Махно Михаил Иосифович Веллер Новая книга Михаила Веллера в остросюжетной форме, опираясь на сенсационные документы, рассказывает о великих и удивительных деяниях легендарного батьки Махно – командующего Революционно-повстанческой армией Украины, борца за свободу простого народа, убежденного анархиста. Михаил Веллер Махно Предисловие Какие фантастические герои, какие тайны и приключения! История – это вроде газона, постриженного рьяным и неумелым садовником: замусорен и крив, хотя трава срезана под гребенку. Но если ты не веришь этой стрижке и умеешь копнуть – под каждой кочкой тут клад! а садовник-историк – лишь ленивый сторож. И в стародавние советские времена брежневского застоя листал я, небрежный и любопытствующий студент, БСЭ – Большую советскую энциклопедию. Издание третье, темно-синее, пятьдесят четыре тома с дополнительными, выходило в первую половину пятидесятых. Там был еще Берия, а примечание к дополнительному тому уже велело страницы о Берии и портрет-вкладку между ними «удалить». О! Историк удаляет истину, как хороший стоматолог – зуб под наркозом: и не услышишь. А потом протезирует на месте дырки. А недалече от Берии жил на ту же букву Блюмкин. И он был эсер, и он убил германского посла в Р.С.Ф.С.Р. графа Мирбаха. Так… А в 1927 году он был награжден к десятилетию Советской власти Золотым оружием ВЧК!!! О-па! Эсеры служили в ЧК, убийцу посла отнюдь не расстреляли – в те-то крутые времена, а он служил дальше и был награжден! Те-те-те. Стоп. Значит, это Советская власть убрала Мирбаха?.. Мирбах жил на другой полке, на букву М. А во время I Мировой он жил в Швейцарии – был там послом Германии!.. А большевики тоже сидели в Швейцарии… и темные слухи о договоренностях с немцами и немецких деньгах на революцию… так должны были общаться с Мирбахом, дело-то было серьезное… и вот именно Мирбаха немцы перебрасывают послом в Москву… старые связи? И убрать его – много знал! Блюмкину – приказ! Ух ты… Нет для ума занятия восхитительней, чем реконструировать по крупицам и открывать правду, разъятую на нескладные фрагменты и спрятанную наемными историками власти и идеологии. Историк, как вообще любой козьмапрутковский специалист, подобен флюсу: роет свою делянку, особо не задаваясь смыслом причин и корней всего леса в целом. Если бы я не был писателем, я был бы врачом, а в свободное время – историком. Потому что занятий интереснее в мире не существует. Разве что физика. И биохимия. И философия, конечно, так ею я и так занимаюсь. В те времена с историей особо не побалуешь. Все вставало на спецхран, пользование светокопировкой было подсудным делом, фотопересъемкой занимались только шпионы в кино. По крошкам и обломкам мы тщились проникнуть в суть времен. И я прочитал в той же энциклопедии. Доставшейся в наследство от деда и проданной позднее в голодный час. Среди многого прочего… Ах, люба ж ты моя, восемнадцатый годочек! — Что в восемнадцатом, страшном огнем и кровью, пьянящим верой и надеждой году – полумифическому, легендарному батьке Махно было – двадцать девять лет! И был награжден батько Орденом Красного знамени! И под командованием Фрунзе брал Перекоп! И умер в парижской эмиграции в сорок пять лет. …Поздней, потом, еще. И был батько мал ростом и худ, и не силен физически. И тих голосом, и скромен видом. И живуч, как кошка, живуч, как гадюка, вынослив, как сыромятный ремень. Никогда не был растерян, не знал страха, не знал колебаний. И такое превосходство воли и духа было в его глазах, иногда синих, иногда темнеющих до черного, что подчиняться ему – хотели. И был он человеком идеи. И превыше всего ставил справедливость. И девиз жизни был: «С угнетенными против угнетателей – всегда!» Если вы посмотрите в небесную голубизну, и зоркость ваша подобна многократному приближению к любому предмету, то черная точка окажется ястребом. Распластавшись на невидимом воздушном потоке, он парит и скользит, чуть пошевеливая маховыми перьями на концах крыльев. И два солнца отражаются в немигающих глазах. Крошечный белый штрих пытается пересечь пространство, искаженное в выпуклых глазах, как в увеличивающих линзах. Мощными взмахами разогнавшись и мчась с воздушной горы, ястреб подбирает угласто скошенные крылья, из обтекаемого тела вдруг топырятся когтистые лапы и бьют с лёту растерявшегося и отчаянно перепуганного голубя. С высоты не слышен тихий писк, и только белое перо кружится и танцует в воздухе, медленно опускаясь. Вот оно уже опустилось к уровню антенн Эйфелевой башни, вот почти исчезло на фоне белизны Сакрэ-Кёр, купол которой вздымается над Монмартром. Полупризрачная белая запятая, как кораблик, мчится над разноцветными крышами и зеленью бульваров, и уже совсем низко над кладбищем Пер-Лашез. Перо опускается на дорожку, идущую вдоль сероватой цементной стены, и номерные таблички с именами и датами вмурованы в стену: урны с прахом за ними. Вот порядковый номер: 6686. И небольшой бронзовый барельеф, курносый густоволосый человек со впалыми щеками. Латинские буквы, арабские цифры, французская земля: НЕСТОР МАХНО 1889–1934 Порыв ветра, шелест листвы, прихотливые тени несутся по зеленой бронзе, словно лицо неуловимо меняет выражения. Перышко взлетает и цепляется за ветку. Часть первая Ястреб над пожаром Глава первая Детство 1. Белое перышко, зацепившись, дрожит на ветке. А ветка эта за окошком, серым от свинцовой пыли. Шлепают типографские машины, плывут отпечатанные листы. – Шабашим! Обед. – Работяги достают снедь. Двор, акации, пыль, солнце, тень: типографщики обедают. А в пустом помещении, у наборной кассы, девятилетний мальчонка – ученичок и прислуга за все «подай-принеси». Сопя, он неловкими маленькими пальцами подцепляет литеры из ячеек, составляя строку на верстатке. Замедляется… выходит к наборщикам: – Это какая буква? – показывает литеру. – Это – как вся наша жизнь, – мрачно бурчит один. – Это какая? – не понимает мальчик, маленький, худенький, но с напряженным лицом уличного зверька-отчаюги. – Это «г», – жует ломоть житного с салом другой наборщик. – Не понял? – Не, – отвечает мальчик. – А «в» как будет? Дядя Микола? Тот рисует букву ногой на песке. И когда они заходят обратно после обеда – мальчик, мазнув по связанной строке краской, оттискивает ее на обрывке бумаги. – Та-ак, – один заглядывает, проходя мимо. – Первую букву надо брать заглавную, – развязывает обмотку строки из суровой вощеной нити, меняет букву. – А здесь мы, брат, лучше поставим тире. А в конце нужна точка, но лучше – восклицательный знак. – С угнетенными против угнетателей – всегда! – читает вдруг голос за их спинами. Это подошел хозяин типографии. Мальчик получает подзатыльник, смятая бумажка летит в мусорный ящик. – А ты, большой дурак, чему пацаненка учишь? – Да он уж выученный, – смеется Микола. – Типографские рабочие есть передовой сознательный авангард рабочего класса, – нравоучительно сообщает седоусый наборщик у окна; пальцы его мелькают, литеры с негромким дробным прищелком приставляются в строки. – Пацан правильно жизнь понимает, Дмитрий Терентьич. – Хватит итальянить, агитаторы! Без угнетателей-то и на кусок хлеба заработать не можете… только и просятся на работу, прими да заплати. Привычный рабочий ритм и шум, когда в типографию влетает мальчишка чуть постарше нашего: – Нестор! Там батьку!.. – Чего? – Секут! – Где? – Да в усадьбе же! Шабельского! Нестор обезьяньим движением хватает с края верстака шило, которым наборщики выковыривают неверную литеру из верстки, и выскакивает. 2. Их было пятеро братьев Михненко, мал-мала меньше: Емельян, Карп, Григорий, Савва и Нестор. Махно – была с детства уличная кличка их отца, Ивана Родионовича. Из крепостных был Иван, в новые времена у своего помещика конюхом и остался. 3. – К-куда? – здоровенная рука дворового холопа отшвыривает Нестора за шкирку. На козлах для пилки дров привязан отец. Он без рубахи. И коренастый бородач с оттяжкой хлещет по спине, и рубцы вспухают и сочатся красным. Нестор поднимается из пыли, утираясь, выхватывает шило и всаживает холопу в бок. Собравшийся народ ахает. Бородач с кнутом на миг отвлекается от своего занятия. Холоп выдергивает шило, с ревом сгребает Нестора и начинает лупить по чем попало. Тогда на него бросаются остальные четверо братьев, как мартышки на медведя. Нестор, извернувшись, вцепляется мелкими острыми зубами в ненавистную руку. Вопль. Два оскаленных сторожевых пса несутся на братьев, поспешно перескакивающих из ограды усадьбы вон. Со свистом ложится бич на иссеченную спину. Вздрагивает и теряет сознание отец. – Убью звереныша, – бормочет холоп, заматывая тряпкой прокушенную руку и трогая след от шила в плотном боку. 4. В хате перед отцом – четверть горилки и нехитрая снедь: огурцы, помидоры, картошка. Он выпивает еще полстакана и не закусывает. Обнажен по пояс, на спине – тонкий рушник, пропитанный подсолнечным маслом, и вязка через грудь удерживает его. – А вороной у него давно был на передние бабки разбит, – в который раз повторяет он. – А я трезв был, и неостывшего его не поил, шо я, дурный?.. – Хватит пить-то, батя, – говорит один из братьев. – Цыц! Мне лечиться надо… – Да уж все деньги… пролечил… – вздыхает мать, рано старящаяся и начавшая гнуться долу. Отец засаживает еще полстакана и грохает кулаком по столу: – А кони мою руку чуют! – Охает, белеет и берется за сердце. 5. Из хаты выходит седенький доктор (черный сюртучок, шляпа, саквояж). – Полный покой, – повторяет он через плечо. – И никакого спиртного! Приподнятый в постели на подушках, отец шепчет ему вслед: – Много ты понимаешь… Я если не выпью – перережу их всех… и что: повесят – это лучше? 6. Зной, простор, холм, дорога. Жидкая колонна кандальников тащится по дороге, звякает цепь, цыкает плевок, мокра от пота серо-белая рубаха конвойного солдата – редок и равнодушен конвой. – Куда их гонют, интересно… – произносит Нестор. – Знамо куда – на каторгу, – отвечает один брат. – А может и вешать, – завороженно смотрит другой. – А интересно, за что их всех… – Интересуетесь государственными преступниками, молодые люди? – произносит интеллигентный голос за их спинами. Господин не господин… приличного вида, нестарый еще человек, явно из образованных, подошедший незаметно. – Могу удовлетворить ваше любопытство. Куда? В харьковский централ. Там рассортируют: кого в тюрьму, кого в Сибирь, кого на виселицу. Еще вопросы? А: за что. За то, что им не нравится, как устроена жизнь. – А как она устроена? – недоверчиво любопытствуют братья мнение незнакомца, зачем-то набивающегося в компанию. – Одни люди не работают, зато богатые. Другие работают, но все равно бедные. При этом богатые приказывают, а бедные слушаются. – А нечего слушаться, – зло говорит Нестор. Незнакомец достает из портмоне ассигнацию: – Кто тут младший? Сбегай, принеси-ка мне пару пива, а вам всем – фруктовой воды. 7. В тени у ограды незнакомец стелет носовой платок и аккуратно усаживается. Пацаны опускаются на траву, срывая пробки с лимонада. Незнакомец открывает свое пиво одним из ключей щегольского перочинного ножа. – Вольдемар Антони, – протягивает всем по очереди руку. – Грек, что ли? – Это не важно для человека – грек, немец, украинец или еврей. Разницы нет. Вот вы – кто такие? – Мы? Братья Махно. А в чем разница? – Разница? Кто работает, а кто нет. Кто заставляет другого на себя горбатиться, а кто нет. Кто хочет жить свободно, а кто заставляет людей подчиняться – хоть закону, хоть власти. А национальность ничего не значит. – Революционер, – говорят Карп. – Социалист, – говорит Емельян. – Да нет, хлопцы. С социалистами свободным людям не по пути. Они все шеи в один хомут всунуть хотят. Свободному человеку только с анархистами по пути. – Это куда? – Это туда, где все свободно трудятся, и все вопросы между собой решают сами по справедливости. А власти над ними нет никакой. Задумываются и следят за колечками дыма, которые пускает Антони из-под усиков, изящно куря папироску. – А если кто поспорит? – Общество соберется и рассудит. – А если украл? – Или убил? – Общество соберется и накажет. – Как? В тюрьму посадит? – Э, нет. Лишение свободы анархия отрицает. Измываться над человеком и лишать его воли нельзя. Или простить на первый раз – или убить, раз не исправляется. Дурную траву с поля вон. Ты что делаешь, малец? Нестор положил опустевшую бутылочку из-под ситро на плоский камень, разбил ее другим камнем и стал толочь стекло. Стекло хрустит. Нестор сопит. Камень дробит искристую крошку. 