Господин Чичиков

– Так в камере номер семьдесят шесть больше недели не живут, – спокойно выслушав причитающуюся ему долю крика и матюгов, сказал Ковбасенко.

– В каком смысле, мать твою, больше недели? – Кирияджи надеялся услышать, что, мол, через неделю переводят в другую камеру.

– Копытятся, – так же спокойно ответил старший контролер. – Открывается туберкулез, раз-два и на кладбище. Бывает, что и рак, но тоже очень быстро. Ну а уж если инфаркт, то труп к утру уже холодный.

– Почему не принимали меры?

Ковбасенко почесал затылок:

– Так ведь эта…

– Отвечай, мать твою!

Кирияджи добавил еще много нелестного, пока, наконец, не почувствовал, что интерес начинает перевешивать гнев. Он умолк, отер платком вспотевшее лицо и шею, и буркнул:

– Докладывай всё. Почему я должен клещами из тебя тянуть?

– Так все ж знают, товарищ подполковник. Все ж люди. К примеру, урка поперек горла корешам стал. Туда его. Или залупился кто на коридорного. Или куму стучать не хочет. Так туда его. А бывало, при прежнем, ненужный свидетель… Ну, вы понимаете. Тут мы этого не касались. Это сам прежний распоряжался.

– Да что ж это за камера такая, мать твою?

– Так отож… Камера как камера, в прошлом годе плановый ремонт делали. Подшпаклевали, подкрасили, матрацы новые. Все равно – мрут.

– А другие помещения, что?

– Так ить… ничего. Сами удивляемся.

– Ну-ка, пойдем туда. Сам погляжу, шой-то за причиндалы.

Странная камера размещалась на втором этаже тюремного корпуса. Контролер глянул в глазок, доложил:

– Можно.

И залязгал засовом замка.

Кирияджи в большой задумчивости вступил под своды семьдесят шестой.

– Встать! – негромко распорядился у него из-за спины контролер. И добавил для Кирияджи: – Да они тут тихие.

В камере на восемь человек находилось четверо. На приказ контролера они и ухом не повели: двое спали на нижних койках, а двое играли в карты на верхних, поближе к забранному "намордником" окну. Впрочем, один из этих двоих сказал, лениво тасуя колоду, другому:

– Гляди, начальство пожаловало…

В ответ тот широко и громко зевнул, аж зубы клацнули, и сказал:

– Хорош трындеть, сдавай уже.

Кирияджи хмыкнул, пробормотал сквозь зубы: "Дисциплинка…", и обратился к заключенным вполне официально:

– Жалобы имеются?

Спавшие не проснулись, а игравшие в карты – те переглянулись и продолжили игру.

Кирияджи возвысил голос:

– Жалобы, говорю, на здоровье есть?

Один из игроков, тот, который торопил сдавать, почесал небритый кадык и лениво ответил:

– Да задолбал ты, гражданин начальник. – Послюнявил пальцы и смачно ударил картой карту партнера. – Тридцать одно! Опять ты в жопе, Вася.

– За жопу ответишь, – незлобно, впрочем, возразил тот. – Мурцуй.

Кирияджи хотел было сплюнуть, но решил, что это будет выглядеть непедагогично, – да и зачем метать икру перед будущими покойниками, – поэтому, соорудив на лице невозмутимую мину, покинул таинственную камеру. В коридоре спросил у Ковбасенко:

– На вид здоровые… и через сколько они того?

– Так ведь эта… Эти – коренные, они здесь все время сидят, – сообщил Ковбасенко; подумав, добавил: – Их отсюда вывести невозможно.

– Как это невозможно, мать твою? – задохнулся Кирияджи от возмущения.

– Не хотят. Даже на прогулку выходить отказываются.

Кирияджи ощутил неодолимое желание врезать старшему контролеру в дыню.

– Я тебя, козел, последний раз спрашиваю, – зловеще зашипел он, – что значит – отказываются? Здесь у вас шо, мать твою – детский сад или шо?

Старший контролер поправил кобуру и, кротко глядя в глаза Кирияджи, сообщил такое, отчего кучерявые, жесткие волосы начальника тюрьмы начали распрямляться. Григорий Харлампиевич схватился за голову – нет, с волосами все было в порядке. Не в порядке было с нервами.

Ковбасенко сказал:

– Если их перевести, они всё равно снова в семьдесят шестой обнаружатся. Ребята говорят – сигают сквозь стены. А пока они здесь, – Ковбасенко показал на дверь семьдесят шестой, – они тихие. Только по ночам исчезают, а так…

– Хватит! – завопил Кирияджи. И от невозможности что-либо предпринять рысью бросился вон из тюремного корпуса.

На этот раз Григорий Харлампиевич пил целую неделю, и не только красное вино. А потом как-то успокоился. Камера, так камера. И не такое в мире происходит. Только распорядился строго-настрого, чтобы никого в семьдесят шестую без его ведома не сажали. Смертность резко пошла на убыль, и Кирияджи успокоился вовсе. Впрочем, в таком спокойствии получилось пребывать недолго.

Как-то раз вызвало Кирияджи одно очень высокопоставленное лицо и, поинтересовавшись здоровьем Григория Харлампиевича, его жены и обеих дочерей, – "старшая твоя, кажется, в медицинский решила поступать? хочет стать медиком? лечить людей? Дело хорошее…" – ласково предложило поработать по одному человечку, подследственному. "Когда человек много знает, такой человек нам нужен. Но когда человек много говорит и не то делает, такой человек – дурак. Ты не смотри так, Гриша, не смотри. Ты-то не дурак? Не бойся, твой предшественник не за это пострадал. А потому, что дурак. Решил на покойниках заработать, скотина. А ты, говорю, не дурак же? В общем, у тебя – неделя, чтобы решить эту проблему. Понял?"

– Понял, – ответил Кирияджи, а что он еще мог ответить?

Пришлось перевести указанного высоким лицом подследственного в семьдесят шестую, где тот через два дня умер от инсульта. Точнее, умер он не в камере, а в тюремной больнице. Потому что Кирияджи распорядился не спускать с камеры глаз, и как только обнаружилось, что поднадзорный как-то неправильно лежит, тут же вызвали врача; врач констатировал правосторонний паралич и потерю речи. Кирияджи, по правде сказать, очень надеялся, что тем все и ограничится, по крайней мере, говорить тот больше не сможет, да и писать тоже, и это устроит высокое лицо. А сам Кирияджи не будет мучаться совестью. Не тут-то было – уже в больнице последовал второй удар, и всё.

Высокое лицо позвонило на следующий день, похвалило Кирияджи за оперативность и заверило, что с поступлением его дочки проблем не будет, "если, коне-ешна-а, мы и дальше будем жить дружно". Григорий Харлампиевич чувствовал себя как по уши в дерьме.

В тот день старший контролер Ковбасенко заметил потухший взгляд начальника и посочувствовал:

– Не переживайте вы так, Григорий Харлампиевич. Там, кто хоть ночь одну провел – его хоть в санаторий отправь, все равно помрет.