действительно чем-то измучен, и надо бы здесь ему попробовать отдохнуть.

Я спросил его:

– Ты устал?

– Нет! – мотнул головой Зверев. И добавил чуть погодя, полушёпотом: – Так, немного…

Я сказал ему:

– Отдохни.

Зверев буркнул, насупясь:

– Потом!

Помолчали. Зверев разглядывал ворошиловские работы на стене. И ему они нравились. Это видно было. Глаза его увлажнились и потеплели.

(Ворошиловские «картинки» – так всегда Игорь их называл, чуть смущённо, словно гадая, сам ли он рисовал, его ли рук творенье и вдохновенья, или, может быть, это просто волшебство, какое уж есть, ничего, такое бывает, просто – явленное однажды и оставшееся надолго в мире этом и в этом доме, потому что ему тепло здесь и уютно, среди друзей, понимающих, что к чему, то есть таинство принимающих всей душою и навсегда, беспокойное и мятежное, с голубиной какой-то кротостью и пронзительностью нездешней, свыше данное, но при этом и земное, родное, здешнее, даже, может быть, и домашнее, многим по сердцу, волшебство, – были чудом. Вполне знакомым. Потому что – сроднился с ним я. Но ещё и новым. Всегда. Потому что, зная его, хорошо и уже давно, всякий раз я вновь изумлялся новизне его непрестанной. Волшебство это было – с тайной. В тайне был – негаснущий свет. И откуда у Ворошилова было это проникновенье – в глубь гармоний, в единство сущего? Был художник он – духа вещего. И другого такого – нет.)

Я сказал:

– Работы отменные.

Зверев молча кивнул. И спросил меня:

– Слушай, а где Ворошилов?

Я ответил ему со вздохом:

– Ты же знаешь, Игорь – в дурдоме.

Зверев тоже тяжко вздохнул.

Помолчали. Зверев смотрел на работы Володи Яковлева. Удивительные цветы. И пророческие портреты. И они ему – тоже нравились.

(Яковлевские гуаши были подлинным выраженьем всей трагичности бытия – и его же прямым прославленьем. Полуслепой художник, вроде бы отгороженный от реальности долгой болезнью и вынужденным затворничеством, тоже творил чудеса. Был различный формат у чудес – во всю мощь, в полный ватманский лист, в половину такого листа, ну а чаще – в четверть листа. Чудеса шли сплошным потоком. Непрерывно. И неизменно. Появлялись они. Проявлялись. Несмотря ни на что. Вопреки обстоятельствам. Были – жизнью. Одержимостью. И – призваньем. Сотвореньем – своих миров. И своей – особой – вселенной. Где в порядке вещей – чудеса. Где ваяет миры человек. Создаёт – из гуашей – планеты. Всё решает по-своему – красками. Чертит линией – путь во мгле. Свет хранит – на грешной земле. Как и друг его, Ворошилов, очарованный странник, провидец. Как и Зверев – другой богатырь из былинной троицы этой. Славной троицы. Навсегда.)