8. На скотобойне колют и свежуют свиней. – Дядь, дайте немного требухи… – Да ты как сюда забрался? – скотобоец в окровавленном фартуке, с ножом в руке, оборачивается к Нестору. – Тебе что, есть дома нечего? Так хоть бы в хлебную лавку шел, а что сюда… Отхватывает кусок кишок и протягивает мальчику. Маленькая рука, преодолевая брезгливость, сжимает кусок окровавленной плоти. 9. В хате мать пересчитывает на столе медную мелочь и выходит на рынок. Отец спит на животе, рубцы подсохли корками, остатки горилки в шкалике рядом с кроватью. Нестор закрепляет за край стола мясорубку, разворачивает бурый сверток и прокручивает мясо в фарш. Поспешно моет за собой мясорубку. Фарш на куске ржавой жести уносит. В бурьяне за хатой лепит котлетки. Вытаскивает из-под камня спрятанный пакетик и сыплет в котлетки толченое стекло. В хате (мать уже вернулась) он, улучив момент, берет с запечка один из двух коробков спичек. 10. Ночью у ограды помещичьей усадьбы Нестор тихо свищет. Два огромных сторожевых пса выскакивают из темноты, рыча в щели меж досок. «Хорошие песики…» – котлетки по одной летят к псам, хватающим их на лету. Нестор то спит в траве, прикрывшись курточкой, то пробуждается и лежит, глядя в небо: звезды отражаются в глазах, рот сжат. Тихо скуля, испускают дух в усадьбе псы. Мальчик лезет через ограду. Крадучись, из тени в тень, бесшумно скользит по неясному пространству. Достигает хозяйственных построек. Спотыкается! Отчаянный куриный вопль! заполошное кудахтанье. Замирает! Вдали под навесом сонный сторож с берданкой на коленях разлепляет глаза, прислушивается и – звуки затихают – опять впадает в забытье. Достигнув стены конюшни, Нестор медленно обследует постройку вокруг, трогает замок на воротах. Конский всхрап изнутри. Очень осторожно мальчик опускает на бок пустой бочонок, подкатывает к стене и влезает в узкое горизонтальное оконце под крышей. Пережидая стук сердца, пытается разглядеть окружающее внутри конюшни. Чиркает спичку. Кони в денниках. Кипа сена в конце прохода у стены. На ощупь доходит до сена и поливает его керосином из припасенной заранее бутылочки. «Не помешает. Лучше пойдет!» Чиркает спичкой – и спокойно смотрит, как пламя охватывает сено, доски, дверцы ближних денников. Подпрыгивает, хватается за край окошка и ловко проскальзывает наружу. 11. Суетится народ, расплескивая воду из ведер и плеща в огонь: не подойти к пылающей постройке. Со звоном и топотом мчат четверкой пожарные звери-кони красную бочку с насосом. Далеко играет зарево в улетающем вверх сине-черном небе. Не оглядываясь, спокойно и деловито шагает в темноте мальчик. 12. – Ты чего в запечке шаришься? – Ничего, мамо. – А где был? – Объявления срочные относил. – Ночью? – Ну говорю же – срочные. Поздно печатали. – А ж это не от тебя керосином так пахнет? – Нет. Чего это от меня. – А почему лампа пустая оказалась? – Кака лампа? Я почем знаю. – Ой, донюшко, чует мое сердце… тревожно мне… Есть хочешь? 13. Мать порет Нестора: – Говори, где ночью был! Говори, где ночью был! – Ну хватит бить, – спокойно просит он. – Ты знаешь, кто Шабельского конюшню сжег? Знаешь?! – А если знаю, то что? – рассудительно говорит мальчик. – Пускай лучше не знаю. Отец выливает остатки из штофа в стакан, выпивает, крякает, пророчит одобрительно: – Ох, найдешь ты себе бед на свою голову! Мать, подхватившись, бьет сына снова, и вдруг, обняв его и баюкая, заливается слезами и тихо, безнадежно воет. – Ничего, мамо, – тихо и серьезно утешает Нестор. – Я от вас все стерплю. – Сжимает рот и белеет; обещает кому-то: – А больше ни от кого не стерплю. – И добавляет не совсем понятно: – И никто не должен! 14. Овцы щиплют траву, луг, пастух, заросли кустов. Пятеро братьев сидят в кустах. Вдруг один куст начинает медленно передвигаться, близясь к крайней овце! Пастух дремлет, пригревшись на солнце. Пара маленьких рук, высунувшись из куста, зажимает овце морду, чтоб не заблеяла. Другая пара рук ловко опрокидывает ее набок. В балке жарят мясо на костре. Срезают, пробуют, обжигаясь. – Надо лопату принести, – говорит Нестор. – Зачем лопату?.. – Што, уси дурные? Шкуру да кости прикопать. Да поглубже. – А поглубже-то зачем? – Точно, дурные. Шоб собаки не разрыли! Савка, сбегай по-быстрому. – Домой бы снести, старикам, – говорит Карп. – А спросят – откуда? – вздыхает Гришка. – Отец убьет, – сомневается Емелька. И тут на краю балки возникает вихрастая голова: – Эй, Махно! Там отец ваш… И сразу делается нехорошо и тревожно. 15. Кладбище, и крышка некрашеного гроба накрывает лицо и скрещенные руки отца. Стук забиваемых гвоздей; на истертых вожжах опускается гроб в яму. Падают комья земли, и песня возникает тихо, словно из пространства над людьми: …Прощайте же, братья, вы честно прошли свой доблестный путь благородный… И стоят у могилы пятеро братьев Махно, по ранжиру мал-мала младше, и с меньшего края Нестор. Рыдает на свежем холмике полуседая мать – и вдруг странная гримаса, как страшная улыбка, искажает лицо мальчика и застывает. И бешеное пламя пляшет и бьется в его глазах. 16. Это бьется белый огонь за дверцей вагранки. Расплавленный металл, как огненная патока, тягучей дугой струится в формы и застывает, теряя цвет от оранжевого к багровому. Остывшие чугунные заготовки подручный клещами подхватывает из хрупкой глины и кидает рядком на тележку. Эту тележку Нестор везет в дальний край цеха. Там надевает асбестовые рукавицы и дополняет аккуратный штабель. Утирает пот рукавом прожженной брезентовой куртки. Жадно глотает воду из жестяной кружки, прикованной цепочкой к баку. Подзатыльник: – Опять отлыниваешь? – рявкает мастер. – Только бы прохлаждаться! …Теперь Нестор говорит подручному формовщика: – Больше клади, а то мастер ругается. – Куда тебе больше? – Давай. Вон те давай. – Да они еще горячие! – Ничего. Свезу. И, чуть отъехав, осторожно передвигает пару еще светящихся заготовок к самому краю тележки. Взмахом сбрасывает асбестовые рукавицы на темный цементный пол и дует на ладони. Медленно толкает тележку, зыркая исподлобья. Рулит к мастеру и, объезжая его со спины, вдруг резко дергает свой груз назад и вбок. Горячие болванки валятся мастеру на ноги. Тот отпрыгивает и вопит: – Охренел?! Нестор смотрит ощерившись. Поединок взглядов. Работяга рядом, поняв, крутит головой: «Ну и ну». 17. Кабак, и металлисты с получки пьют в кабаке. И Нестор с братьями за столом: – Две пары чаю, пироги с вишнями и медовых пряников! – командуют половому. – И графинчик вишневой наливочки, – раздается интеллигентный голос из-за их спин. Это подошел знакомец – Вольдемар Антони. Он подсаживается к братьям и разводит по рюмкам темно-рубиновую влагу. После очередного графинчика братья теплеют и плывут в мечтательных и бессмысленных улыбках. Ан-тони втолковывает тихо старшему, Емельяну, клонясь к его уху: – Он спаивает народ и сосет из людей трудовые гроши. А мы на эти его деньги народ освободим! – стукает кулаком. – Освободим! – икнув, подтверждает Гришка, слушающий сквозь истому и полусон. Средние братья ревнуют к старшему, которому оказывается внимание; Нестор равнодушно пьет чай. 18. – Лышенько ты мое, ведь отовсюду тебя гонят!.. – причитает мать. – С училища выгнали, над попом ты смеялся. С типографии выгнали, срамные слова ты хозяину напечатал. С заводу выгнали, говорят, мастера покалечить хотел. Куда ж ты пойдешь, куда ж теперь тебя пристроить-то? – А зачем меня пристраивать? – супится Нестор. – Да как же зачем-то? В ученье, в люди чтоб вышел… – Я, может, не во всякие люди выходить хочу… 19. – Нет, – неловко, но решительно говорит Емельян щеголеватому, при соломенном канотье и пестрой бабочке, Вольдемару Антони. – Не будем мы кабатчика экстра… экспрори… – Экспроприировать, – светски подсказывает Ан-тони. – Грабить, короче, не будем! – отрезает Емельян. – Совесть мучит, что ли? Так это вы награбленное им же – для пользы людей вернете. – Вот ты и возвращай. – Я же говорил: вы мне нужны, потому что сам я под надзором. С меня фараоны глаз не сводят. – Во-во. А нам фараоновы глаза даром не нужны. Ищи дураков! 20. Бакалейная лавка. – Хлопчик, ну-ка подмети, вон там, в углу, рассыпано! – Лестницу подай-ка! – Сверху вон ту банку достань! Бах, тресь, дзиннь!.. – От байстрюк! От безрукий! Шоб ты сказився! Арбузно – бух! – головой об стенку. Нестор хватает нож для обрезки шпагата и молниеносно приказчик полоснут по руке – сатиновая рубашка в крапинку окрашивается по разрезу красным. Приказчик ахает и отпрыгивает. …Нестор вылетает в дверь и катится по пыли. Поднявшись, хватает камень и запускает в витрину. Звон и грохот! Свисток городового сверлит знойный воздух вслед убегающему мальчику. 21. – Значицца, так, – говорит Нестор. – Деньги мы заберем. Но половину тебе – на революцию, а половину нам – на еду. – А вот если берешь для себя – это не революционная экспроприация, а бандитский грабеж, – отвечает Антони. – Как хочешь, – мальчик пожимает плечами. – Ищи других. – Слушай. Вы же сами – народ. Неужели для народа не можете совершить нужную вещь? Мы оружие купим, освобождение всех трудящихся готовим!.. – Если мы – народ, давай так. Я отдаю тебе все. А потом ты мне – сам! – даешь половину. Потому как мы нуждающиеся. – Далеко пойдешь! – посмеивается Антони. – Брат твой старший не согласен. И остальные тоже. – Моя забота. Согласятся. Левольвер дашь? – Одолжу. Как обещал. И протягивает завороженному Нестору маленький никелированный «лефоше». 22. На дверях книжной лавки – реклама нового выпуска «Ната Пинкертона»: красавец-сыщик преследует преступника в черной маске. Проходящий Нестор смотрит внимательно. 23. Уже ночью кабатчик пересчитывает выручку, сгребает в мешочек мелочь, складывает ассигнации. Стук в заднюю дверь. – Кто там? – У жены падучая случилась, пена идет! Доктора звать надо! Кабатчик открывает дверь – и фигура в маске приставляет револьвер ему к животу: – Деньги! Живо! Все! Другая фигура накидывает петлю ему на шею и быстро приматывает к опорному столбу под балкой, как кокон. Фигуры обшаривают стойку, буфет, конторку, ящики. Открывают печную вьюшку и отвязывают от нее сверток: деньги! – У-у, г-гады! – бьется кабатчик. – Рот! – командует маленькая фигурка, и ограбленному запихивают в рот край полотенца, которым вытирают стойку. – Скажешь полиции – убьем! – Грабители исчезают в темноте. 24. Днем с Антони в балке делят деньги. – Осторожней надо, – говорит один. – В Гуляй-Поле больше ничего не надо, – говорит другой. – Подальше от дома. – А Шабельского я все одно сожгу, – говорит Нестор. – Револьвер, – протягивает руку Антони. – Какой револьвер? – Ну, без шуток! – Потом отдам, – говорит Нестор. – Далеко спрятан. Еще пригодится. Ты себе другой купишь, ты знаешь где. – А ведь мы теперь преступники, – с некоторым удивлением говорит Савка. – Вы теперь – борцы за народ, – дозирует смесь чувства и напыщенности Антони. Интермедия Россия доворовалась: держитесь, гады! 1. Малая репетиция, малая демонстрация, малое пророчество всех революционных ужасов в России – произошло непосредственно в день коронации Государя нашего Императора и Самодержца Николая II Александровича. И говорили же ему: «Саша, меньше помпы, папа совсем недавно умер», – но наш главный был очень тих и вежлив сверху и с невыразимой тупой упертостью упрям внутри. На Ходынском поле приготовили угощение, чтоб порадовать народ: горсть дешевых пряников и конфет, увязанных в ситцевый платочек. Это был тот самый бесплатный сыр, который оказался положенным в мышеловку! Ходынский пустырь превратился в мышеловку для десятков тысяч бедных халявщиков. Произошла давка, и двое суток трупы задавленных вывозили обозами: счет пошел на тысячи. Эхо от треска костей народных встало над страной и Европой. Ну так надёжа-Царь отметил происшествие светскими торжествами двора по случаю вступления в должность, а также радостей предстоящего венчания. И говорили же ему: «Ваше Величество, неудобняк получается, траур по погибшим объявить надо бы, танцы с выпивкой как-то сейчас не того, скорбь государя по подданным как-то слабо выражают…» Реакция государя напоминала уставной приказ боцмана на военном корабле: «Команде песни петь и веселиться!» Прессе было приказано информацию придерживать. Не веря газетам, народ пробавлялся слухами. Мнение было определенно: ох да не к добру это все! А люди серьезные, то есть умные и деловые, сделали выводы. Первое: умом и предвидением парень наверху не блещет. Второе: можно рвать свой кусок – сейчас бардак, а завтра вообще неизвестно что будет. Итак: 1894 год. Треск костей и стоны задавленных над слипшейся толпой бедноты русского простонародья. Сносимые массой праздничные декорации трибун-однодневок. Цензурный запрет на правдивые картины трагедий. Веселье, блеск и изобилие во дворцах власти. И воры, широко раскрывающие карманы. 2. Итак: Объявили капитализм нужным и полезным к развитию державы. Он и до того уже разворачивался, но тут – догонять резвый и комфортный Запад решили! А для присмотра за свободными предпринимателями – с необходимостью разрастался чиновный аппарат: а как же! слуги и хранители казны и государства! Чиновник втыкал предпринимателю палки во все места, и ответно предприниматель всовывал чиновнику взятки во все дыры. Согласно закону эволюции, процесс нарастал, и в нарастании этого процесса чиновникам, то бишь государству, виделся несомненный прогресс. Прогресс – это когда мое положение улучшается с каждым днем. А поскольку государство – это я, то мы же лучше видим, что государству нужно. О-па! И засветился нимб пророка над седыми кудрями сластолюбца и мстительного бездельника Маркса, экономиста-ниспровергателя и апокалипсиста-утописта, укрывшегося в Лондоне немецкого еврея и иждивенца эксплуататорских талантов фабриканта Энгельса. Потому что верхи действительно бесстыже богатели, а низы действительно шли из хоть что-то имущих крестьян в вовсе ничего не имущий пролетариат, и тот пролетариат выжимался бизнесменами и нищал. Бродивший по Европе призрак коммунизма шагнул в Россию. 3. Блеск золота мешает видеть не только призраки, но и реальную твою смерть. А после нас – хоть потоп, хоть глобальное потепление! Россия конвертировала золотой рубль, и национальная валюта стала тверже, чем таран торжествующего жениха в экстазе! Жених пошел налево, и национальная валюта стала ложиться в европейские банки и оплодотворять европейскую экономику. Э? У… Да, вывоз капитала за рубеж. А потому что у себя дома – еще неизвестно что будет, и чиновники всех разновидностей обдерут до костей. Легко представить, кто лоббировал конвертацию национального рубля в таких условиях. Да те, кто его вывозил. И возникала точка зрения в верхней части общества: а, все равно ничего не исправишь, так остается только урвать свое, пока не поздно. А народ все равно пьет, ворует и работать хорошо не хочет. И – зеркально – точка зрения в нижней части: все богатые – суки, воровство и взяточничество – повальные, все разговоры о благе народа и государства – ложь для отвода глаз и успокоения: ну так нам тоже все можно! мы тоже всего хотим! и делаем все, что по силам. Страна шла вразнос. О Господи. Все новое – хорошо забытое старое; а хоть и не забытое. 4. Строго говоря, русско-японская война началась из-за того, что в оккупированной и разделенной на зоны влияния Корее генерал Алексеев не поделил деньги с японскими чиновниками. Жадный и экономически озабоченный генерал влез с парой-тройкой бизнесов в японскую сферу. Японцы выразили протест, и вследствие малого роста и плоских желтых лиц были посланы орденоносным генералом туда, где промеж японскими самураями даже в старые времена случался гомосексуализм. Подумаешь, русская лесопилка пилит корейский лес там, где японцы сами хотели. Мы им обещали? Перетопчутся. Токио выразил протест Санкт-Петербургу, и верхушка оборонного ведомства проконсультировала по этому вопросу Государя в том духе, что мы повыдергаем ноги всей Японии силами одного пластунского полка. А-а-а!!! Запахло оборонными заказами и войсковыми поставками! Экономическая партия войны услужливо раскрыла кошельки для министров и генералитета, одновременно готовя мешки под денежный дождь. А эксперты по внутренней политике доложили, что маленькая победоносная война благотворна для консолидации населения против внешнего врага, внутрисоциального примирения и вообще радости и оптимизма под патронажем Короны. Тем более что и железная дорога на Тихий океан уже построена. 5. Боже, как воровали! Царев батюшка, даром что алкоголик, был плодовит. Его приплод выжирал страну, как кролики – морковную грядку. Один из Великих Князей патронировал Военно-морской флот. Как-то он спер деньги на пару броненосцев. О, министр путей сообщения! «Ваше превосходительство, я вручу Вам за это решение пять тысяч, и об этом никогда не узнает ни одна живая душа! – Давайте десять, и пишите об этом хоть во всех газетах!» Деньги на армию, строительство, дороги, образование, семенное зерно для крестьян пострадавших губерний, казенные заводы – уходили в роскошные особняки, дачи, экипажи, пиры. Покупались и продавались: чины, должности, решения, законы. 6. Низы ненавидели власть как чужую себе и не верили ничему. Народившийся средний класс властью брезговал. Верхушка относилась к декларациям собственной власти с циничной иронией, а к политике собственной власти – со вздохом понимаемой неизбежности. Эта триединая хрень называется «революционная ситуация». 7. Наверх вы, товарищи, все по местам! Нет сил не упомянуть геройский подвиг «Варяга». Мойте руки чище – мы прикасаемся к легенде. Крейсер «Варяг», филадельфийской постройки корабль, купленный у США, стоял в гавани Чемульпо вместе с канонерской лодкой «Кореец». Заметьте: в преддверии войны, с учетом работы штабов и разведок – никаких конкретных планов и предупреждений моряки не имели. К внешнему рейду приблизилась японская эскадра и сообщила семафором и беспроволочным телеграфом, что поскольку началась война, японцы требуют русские корабли сдать им. Команда может убираться куда угодно, в противном случае русские корабли будут обстреляны и утоплены. Но поскольку Чемульпо – нейтральный порт, и в нем много кораблей других стран, и японцы не хотят их повредить, то стрельбы они не хотят. И вот вам даже несколько часов на размышление. Мы понимаем, что моряки – люди чести, вы можете пока снестись со своим командованием. Каперанг Руднев, командир крейсера, забил телеграммы в петербургское Адмиралтейство. Доложите обстановку. Доложил обстановку. Что думаете предпринять? Согласно полученному приказу. А сами? А сам жду приказа! Вашего! Возможен ли прорыв в Порт-Артур к нашим основным силам? Да вы что: эскадра блокирует выход! Приказать сдаться мы вам не можем. А что делать???!!! Попытайтесь прорваться, действуйте по обстановке, честь русского флага держите на высоте. Не сомневаемся в вашем мужестве и командирской зрелости. (А чтоб вы все сдохли!!) На «Варяг» направляется начальство порта и капитаны стоящих в нем судов – немцы, французы, англичане: господин капитан первого ранга, японцы угрожают бомбардировать порт в случае укрытия в нем кораблей враждебного государства, то есть ваших. Решайтесь, пожалуйста, на что-нибудь. Руднев мучится и тянет время. Адмиралтейство мычит и молчит. Господин капитан первого ранга, неблагородно прикрываться мирными нейтральными судами от врага! Это будет позор на весь мир! Руднев плюет, играет снятие с якорей и боевую тревогу, выходит из порта и поднимает боевой вымпел. Удивленные японцы оттягиваются назад, чтоб перелетом не задеть порт. На семафор сдаться «Варяг» дает полный ход на норд-норд-ост в сторону Порт-Артура. Эскадра дает залп, «Варяг» и «Кореец» отвечают. Пристрелка, накрытие, японские разрывы на «Варяге». Полным ходом русские разворачиваются и возвращаются в гавань. Японцы прекращают огонь и следом не гонятся. Из семисот человек команды на «Варяге» – тридцать семь убитых в результате японских попаданий. Итог: вступили в бой с превосходящими силами противника, есть повреждения и потери, попытка прорыва не удалась, вынуждены вернуться в порт, честь сохранена. Адмиралтейство всё предписывает действовать по обстановке. Портовые власти и капитаны гражданских судов негодуют. Не хотят подвергаться опасности, к которой непричастны. Японцы предупреждают, что вынуждены будут принять меры. И требуют от порта, коли он нейтрален, не укрывать военные корабли воюющей стороны. Русское правительство велит избегать международного конфликта и блюсти престиж России. Руднев принимает решение и ответственность на себя, что и требовалось начальству, и отдает приказ. Экипажи с личными вещами, судовыми документами и кассой сходят на берег. Подрывные команды устанавливают на днища подрывные заряды и открывают кингстоны, после чего гребут к берегу. На ровном киле корабли садятся на грунт – на неглубоководье внутреннего рейда. (Вскоре японцы откачают воду и поднимут их, введя в строй своего императорского флота. Под именем крейсера «Сойя» бывший «Варяг» будет ходить под флагом восходящего солнца вплоть до 1916 года. Потом Япония передаст его уже союзной России, и «Варяг» погонят в ремонт и переоборудование в Англию, и по дороге он утонет уже окончательно.) Итак, Руднев показал себя грамотно мыслящим командиром: заведомо бессмысленная и неудачная попытка прорыва была лишь обозначена, бой обозначен, потери обозначены! Отступление в надежде спасти корабли и людей оправдано! Затопление перед угрозой захвата кораблей врагом или урона престижа России вследствие обстрела японцами нейтрального порта – такое затопление выглядело мужественным решением. И Адмиралтейство ни в чем не виновато. И миру продемонстрировали храбрость и благородство. Затонуть в бою на морской глубине – это, конечно, совсем благородно: не дать врагу захватить свои корабли и погибнуть с честью, не спустив флаг. Но это слишком уж. А затопиться в гавани сразу – как-то не храбро, не боевито. А тридцать семь убитых из семисот экипажа: и потери ерундовые, и к чести России их гибель. Руднев правильно понимал политику правительства и двора. Японцы чуть-чуть попрактиковали комендоров в стрельбе и получили два малоповрежденных и легко поставленных в строй боевых корабля. А русские!.. Торчание в международном порту до последней возможности – не упоминали. Короткую морскую стычку объявили ожесточенным сражением. Самозатопление подали как акт самоотверженного мужества несдавшихся. Бегство обратно в порт и ту подробность, что затопились в порту, организованно сойдя на берег с вещами, замолчали вообще. Число жертв не уточняли. Но подчеркивали превосходящие силы японцев. Пропаганда обернула мелкую, удачную и бескровную победу японцев – при беспомощности и реальном бездействии (за невозможностью предпринять что-то значимое) русских кораблей – моральной победой и славным делом. Газеты запели! Команды привезли по железной дороге в Петербург. За это время один восторженный германец написал песню о «Варяге», ее мгновенно перевели на русский – дословно! (Ауф дек, камараден, ауф дек!) Песней встретили моряков, и запела вся страна! Царский прием в Зимнем дворце, поголовно георгиевские кресты, торжественный обед! Фотохроника! Пропаганда работала иногда отлично. Сто лет почти все уверены, что корабли погибли в бою, предпочтя это спасению. 8. Японцы сноровисто вломили русским под Ляояном и Мукденом. Русские броненосцы были частично утоплены, частично захвачены, мало кто ушел во Владивосток, Порт-Артур пал. Генерала Куропаткина поносили, генерала Стесселя судили. В стране шли слухи о воровстве интендантов, бездарности командиров и безжалостности к жизням солдат. Инвалиды крутили шарманки, и щемящий вальс «На сопках Маньчжурии» высекал слезы из глаз. 9. А потом японцы быстро и без потерь со своей стороны утопили в Цусимском проливе почти весь русский флот. Это потрясло!.. Потрясенные искали оправданий и объяснений. То говорили о несравненном героизме русских моряков – хотя и к вечеру сражения, и еще на следующий день целый ряд оставшихся на плаву броненосцев выкидывал белые флаги – прося японцев снять раненых и оказать помощь. То придумывали сказки о небывалой японской взрывчатке – «шимоза» – хотя это еще одно название пикриновой кислоты, она же лиддит, которой тогда начиняли снаряды морских орудий все флоты мира. То объявляли уже то, что флот вообще дошел от Кронштадта до Цусимы, морским подвигом. А поражение – потому что порох в тропиках отсырел (веками болтались в тропиках английские и испанские армады, паля из пушек – и попадая в цель!). Короче, японская война подорвала веру народа в мощь России. Национальное унижение. Рассказы о всеобщей неумелости и раздолбайстве. Бессмысленность жертв. Неспособность власти организовать военные действия. Нищета и бесправность нижних чинов. 10. А вот и питерские рабочие пошли к царскому дворцу: просить зарплаты не ниже прожиточного минимума (напоминает?!). Дурак-царь съехал из столицы в загородную резиденцию, дурак-градоначальник организовал стрельбу по толпе с женщинами и детьми. А вот и бравые казаки, опора трона, еще никем не обижаемые, полосуют шашками «бунтовщиков». А вот хлопают револьверы эсеровских боевиков из подворотен, из толпы! 11. А это Москва, а это в ней – Красная Пресня, и баррикады на Пресне. Револьверов мало, и винтовочек мало, и динамита мало, так ведь и власть нерешительна. Перевернутые трамваи, и трехдюймовки на улицах, и снежок на лицах убитых, и двадцатишестилетний Троцкий – первый партийный организатор первой русской революции. 12. Взбунтовались матросы на полуразобранном в ремонте вспомогательном крейсере «Очаков», покидали в воду офицеров, позвали с берега уволенного с флота за исчезновение судовой кассы тридцатидевятилетнего лейтенанта Шмидта. Тоже обиженный! Взбунтовались матросы на броненосце «Потемкин», покидали в воду офицеров, обстреляли одесский порт двенадцатидюймовым главным калибром (зачем?!). Сытно кормят матроса – шестьсот пятьдесят граммов в день одного только мяса, да каши с приварками, да два фунта хлеба, да водки чарка к обеду, а чарка та – шесть унций, 170 грамм, стакан водки! Играет силушка в матросе, а веры ни во что уже нет, и социалистическая гниль расползается в трюмах. 13. По Бессарабии гуляет с шайкой лысый здоровенный бандюган Гришка Котовский: грабит и жжет богатых. 14. Встают ночами зарева над Малороссией, над Новороссией. Режут помещиков, пристреливают полицейских, взрывают судей и губернаторов. 15. И выходит царский манифест о воле, и собирается первый в истории страны парламент, и сутками напролет мелют воду в ступе краснобаи Первой Думы. 16. И вешают террористов военно-полевые тройки. И называют петлю «столыпинским галстуком». И публика в судах рукоплещет оправданным террористам. И права свободной личности милее всем «мыслящим людям» прав ненавистного и продажного государства. И никто больше не хочет жить как сейчас. И все предчувствуют, что непрочно все, что грядут неслыханные перемены. Глава вторая Бандит будущей революции 1. Торговец вечером закрывает свою лавочку: продевает крюк в шкворень ставня, торчащий в отверстии оконного косяка, вынимает выручку из кассы, задувает керосиновую лампу. Когда он поднимает взгляд – перед ним в темноте блестят лишь зубы, осклабившиеся в жуткой улыбке, и белки глаз. Бедняга вскрикивает и бросается к двери! И там выход ему загораживает такой же невидимый злодей: оскал и буквально светящиеся глаза! Бросается в сторону – и третий оскал говорит ему в лицо: – Ты чего скачешь? Успокойся. Тихо стой, я сказал! Стальной острый проблеск зеркально играет на уровне живота, и обмерший торговец судорожно втягивает воздух. Быстрые, ловкие, неласковые руки обшаривают его карманы, вынимают портмоне из одного кармана, аккуратный пакетик мелких жеваных купюр из другого, часы – из жилетного. Выдергивают из брюк ремень, сажают послушную жертву на стул: – Ты шо, штанцы намочил? От робкий какой. Чи жалко так? – Не жалко! – горячо убеждает торговец. – От это правильно. Чаго их жалеть, гро?ши? Завтра тебе новых нанесут, верно? Связывают ему руки позади спинки стула поплотнее, чтоб не сразу освободился. Рот затыкают носовым платком. Глаза уже привыкли к темноте, и торговец различает три некрупных силуэта, причем лица такие же темные, как одежда, невидные в темноте, хотя кисти рук слабо белеют. – Доброго здоровьичка. Тихо сиди! Не то в другий раз спалим!.. И исчезают. 2. Лунный вечер, и трое моются у колодца. – А не отмывается тая сажа, – жалуется один голос. – Гришка, сбегай мыло принеси. Другой брат пересчитывает деньги, сбиваясь и морщась: – Сто пятьдесят один целковый… – Вертит у носа часы: – Золотые, кажись… 3. На конспиративной квартире заседает «комитет» – профессиональные подпольщики, социалисты и анархисты: и десятка человек не насчитает кучка за столом. – Мы вкладываем эти сто пятьдесят рублей в общую кассу, – Антони кладет деньги на стол, – на том лишь условии, что как только набирается пять тысяч – они идут на доставку оружия и взрывчатки из Румынии. – Кажется, уже договорились, что первая тысяча идет товарищам в Екатеринослав на издание газеты, – нервно перебивает социал-демократ в клочковатой бородке и треснувшем пенсне. – Товарищи, товарищи! Ведь решили, что в первую голову материально поддерживаем программу партии социалистов-революционеров – агитация среди крестьянства, партийная литература, средства для товарищей, непосредственно готовящих подъем масс и свержение помещичьего порядка! – эсер лезет в карман, сначала достает наган и стукает его на стол, и только потом выуживает папиросную пачку и закуривает. Социал-демократ чахоточно перхает и демонстративно разгоняет дым рукой. Антони кладет поверх денег золотые часы: – У кого там в Александровске был знакомый владелец часового магазина?.. 4. Братья Махно сидят в зале синематографа и под треск проектора наслаждаются новомодным зрелищем. Тапер бренчит на пианино сбоку экрана на сцене, подсолнечная шелуха фонтанами летит на пол. На экране злодей, лощеный, как денди, входит в роскошный ювелирный магазин и достает огромный черный револьвер. Встает титр: «Спокойно! Это налет!» Продавцы испуганно и послушно поднимают руки вверх. Владелец магазина сверлит взглядом лицо злодея, но оно от глаз и ниже закрыто шелковым платком. И вдруг завязанный на затылке платок соскальзывает под шею! Выйдя из кино, Нестор критически осматривает одежду – свою, братьев, и морщится, вздыхая. – Одеться надо, как людям! – Да? А деньги – ты дашь? – Нет. Деньги – ты возьмешь. 5. Лавка с претензией на шик: антиквариат, золоченые багеты, серебряные портсигары и часы с брелоками. Пятеро изящно одетых молодых людей входят, и последний переворачивает на дверях табличку так, что теперь сквозь стекло с улицы читается «закрыто». Другой сует в ручку двери ножку стула – теперь действительно закрыто. – Спокойно! – командует самый небольшой из них – ломким мальчишеским голосом. И быстрым движением поднимает до самых глаз алый шелковый платок. – Это налет! Револьвер подкрепляет его слова. Продавец, хозяин у кассы и клиент, которому он отсчитывал в этот момент деньги, только тяжело вздыхают: такое время!.. – Получше-ка вещички ховай сюда! – велит рослый брат желтому от волнения приказчику и извлекает из-за пазухи бывалую холщовую торбу. – Ни! Ты те ложки оставь соби. Сережки с камушками вон те, портсигар… медальон вон тий… Трое подходят к хозяину и клиенту, меньший налетчик берет из рук клиента золотые часы с цепочкой. – Тю! – рассматривает их. – Где я таки вже бачил? – И опускает себе в карман. – Закрой рот и открой кассу! – командует другой. – Давай, быстро, ну! Они исчезают через минуту. 6. Антони хохочет, разглядывал неразменные часы: – Ну молодцы! Хохочут и братья. – Ну что… – говорит Антони. – Вы серьезные товарищи, революционеры – экспроприаторы. А возимся мы с вами по всякой мелочи… – Какая ж мелочь!.. – Нестор задет. – Какая? Такая. Ну – четыреста пятьдесят рублей. А риска? А наказание, если поймают? – Так а вещи еще? – Эти побрякушки еще продать надо. Нет, ребята, так мы с вами будем на революцию до-олго собирать. Есть план – как сразу и в дамки. 7. Грунтовая дорога, желтеющая в траве, поднимается на холм. Кустарник с одной стороны, небольшой глиняный карьер – с другой. – Так! – говорит Антони троим юношам, один из которых – Нестор. – Твои – по сигналу выскакивают из кустов и перекрывают дорогу, хватают коней под уздцы. Твои – из карьера, и сразу к дверцам: трое с револьверами берут на себя охрану, двое хватают мешки с деньгами и сразу отходят. Твои – наверху лежат в траве – резерв: бегут вместе со всеми к карете и если у кого в чем случится заминка – помогают: дать стражнику по башке, ну и сами увидите. Внимание! – бьет в ладоши. – Репетируем! По местам! Я – карета! Он неторопливо спускается с холма, закуривает и, помахивая тросточкой, поднимается обратно. Вдали за его спиной вдруг поблескивает осколок солн ца в зеркальце. Зайчик пробегает по листве, заставляя сморгнуть глаза меж листвы. «Приготовились, – произносит негромкий голос. – Пошли!» С воплем выскакивают три группы по пять с трех сторон: – Стоять! – Не двигаться! – Руки вверх! – Стрелять буду! Один сует оглоблю поперек пути Антони. Другой делает странные движения ножом, как будто пилит воздух. Третий трясет револьвером. – Хорошо! Завтра в десять утра – всем на месте. И – повторяю! – членам пятерок между собой не знакомиться! Не знать, не помнить, никаких имен и примет! Поняли? – Поняли, Вольдемар Аристархович. 8. Черная карета с двуглавыми гербами на дверцах бодро катит через зеленый солнечный пейзаж. Ровной рысью колотит пыль гнедая пара, редкие щелчки кнута разнообразят тишину. И за ней – два стражника верхами: белые рубахи, красные погоны, перекрещенные ремни. Веснушчатое толстогубое лицо высовывается вслед над травой. «Здоровые, черти», – шепчет он, обмеряя глазами толстые спины верховых стражников и, приподняв зеркальце, начинает посылать сигнал. Тяжелое дыхание в кустах. Тяжелое дыхание за кромкой карьера. Карета, замедлившись до шага, поднимается на верх холма. – А-а-а-а!! – раздается бессмысленный, нервный и оттого злобный вопль со всех сторон. Но звук какой-то… неубежденный… Пятерка из кустов хватает под уздцы лошадей, двое пытаются стащить с козел кучера, два резких щелчка кнута ожигают лицо одному, руки другому, происходит заминка. – Н-но! – орет кучер, хлеща коней. – Стоять! – Стрелять буду! Пятерка из карьера: один сует оглоблю меж спиц переднего колеса, но карета страгивается с места, не всунутая еще оглобля соскальзывает, отскакивает, а сидящий рядом с кучером стражник, вырывая из кобуры револьвер, сапогом бьет экспроприатора в лицо, и тот падает, роняя свой несостоявшийся оглобельный тормоз. Двое режут постромки, стражник грохает раз и другой из своего 4,2-линейного полицейского смит-вессона, и тогда тот из нападавших, что неуверенно стоял позади других с револьвером, вопит: – Руки вверх! – и тут же дважды стреляет стражнику в грудь. Тот валится с козел на землю, а стрелок, тяжело дыша, бессмысленно смотрит. Конные выхватили шашки, не подпуская нападающих к дверцам кареты. – Разбойники!!! – дурным голосом вопит наконец кучер, работая кнутом, но махновские братья висят на уздцах храпящих коней. В боковое окошко кареты просовывается рука с револьвером и палит шесть раз подряд! Один из нападающих хватается за плечо. На спине другого набухает красным узкая полоска сабельного следа. – Стреляй их, хлопцы! – кричит Нестор, целится, прищурив глаз, и попадает точно в лоб одному из двоих конных. – А-а!! гаденыш!! срублю!! – вопит второй, шпоря коня на щуплого убийцу и вздымая в замахе страшный сине-бритвенный клинок. Нестор спокойно спускает курок. Щелк. Осечка! Еще осечка! И еще! Он злобно щерится и, следуя неизбежности, в последний миг отскакивает и бросается в кусты от осатаневшего стражника. Бегство брата несколько смущает его пятерку, и они невольно ослабляют хватку – и прыскают в сторону от налетевшего на них конного. Хлопают еще несколько револьверных выстрелов редко вооруженных налетчиков, но поспешность и мандраж сбивают прицел. Трое все же рвут на себя дверцу – и навстречу им гремит выстрел из карабина! Они отшатываются, один мгновенно получает удар стволом под подбородок и падает! Кони, наконец, рвут с места под отчаянный нахлест кнута и вопли кучера: – Н-ну!! Н-ну!! Па-ашли!! залетные!! И карета отчаянно летит вниз с холма, бешено пыля. На скаку оставшийся конный, вбросив в ножны клинок, рвет из-за плеча карабин и, не целясь, выпускает назад всю обойму. И со звоном вылетает заднее окошко кареты – еще четырежды брызжет огнем и грохочет высунувшееся дуло карабина, обшарпанное до белизны. Охает, хватается за плечо и оседает один из юношей. Нестор, стоя посреди дороги и щерясь, кончает перезаряжать свой револьвер, замыкает барабан и стреляет, целясь в карету. Осечка! Осечка! Он с силой швыряет оружие в пыль и бешено топает ногами. 9. Антони хватается за виски?: – Идиоты! Бестолочи! Пятнадцать человек, три шпалера! Простое дело доверить нельзя. – В следующий раз все сделаем как надо, – угрюмо обещает Нестор. – А револьвер для серьезного дела негодный. Осекается! – Ты его хорошо спрятал? Никто не найдет? – Обижаете… Три юноши, старшие «пятерок», понурили головы. – Первыми – связи со мной не искать. Затаиться! Мне нужно на какое-то время исчезнуть… – И Антони, перейдя улочку, садится на извозчика. Отъехав, говорит ему: – Сейчас на постоялый двор, там пойдешь принесешь два чемодана. И рысью на станцию! – Озабоченно смотрит на часы. 10. В кабинет следователя, где хозяин в мундире сидит под портретом Государя, входит давешний конный стражник, гремя ножнами и сапогами. – Присаживайся. Ну – написал? – следователь изучает поданный ему рапорт о происшествии. – Теперь так. Первое. На выпей водички. Пей, я сказал! Второе. Закуривай, вот тебе папироса. Успокоился? Расслабился? Молодец, братец. Теперь вспоминай все в подробностях. Сколько человек? – берет перо, омакивает в чернильницу. – Сколько лет на вид? Какого роста? Начинай по порядку с того, кто был к тебе ближе… 11. Ограбленная не так давно ювелирная лавка в Александровске: сыщик сидит перед хозяином и терпеливо записывает: – А выговор у него какой? Ну, а хоть цвет глаз-то разглядели? 12. Антони глядит в окно поезда на пролетающий пейзаж. Разворачивает газету и подмигивает рекламе парижских мод на фоне Эйфелевой башни. 13. В глинистом карьере обочь дороги на холме лазает полицейская бригада. Поднимают папиросный и махорочный окурки, горелую спичку, пуговку от сорочки. – А следы-то остались! Хороший грунт, суспензия, что твои отпечатки! – Двое рулеткой мерят отпечатавшиеся в глине четкие следы подошв, третий зарисовывает их в планшет, сличая с натуральной величиной. 14. В трактире Нестор и один из «боевой группы» пьют чай с кренделем. – У меня Клима и Тимоху ночью взяли, – говорит парень. – Если что – ты меня не видел, я тебя тоже. 15. В комнатке мастера пристав смачно беседует со старшим братом Емельяном, искоса следя за выражением лица мастера: – Ты в ту пятницу в десять утра где был? – Да где ж мне быть – здесь, на работе. – Свидетели есть? – Свидетели? Ермолай Кузьмич, скажите их благородию. Мастер степенно кивает. – Одна шайка-лейка… договорились! – ярится пристав. – Зачем же так. Сейчас наряды поднимем. А наряды – они не пустые бумажки, по ним деньги плотют. – Мастер вынимает из ящика конторки кучу бумаг и удовлетворенно отыскивает нужную: – Вот извольте читать. Семь утра. Получил, приступил. Пять вечера – сдал. Работа с металлом, кропотливая… Пристав в сомнении щурится и морщится. Мастер украдкой подмигивает Емельяну. 16. Полицейский тонким металлическим щупом методично тыкает землю в огороде. Вот наткнулся на что-то. Напарник с лопатой копнул. И вынимают из земли завернутый в тряпицу несторовский револьвер. 17. Ночь, грохот в дверь, Нестор мгновенно просыпается и выпрыгивает в окно – попадая прямо в объятия поджидавшей полиции: – Ну, здравствуй… голубь сизокрылый!.. – И, поскольку он вырывается, тяжелый кулак бьет по почкам. 18. – Принимай обед! – Форточка распахивается в железной двери, и мятая миска с кашей встает на полочку. Нестор, фингал под глазом и распухшие губы, волочит ноги к двери, звеня кандалами. Берет миску – и резко выплескивает в форточку (явно в лицо раздатчику): – Сам жри, сатрап! Твой кусок! 19. Следствие тянет жилы и мотает нервы: – Итак – когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с политическим ссыльным Вольдемаром Аристарховичем Антони, членом подпольной партии анархистов-коммунистов? – У анархистов нет партии, – презрительно бросает Нестор. – Мы ее отрицаем. Человек должен быть свободным. – Так-с. А свою принадлежность к анархистам, стало быть, не отрицаете? – А чего отрицать? Все вольные люди – анархисты! 20. Падает снег за маленьким решетчатым окном. По семь крестиков в ряд прокарябано и прочеркнуто на стене камеры: недели и месяцы. И меняет календарь следователь в кабинете. И впервые длинны отросшие в тюрьме волосы Нестора, уже на плечи ложатся пряди. – Два стакана чаю! – приказывает следователь вызванному звонком солдату. Разделенные с подследственным столом, они отхлебывают из стаканов и закуривают папиросы из одной пачки. Глядя Нестору в глаза, следователь захлопывает толстый том «Дела» и начинает писать в графе «Закончено…». – Одно не пойму я, Михненко Нестор Иванович… – Чего?.. – равнодушно откликается Нестор. – Дурачок ты или звереныш? – Придет срок – придет и наш праздник. Тогда поймете. – Деньги ты грабил – для революции. Хорошо – это я понять могу. Но убил ты – простого мужика, человека из народа, который просто исполнял свою службу!.. – Вашу службу сполнял, – непримиримо говорит Нестор. – Вот свою судьбу и выбрал. За воши гро?ши жизнь свою отдал – ну и дурак! 21. Роскошный весенний малороссийский пейзаж: кипящий цвет садов в зелени просторов, и высокая голубизна небес, и солнце плывет и дробится в реке. И за высокой беленой каменной стеной – тюремный двор, и гуськом по кругу тащатся заключенные – кандалы и полосатые робы: прогулка. 22. – Именем Государства Российского!.. Зал встает с шумом и замирает. Побледневшие лица, сжатые рты, глаза в темных кругах. Вот и четверо братьев Махно в четвертом ряду, и поседевшая мать меж ними, поддерживаемая. А вот и десяток обвиняемых встали со скамьи у стены, отделенные высоким дубовым барьером, и охрана с примкнутыми штыками вытянулась «смирно». – …суд объявляет приговор… – пытается придать голосу торжественность председательствующий, но слова звучат обыденно, невыразительно: – …Григоренко Родиона Остаповича – к смертной казни через повешение… Женский вскрик и рыдания в зале. – …Авруцкого Григория Яковлевича – к смертной казни через повешение… Кого-то выносят из зала. 23. Тюремный двор. Раннее утро. Свежий дощатый помост, виселица, три петли. У помоста – десяток некрашеных сосновых гробов. Приговоренные, охрана, экзекутор в чиновничьем вицмундире и два человека в штатском и заурядной внеш ности на помосте – палачи. Первую тройку заводят на помост, связывают руки, мешки на голову, петли на шею. Священник на помосте молится и смолкает, делая жест крестом в сторону обреченных. Экзекутор чуть кивает. Палач у края помоста с силой дергает на себя высокий массивный рычаг. Под ногами осужденных падают, как ставни на шарнирах, широкие люки. Томительная жуть ожидания длится четверть часа – давно прекратились конвульсии тел, по пояс провалившихся в прорези помоста. На глазах у остальных – палачи снимают петли и смертные клобуки, доктор щупает пульс на шее и кивает, тела кладут в гробы. И следующая тройка, бросив докуренные папиросы и обменявшись деревянным рукопожатием, поднимается на казнь. Одного из последней тройки тошнит, лицо зеленое от смертного ужаса, доктор сует ему под нос нашатырь. Нестор на помосте в последней тройке. Пока мешок надевают соседу, он успевает сказать – отчетливо, негромко и без спешки: – Прощайте, хлопцы. Мы жили правильно. Свобода придет! Черная ткань скрывает лицо, петля затягивается, палач берется за рычаг. Экзекутор поднимает к глазам лист и читает – тоже отчетливо и негромко: – Его высокопревосходительство военный министр, имея на то высочайшие полномочия и руководствуясь человеколюбием, снисходя к несовершеннолетнему возрасту осужденного, объявляет помилование Михненко Нестору Ивановичу и повелевает смертную казнь заменить на пожизненные каторжные работы. Палач снимает петлю и клобук. Все с невольным вниманием смотрят в лицо человека, только что вернувшегося уже с того света. Нестор кривится и сплевывает. У этого парня нет нервов. – Не купите, – бросает он. – Вам же хуже! Глава третья Царская каторга 1. Бескрайний простор, золотые нивы и тенистые дубравы. И по пыльному шляху, в колонну по два, звеня кандалами, тащится жидкий строй каторжников: забритые наполовину головы, полосатые робы, сутулые спины. Сплевывают сухими ртами конвойные, скрипит и вскрикивает в зарослях коростель, вызванивается под высокими небесами унылая мелодия: Динь-дон, динь-дон – слышен звон кандальный, динь-дон, динь-дон – путь сибирский дальний, динь-дон, динь-дон, слышно там и тут – нашего товарища на каторгу ведут… И вдруг один застывает посреди шага, странно прогибается, откидывая голову, и валится навзничь в пыль, чуть не увлекая с собой прикованного напарника. Строй приостанавливается, смешивается. – А ну! Встать! Балуй у меня! – орет конвойный, сдергивая с плеча винтовку и щелкая затвором. – Припадошный он, вашеродие. – Напарник, присев, поддерживает Нестору голову. «Ты язык-то, язык прижми, задохнется. – Да чем я тебе его прижму? – Да хоть ложкой, дурья башка. Ложка-то есть?» – Из угла рта у Нестора показывается пена. – С чаво это он припадошный? – конвойный нагибается, вглядываясь с недоверчивой враждебностью. – А вот постой в петельке да смертном балахоне, я на тебя погляжу, – мрачно раздается из колонны. – Малча-ать! – орет солдат. – Подняли! Понесли! Не богадельня! – И, восстановив движение, напутствует: – Раньше сдохнет – меньше хлопот. Нестор, повиснув на плечах товарищей, отирает рот и хрипит: – Ваши большие хлопоты еще впереди, служивый. 2. Прикладами в спину – каторжников запихивают на ночь в переполненную камеру пересыльной тюрьмы. – Да куды ж еще суете, драконы? – негодуют оттуда. – Уж и так как селедки в бочке, дышать немае чем! Надавливая, стража закрывает дверь, окованную железом. – Да хоть напиться принесите! Вода в бачке кончилась. – До утра потерпишь. Разбираются по нарам и под нары, прилаживаются лежать на боку плотнее лежачим строем, организуются спать в три очереди. – Ничо, – легко цедит Нестор, – я постою. Люблю ночью не спать… подумать… 3. В вагоне кипит жизнь. Уголовники делают карты: жуют и протирают хлебный мякиш, склеивают им кусочки газеты, обрезают отточенным ножом, химическим карандашом рисуют масть. Двое политических из того же хлеба лепят шахматы, добавляя в белые фигуры для цвета зубной порошок. Мрачный в очках читает книгу, скрестив ноги по-турецки. У оконной щели курильщики пускают на круг самокрутку. Нестор держится в стороне, хмуро и спокойно переводя взгляд с одного на другого. Отдельный. На косой оконной сетке-решетке иней, в замерзшем стекле продышан кружок, и снаружи в это окошечко видно бледное и сосредоточенное прижавшееся к решетке лицо Нестора. А вагон дрожит и полязгивает на стыках, бескрайние сибирские леса несутся мимо – заснеженные, глухие, и маленький тонкий зеленый поезд бесконечно прошивает тайгу, увлекаемый пыхтящим и дымящим паровозиком. 4. Свищет ночная вьюга. Кутается в доху часовой на вышке по углу частокола огромных заостренных бревен. Пылает железная печурка в бараке, жмутся к ней каторжники, огонек коптилки отблескивает в глазах. – Бессрочный? – Бессрочный, – соглашается Нестор. – Ничо, привыкнешь. Тут тоже люди живут. – Люди в неволе не живут. – А что же?.. Живут, брат! – А если живут – то уже не люди. Высокий, худой, патлатый каторжник прилаживает на нос пенсне и издали пристально смотрит на Нестора. – А ты, значит, кто? – немолодой покровительствующий каторжник все пристает к Нестору и начинает здеть. – Кто ни есть – здесь не останусь. Собеседник делает вопросительный жест – в небо? – А ты меня туда не торопи, – нехорошо улыбается Нестор. 5. Разз-двва… разз-двва… двуручная пила ходит тебе-мне в распиле огромной сосны. Укутаны каторжники, красны от мороза и работы лица. С шелестом и гулом рушится огромный ствол, пружиня на ветвях и разбрасывая снег. Нестор с напарником откладывают пилу и берутся за топоры – обрубать сучья. Поодаль в другой паре немолодой каторжник зыркает и цыкает на снег длинной желтой торпедой. 6. Посреди кабинета начальника, расставив ноги в валенках, стоит Нестор с шапкой в руке. Начальник, сидя под портретом миловидного кроткого царя, со вкусом прихлебывает чай и курит папиросу: – Я вас всех, сукиных детей, насквозь вижу. И знаешь, что я в тебе вижу? – Пустые кишки? – простовато на грани издевки догадывается Нестор. Жандарм стукает кулаком: – Поостри у меня, быдло! Бежать надумал?! Ты кого провести хочешь? – Хватает большой бронзовый колокольчик и трясет с риском оторвать руку. Вошедшему конвойному: – В холодную его. В думную камеру. Думать будет! 7. Щелястые бревенчатые стены. Щелястый пол. И по нему – пять шагов вперед, пять назад – неутомимо и тупо, как автомат, шагает Нестор. Он в одном белье, ручные и ножные кандалы звенят цепями, ступни багровые от холода, лицо приобретает голубой оттенок. Иногда он останавливается и машет вверх-вниз руками, разгоняя стынущую кровь и пытаясь согреться. Наступает темнота – он все ходит, уже помыкивая себе в такт некий безумный марш. Рассвело – он ходит, с уже безумными глазами. В конце концов покачивается и приваливается к стене. Отталкивается от нее и вновь идет. Бессильно сидит, сжавшись в комочек и трясясь крупной дрожью. Комочек в темноте лежит на боку, изредка вздрагивая. …Утром жандармы отдирают от пола его примерзшие волосы и уносят бесчувственное окоченелое тело. 8. В лазарете, где всего несколько больных, в желтых рубахах грубой бязи, лежат по койкам, врач равнодушно проходит мимо Нестора с бурыми корками обморожений на скулах и носу: – Не жилец… Еще одного заморили слуги отечества. Нестор чуть приоткрывает глаза и неслышно хрипит: – Сам ты у меня не жилец… – О! – оживившись, меняет мнение доктор. – Жилец! Злые и упрямые всех переживут, а тощие – они выносливые. 9. Высокий, худой, патлатый каторжник садится на табурет рядом с постелью Нестора. Он надевает пенсне и вытаскивает из карманов плитку шоколада, кулечек кедровых орехов и завернутый в чистый платок фунтовый кусок сала: – Товарищи собрали. Ешьте, поправляйтесь. Вам силы нужны. – Почему такая забота? – неприветливо спрашивает Нестор. – Своих бросать нельзя. 10. Уже совсем весна, и на работе каторжники обедают компаниями вокруг костров, где трещит смолистый сосновый лапник. – Прошу любить и жаловать – Нестор Иванович Махно, – патлатый представляет Нестора, вовсе исхудавшего и бледного, кружку. – Анархокоммунист из Новороссии, село Гуляй-Поле. – Четыре экса, два теракта, смертный приговор, помилование лично военного министра на бессрочную каторгу. – Да знаем уж, – отзываются от котла. – А что раньше молчал? Держался, как босяк за кражу курицы. – А он скромный. Нестор скупо улыбается. Кличка прилипла. Еще много лет каторги он будет зваться «Скромный». – А у вас почему двойная фамилия? – вежливо, но независимым тоном человека, не терпящего никакого покровительства, спрашивает он в свою очередь у патлатого. – И Аршинов, и Марин? – Одна – для родителей и жандармов, другая – для товарищей по борьбе. – Знал я одного товарища по борьбе, – со значением говорит Нестор. – Это кого же? – приподнимает брови Аршинов-Марин. – Вольдемара Антони. Не встречали часом такого? – Гм . Забавно. Как раз встречал. – Да? И где же он? – Н у… Когда я его встречал – был в Париже. – В Париже… И как он там – хорошо, наверное? – Скорее, плохо. – Это что же так? – Я слышал, что вскоре после нашей встречи он, кажется, умер. Говорили, что попал под поезд. Он, видите ли, хотел присвоить себе деньги, которые его товарищи, рискуя жизнями, добывали для революции. А так поступать нехорошо, верно? – Аршинов-Марин мягко улыбается. В глазах Нестора вспыхивает восхищение. Он хочет что-то сказать, но закашливается и прижимает руки к груди: сплевывает кровью. – Ведь до туберкулеза доморозили мальчонку, сатрапы. – Барсука бы убить, жир у него целебный, он многим помог. 11. Стучат топоры, визжат пилы, падают стволы. – Погодь-ка трошки, – говорит Нестор напарнику, оставляя ручку пилы. Берет в руку сосновую ветку толщиной в большой палец, на пне косо обрубает топором и, оглянувшись на стражников у костра, идет мимо работающих. – Отойдем-ка, дядя, разговор есть, – обращается он к тому немолодому каторжнику, что пытался поучать его вначале. – Что за разговор? – Но в руках щуплого пацана ничего, кроме веточки, которой он отгоняет тучу комарья. – Ну? Пойдем. А здесь что не скажешь? – Сейчас поймешь, – Нестор ведет его ближе к своему недопиленному дереву, оглядывается – и с силой, резким тычком, вгоняет острую ветку под ложечку здоровенному мужику. Каторжник берется за живот и валится молча. – Ну – зачем ты меня сдал, гад, а? – Пилим быстро, – возвращается Нестор к пиле. – Погоди, дай подрублю, чтоб упало правильно. И через минуту раздается крик: – Человека задави-ило! Народ неторопливо сходится к месту происшествия. На раз-два взяли оттаскивают сосну с тела. – Ишь ты, как он прямо на сучок-то наткнулся, – говорит стражник, с сомнением косясь на окружающие лица. 12. – Нет, товарищи, – говорит большевик, – без государства, где главная роль принадлежит пролетариату, ничего не получится. – Он попыхивает трубочкой, и дымок ползет вверх по прямым рубленым морщинам. – Это чем же твой пролетарий лучше крестьянина? – интересуется социалист-революционер, он же эсер, устраиваясь поудобней на нарах. – А тем, что крестьянин твой – это мелкая буржуазия. У него есть собственность на средства производства, и он может нанять работника, то есть сам стать эксплуататором. А у рабочего ничего нет, кроме его рук, он только трудом живет, поэтому он – единственный до конца революционный класс. – Трудом?! Да ни один твой рабочий на заводе не работает так тяжело и много, как крестьянин на своей земле! И производит он – хлеб, и он-то – всему основа! И начинать надо строить государство – с фундамента, с трудового крестьянства! – А стремится оно к накоплению и стать буржуазией, дурья твоя голова! А пролетариат – построит на труде, а потом оно вообще отомрет! – Нельзя строить государство, – говорит Аршинов-Марин. – А вы, анархи, вообще утописты! – Это кто тебе – Кропоткин утопист?! Ты хоть историю-то знаешь? Как только возникает государство – так аппарат тут же узурпирует власть и угнетает народ. И не отдаст аппарат эту власть никогда – ни царский, ни пролетарский, ни хоть индейский. – Так надо сначала же порядок навести, людей воспитать, законы написать, заставить выполнять их. А привыкнут – и тут, когда нет эксплуататоров, государство само и отойдет в сторону. – Государство? Отойдет? Кто из нас утопист? Власть перерождает людей, они уже делаются отравлены ею! А главное – все люди от природы равны и свободны, и никто не имеет права повелевать другим! Вы хотите через пролетарское государство идти к свободному обществу – а мы говорим: нет, сначала надо создать свободное общество, где нет принуждения человека человеком, а потом уже создавать продукт свободного труда!.. Нестор слушает, вертя головой от одного к другому. На коленях у него раскрыта растрепанная книга. – Вы, политические, совсем с людьми не считаетесь, – раздается от стены. – Хоть ночью поспать-то дайте! – Вот молчи и спи, – негромко, с отчетливой угрозой произносит Нестор. 13. Утром в начале работы Аршинов-Марин в зарослях передает Нестору торбочку, достав ее из кустов. – Если поймают – не сопротивляйся, – напутствует он. – Удачи! Нестор тряпками заматывает цепи кандалов, чтоб не брякали, исчезает в таежной зелени и опасливо бежит, волоча ноги и пригибаясь. 14. Перейдя ручей и глядя на высокое солнце сквозь вершины, достает из торбы зубило, обматывает тряпкой молоток и начинает сбивать заклепки на кандалах. Солнце уже низко, он все работает. И, наконец, освобождается. Быстро продирается сквозь заросли. …Темнота, странные и жутковатые ночные звуки, ухает сова: он все идет, тяжело дыша от усталости. И на рассвете выходит к ручейку на поляне. Жадно пьет, сжевывает кусок хлеба из малых торбочных запасов, и засыпает как убитый. – …Ну, вставай! – наваксенный сапог толкает его в бок. Винтовка второго стражника нацелена в голову. – Погулял? Пора и домой. Они ведут его – и оказывается, что острог был буквально в полуверсте: Нестор заблудился. – По тайге ходить уметь надо, паря, – почти сочувственно говорит стражник. И тогда Нестор бешено хрипит, изо рта лезет пена, он бросается на стражника и зубами вцепляется ему в горло. Удар прикладом по затылку. 15. – В третью камеру, – нехорошо улыбаясь, говорит начальник. – Для железных борцов за революцию. И в цементной камере четверо дюжих стражников поднимают Нестора за руки и за ноги – и с размаху швыряют спиной об пол. Внимательно глядя – в сознании ли? – поднимают и повторяют. Еще раз. Еще! – Авось теперь сдохнет! – сплевывают. 16. Впадины под скулами, морщинки у рта – это уже не мальчик. Нестор сплевывает темным и держится иногда за грудь. Когда он идет – ему уступают дорогу. Собирается сесть – уступают место. «Он тихий – тихий, а вдруг что не так – дикий зверь. С жалом парень, недаром бессрочник из-под смертного». 17. – Революция! В Петербурге революция! – Товарищи – рухнуло самодержавие! – Ур-ра! Да здравствует свобода! Очередь в кузницу. Стук по металлу: сбиваются кандалы. …Разминая запястья, скованными шагами, словно на ногах еще железо, Нестор входит в кабинет начальника. Пол усыпан бумагами, портрет царя висит криво, начальник опрокидывает на стол вытащенные из тумб ящики и роется в содержимом. – Революция, ваше высокоблагородие, – почти приветливо говорит Нестор. – А, ты. Ну что, теперь все свободны. Прежние приказы силы не имеют. – Не имеют, – легко соглашается Нестор, подходит к нему и протягивает руку к кобуре на поясе. – Тише! тише, я сказал! – приставляет самодельный арестантский нож к жирному зобу жандарма. Достает револьвер, отходит на пару шагов и взводит курок. – Одного я не понимаю – почему ты сразу не сбежал. Ты чего ждал? Га? – дурашливо спрашивает Нестор. И со скучающим выражением лица дважды стреляет начальнику в грудь. … – Ну что – поехали в Россию революцию робыть? – спрашивает Нестор Аршинова-Марина тоном старшего в компании. Глава четвертая Из хроники гражданской войны, которую никто до сих пор толком не осмыслил и не написал 1. 25 февраля 1917 года. Демонстрации и бунты в Петрограде. А вообще царем давно недовольны все: генералы не хотят его как Верховного Главнокомандующего, политикам он мешает руководить, промышленникам и финансистам мешает рулить экономикой, а народ не хочет войны и скудости, но хочет процветания и свобод. Ряд генералов и высших политических лиц из Думы и правительства блокируют Николая II в Могилевской Ставке, не позволяя вернуться в Петроград и давя отречься в пользу брата Михаила. Мысль: и тогда будет конституционная монархия английского типа: царь представительствует и гарантирует легитимность правления – а реальные политики и промышленники правят государством. 2 марта. Царь отрекается – не только за себя, но и за сына, законного наследника, чего у него пока никто не просил. Окружающие несколько удивлены слабостью ума и характера Николая II. Лишить всех будущих возможных потомков возможности царствовать – ради мысли, что тогда «его не разлучат с сыном». 3 марта. Брат его Михаил также отрекается. Он влюблен в неравном браке, не чувствует он государственного призвания. Разросшаяся, как цыганский табор, огромная семья Романовых с бесчисленными двоюродными дядьями, сестрами и тетками, кузенами и князьями, племянниками и наместниками, прожорливо подъедающая казну, как стадо кроликов под амбаром, – никак не изъявляет ни малейшего намерения определить промеж себя наследника, претендовать на законную власть и принять участие в управлении Империей, которую Бог вверил в управление Романовых. 4 марта. Несколько даже ошеломленная верхушка правительства и Думы по кратком размышлении объявляет себя Временным Правительством во главе с оставшимся премьер-министром князем Львовым. В тот же день Петроградский Совет депутатов издает свой вполне знаменитый «Приказ № 1». Этим приказом в армии отменяется столь унизительный ритуал, как отдание чести; отменяется титулование офицеров подчиненными, все эти «ваши высокоблагородия» и прочие: просто – «господин капитан» – и хватит; уравниваются все права всех чинов – теперь солдат и генерал имеют равные права на проезд, питание, голос на военном совете и т.п.; отменяется единоначалие (!!!) – теперь решения принимает триумвират: командир, комиссар (вот оно, слово и должность!!) от Временного Правительства и выборный составом части солдатский комитет. В ответ на приказ вступить в бой – солдаты могут устроить митинг и приказ отменить с формулировкой (из любимых) «ввиду возможных потерь». Этим приказом Временное Правительство, кстати, обезопасивалось со стороны возможных монархистов из генералитета и заручилось поддержкой восьмимиллионной армии – то есть вооруженного народа. Чтобы исключить армию из расклада опасных для власти политических сил – армию развалили, льстя и потакая солдатской массе. Март-апрель. Повсеместное создание свободных демократических органов самоуправления: Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Создание Красной Гвардии – то есть боевых отрядов рабочей самообороны на предприятиях и в рабочих районах Петрограда, Москвы и ряда крупных городов. Основная партийно-политическая склонность – эсеры и анархисты. Зачем? На всякий случай. Власть-то все же какая-то… буржуйская. Почему Красная? А вся Февральская революция ходила с красными бантами. Потому что «Свобода, Равенство, Братство», Марсельеза и долой проклятое самодержавие. 2. Партии и течения расцвели и грызлись. Определяющим для партии является отношение к: 1. собственности и ее распределению; 2. кто у власти; 3. структура государства; 4. сосуществование политических классов. Конституционные демократы (кадеты). При Временном Правительстве – партия власти, но в Советах представлена в меньшинстве. Собственность административно-политическим путем не перераспределять, у всех все остается. Рыночные отношения. Аграрную реформу можно разработать, но чтоб никого не обидеть и ни у кого ничего не отнять. Классовое содружество. Всеобщее гражданское равенство. Демократические свободы. Единство интересов государства и народа. Парламентаризм, выборность, отсутствие сословных перегородок, главенство Закона. Партия интеллигенции, образованных людей, малочисленного среднего класса, предпринимателей. Анархисты. Это вообще не партия, теория анархизма отрицала любые формы организации, где могло пахнуть дисциплиной, принуждением и любым ограничением свободы личности. Свободные объединения свободных личностей, готовых к борьбе за свои цели. Крестьяне свободно трудятся на собственной земле и сообща решают общие вопросы по справедливости, уму и традиции. Община. (А что? Казачьи округа так и жили.) Рабочие сообща владеют предприятием и тоже все производят по уму. Продукты и товары свободно меняются. Наемный труд запрещен как источник неправедного и излишнего обогащения. Кто не работает – тот не ест. Никто никому не смеет ничего приказывать! Государство – это насилие и паразит, оно не нужно и запрещено. В случае войны – народное ополчение ставит над собой выборных людей для координации действий. Идеи просты, справедливость обнажена, самолюбие простого подчиненного человека обласкано, он горд собой – столп мира. Матросы Балтийского и Черноморского флотов, сытно кормленые в безопасной дали от военных театров, томимые дисциплиной, бездельем и безбабьем, почти поголовно были в 1917 году анархистами. И у крестьян анархизм встречал понимание и одобрение. Социалисты-революционеры (эсеры). Основа всего – крестьянин, производящий на земле продукты питания. Всю землю безвозмездно раздать крестьянам. А предприятия – рабочим: хотя рабочий вторичен по отношению к крестьянину, но тоже полезный труженик. Сопротивление тех, у кого земля и заводы будут отбираться в пользу трудящихся – подавлять сурово. Государство должно координировать всё происходящее в пользу а) крестьян; б) рабочих; в) всех прочих, кто лично трудится и своим трудом как-то полезен крестьянам и рабочим. А по мере развития крестьянской общины государство будет все меньше нужно. Эсеры по ходу событий разделились на большинство левых – близких анархистам и большевикам, и меньшинство правых – близких кадетам по умеренности и терпимости взглядов. Социалисты-демократы (эсдеки). Это название было не широко употребимым, обычно называли по фракциям – Большевики (Российская Социал-Демократическая Рабочая Партия (большевиков), и меньшевики – РСДРП(м). Меньшевики были умереннее, интеллигентнее, менее кровожадны, более рассудительны, компромиссны. Большевики – это были радикал-фундаменталисты социалистического переустройства мира. Идеал – это рабочая коммуна: все общее; ничего личного, свободный труд дает творческое счастье и освобожден от меркантильных забот, все силы и возможности максимально и свободно приложены к труду во благо всего общества, все потребности максимально удовлетворены продуктами свободного труда всего общества. Психология нового человека, полностью общественного, коммуниста, полное счастье свободы и труда. Это будет величайшее переустройство мира в истории, оно победит, свободный труд на обобществленных предприятиях даст самую высокую в мире производительность труда, а экономика в конечном счете решают все, Маркс и Энгельс ясно доказали. Задача государства на первом этапе – любыми средствами скорее строить общество будущего. Пролетарий – он готов к коммунизму: он не отравлен обладанием собственностью и психологически готов к коммуне. Крестьянин – э, он собственник, он должен идти следом за рабочим, объединяться в крестьянские коммуны. А вот предприниматели, капиталисты, имущий класс – это уже неисправимый брак человеческого материала: во-первых, его психика навсегда отравлена собственностью, а во-вторых – все, что только есть созданного людьми – это прибавочная стоимость, созданная наемным трудом. Любой не-пролетарий есть вольный или невольный, прямой или косвенный, но паразит и кровосос. А посему все они, эти богатые и образованные, в сущности есть лишь вредный для будущего счастья враждебный класс, у которого надобно все отобрать и промеж рабочих разделить, а сам класс, сопротивляющийся экспроприации либо затаивший в себе жажду сопротивляться, можно с чистым сердцем уничтожать, не поддаваясь слабости ложного гуманизма. А потом, с построением коммунизма, государство перестанет быть нужным и отомрет. Все будут счастливо и сознательно трудиться и сообща управлять всеми проблемами. В коммунах. Без всякой личной собственности. Которая уродует психику и толкает к преступлениям и эксплуатации. Собственник – обворовавший голодных пролетариев. Сопротивление этому со стороны паразитов будет отчаянное, да и пролетарии еще не все сознательные, много темных. Поэтому сначала надо установить диктатуру пролетариата, а осуществлять ее будут самые убежденные, сознательные и умные – лидеры большевиков. Все, что полезно для диктатуры пролетариата – добро, все вредное для нее – это зло. …Вообще с эсеров было миллиона, анархистов тысяч четыреста, а малоизвестные и невлиятельные большевики не достигали сорока тысяч человек. Нетрудно понять, что большинство в Советах принадлежало левым эсерам и анархистам. И если умеренные интеллигенты прислушивались к кадетам, то социалистически настроенные интеллигенты – к меньшевикам, теоретически обосновывающим создание социалистического, с упором на труженика и с прижиманием разнообразных рантье, но все же терпимого и вообразимого государства. Тем более что и в Европе – Германии, Англии, Франции, Швеции – социалисты уже очень много добились для хорошей жизни, трудящихся. …А еще была масса мелких партий, серьезной роли не сыгравших. 3. Итак, март 1917. Новая власть объявляет большую амнистию по случаю падения проклятого самодержавия и наступления эры свободы. Из тюрем и с каторг выходят сотни тысяч уголовников и вносят разнообразие в быт граждан. Полицию и так свободомыслящие граждане презирали, а тут она просто старается никому не попадаться на глаза, потихоньку разбегается, подыскивают себе люди другую работенку. В Кронштадте происходит большая резня – матросы убивают сотни офицеров. Офицеры бегут, переодеваются, прячутся. Власть скоро перейдет к Центробалту – центральному совету матросов Балтфлота – во главе с комендором Дыбенко. 4. А на Украине. 4 же марта 1917 года три основные революционные партии – социал-демократы (те же большевики и меньшевики), социал-революционеры (эсеры) и социал-федералисты организовали первый украинский парламент – Центральную Социалистическую Раду. Из нее выделилась более конкретная Малая Рада, а при них образовался исполнительный орган – Генеральный Секретариат. Раду возглавил профессор-историк Грушевский, перейдя из кадетов в эсеры. Генсеком стал социал-демократ Винниченко, писатель. Пост секретаря по военным делам занял вчерашний учитель из недоучек-семинаристов, тоже социалист, Симон Петлюра. Апрель-май 1917. Повсеместное возникновение Советов селянских, рабочих и солдатских депутатов – общин, коммун, республик: хаос безвластия, многовластия и народовластия. Черноморское побережье контролируют анархиствующие матросы. Официальная украинизация армии – т.е. частей и отдельных военнослужащих Русской Армии на территории Украины: присяга, язык, форма, подчинение Раде. 10 июня 1917 г. – Рада издает Универсал о независимости Украины, но официальный выход из состава Российского государства откладывает до созыва Всероссийского Учредительного Собрания: пусть полномочные депутаты всех земель легитимно утвердят. В этом законном шаге Рада основывается на уже принятой Всероссийской властью «Декларации прав народов России»: право на самоопределение. 5. Апрель 1917 – Из Швейцарии через Германию, Швецию, Финляндию прибывает несколько десятков большевиков – верхушка партии. Гениальный и абсолютно беспринципный тактик политической борьбы – Ленин берет самые популистские лозунги всех партий, ставя свой парус под ветра всех недовольных: «Мир немедленно!», «Земля – крестьянам, фабрики – рабочим!» «Долой буржуазию!», «Вся власть – народу!». Вслед за Лениным прибывает Троцкий. В условиях политического хаоса – большевики берут курс на жесткий захват власти при любых программах и с любыми попутчиками. 3 июня. Открылся I Всероссийский Съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. Эсеров – 300, меньшевиков – 250, большевиков – уже 100. Знаменитая реплика Ленина «есть такая партия!» – в ответ на аргументы докладчика, что ни одна партия России не в силах сейчас осуществлять всю власть одна. 4 июля. Неудавшаяся попытка большевистского переворота с привлечением матросов Кронштадта: большинство социалистов против, надежные армейские части еще есть. Август. Неудавшийся «корниловский мятеж». Главнокомандующий генерал Корнилов, волей ряда генералов и высших политиков, пытался договориться со ставшим премьером Керенским о введении верных войск в Петроград, искоренении большевизма и твердой власти до созыва Учредительного собрания. Испугавшийся своего отрешения от власти Керенский реабилитировал большевиков на условиях борьбы против «корниловщины» и раздал оружие. Сентябрь. Корнилов, а также генералы Алексеев, Деникин, Каледин и ряд других посажены созданным в основном большевиками «Военно-революционным комитетом» в военную тюрьму г. Быхова близ могилевской ставки фронта. 6. 25 октября – захват Зимнего и октябрьский переворот. 2 ноября в Ставке генерал Духонин объявляет себя главнокомандующим и готовит войска к освобождению Петрограда от узурпаторов. 7 ноября Ленин приказывает Духонину немедленно начать переговоры с командованием австро-германских войск о всеобщем перемирии. Тот отказывается. 9 ноября новая власть объявляет о смещении Духонина с поста. 10 ноября. Декрет Совнаркома о демобилизации армии. 18 ноября новый главком прапорщик Крыленко уже в Ставке; Духонина линчевали. Еще до смены власти в Ставке сочувствующие офицеры освобождают из Быховской тюрьмы генералов Алексеева, Корнилова, Деникина и др., которые едут в Новочеркасск к ген. Каледину, который еще: 26-го же октября 1917 года Каледин разгоняет все советы на территории Донского Казачьего Войска, и приглашает к себе всех членов законного Временного Правительства, некоторые из которых и добираются до Дона. 7. 27 октября 1917 Совнарком издает «Декрет о печати». Любая пресса, протестующая против большевиков и их действий, закрывается. За два дня запрещены 20 основных газет других партий. 2 ноября принята «Декларация прав народов России» – о равенстве и праве на самоопределение. Ноябрь – введение государственной монополии на торговлю: любое частное торгующее лицо объявляется спекулянтом, саботирующим декрет советской власти, со всеми вытекающими последствиями. Ноябрь – запрет на любые операции с недвижимостью и начало «подселений» и «уплотнений» домовладельцев и квартиросъемщиков. Декабрь – организуется экспроприация валюты, драгоценностей и прочего у «эксплуататорских классов» – «для нужд трудового народа и новой власти». Красногвардейско-матросские патрули. 7 декабря – создание Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Оформляется термин «административный расстрел». 14 декабря – «национализация» новой властью всех банков и изъятие ценностей. 8. 7 ноября 1917 г. – Украинская Рада издает Третий Универсал – о создании Украинской Народной Республики в составе России. При этом она не признала Совнарком, потребовала замены его представительным социалистическим правительством и заявила о независимости Украины от незаконного правительства большевиков. Конец ноября. I Съезд Советов Украины одобряет решения Рады. Большевистские депутаты остаются в незначительном меньшинстве и покидают съезд. 12 декабря в Харькове большевики собирают собственный I Всеукраинский Съезд Советов. Киевский Съезд признан ими недействительным. Свой собственный съезд объявляется единственным законным представительством Украины. Рада объявляется вне закона. Харьков объявлен красной столицей Украины. В Исполнительном Комитете Харьковского Совета оставляются только большевики, представители прочих партий выдворяются. Харьков объявляет единство Украины с Петроградом. Конец декабря – подписанный Лениным ультиматум Совнаркома: Рада разоблачается как оплот буржуазии и контрреволюции, ей предписано признать советскую власть, Украина есть законная часть Советской России Россия поможет законному Харьковскому правительству в восстановлении законной власти большевистских советов на всей территории Украины. 1918 год. 24 января. Рада издает Универсал о государственной независимости Украины: в свете надвигающихся событий. 26 января. Наступающие с юга от Одессы красные войска под командованием бывшего подполковника Муравьева занимают Киев. Рада удирает в Житомир. В Киеве казнено (от пяти до десяти тысяч) бывших офицеров, а также студентов, старших гимназистов, представителей образованных слоев. 27 января в Брест-Литовске Украина срочно заключает договор с Австро-Венгрией и Германией: продовольственные и сырьевые поставки при условии политического признания и введения воинского контингента для поддержки законной власти и обеспечения возможности этих самых поставок. (Переговоры велись уже много недель, а большевики там же будут вести их еще полтора месяца.) 9 февраля красные войска, 6 000 красногвардейцев и матросов под командованием Антонова-Овсеенко, двигавшиеся по Украине с северо-востока, также вступают в Киев. 1 марта 1918 года. Германские войска входят в Киев и движутся дальше на восток и юго-восток, занимая Украину и Новороссию. Красные части откатываются практически без боев. Впасть Рады под опекой оккупационных войск восстановлена. 9. 12 ноября 1917 года – историческое действо: Всероссийские выборы в Учредительное собрание! Большевики получают около 23% голосов. Эсеры – 40%. В крупных городах на втором месте были кадеты, хотя в целом по стране они набрали 5%. В национальных окраинах лидировали местные национальные партии. 28 ноября – назначенное на этот день открытие Учредительного собрания переносится на январь под предлогом малочисленности делегатов. В Петрограде – демонстрации в поддержку Учредилки! Вечер 28 ноября – декрет Совнаркома объявляет партию кадетов «врагами народа», лидеры подлежат аресту и трибуналу, что и начинает делаться. 3 января ВЦИК принимает постановление: «…Вся власть принадлежит Советам и советским учреждениям. Всякая попытка любого иного учреждения присвоить любые функции государственной власти – есть контрреволюция, и будет подавляться всеми средствами вплоть до вооруженной силы. Задачи Собрания исчерпываются общей разработкой коренных оснований социалистического переустройства общества». 4 января 1918 года – введение военного положения в Петрограде, митинги и демонстрации запрещены. 5 января утро – расстрел Красной Гвардией и разгон рабочих демонстраций в поддержку Учредительного Собрания. 5 января, 16 часов. Учредительное собрание открывается. Отказывается обсуждать и принимать подготовленную большевиками «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа», где оформлена «диктатура пролетариата». Отказывается принять присягу на верность советской власти. 5 января, ночь. Прославившийся матрос Железняк откровенно разгоняет «Учредилку»: зал наполовину заполнен странной вооруженной публикой. Под утро 6 января: Совнарком принимает решение закрыть Учредительное Собрание. 10. 12 декабря 1917 года – делегация большевиков начинает переговоры в Брест-Литовске с германским и австрийским командованием. 15 января Совнарком принимает декрет «Об организации Рабоче-Крестьянской Красной Армии». (Прежняя армия демобилизована два месяца назад и разошлась по домам устанавливать власть советов.) 18 февраля 1918 года немецкие и австрийские части, без всякого достигнутого результата на переговорах, переходят в наступление по всему фронту от Балтики до Дуная. 23 февраля – немцы, не встретив нигде никакого сопротивления, занимают огромную территорию, включая Псков, Минск и т.д. 24 февраля. Совнарком и ВЦИК принимают все условия ультиматума. 3 марта 1918 года. Подписан мирный договор между Советской Россией, с одной стороны, и Германией, Австро-Венгрией, Турцией, Болгарией – с другой. Россия отдает врагам Польшу, Литву, Латвию, Эстонию. Украина и Финляндия признаются независимыми. В Закавказье Турция получает огромную часть Армении и частично Грузии с городами Каре, Ардаган и Батум. Красная Армия подлежит ликвидации, военно-морской флот – передаче немцам, пленные – 3 миллиона русских и 2 миллиона противоположной стороны – возвращаются домой. Россия потеряла 800 000 кв. км с населением 56 млн. человек (треть численности). Лишилась 80% добычи железа и угля. Половины посевных площадей. 11. Март 1918. Образован Высший Военный Совет во главе с Троцким. Выборность командиров отменяется. 10–12 марта. Советское правительство переезжает из Петрограда в Москву – подальше от внешних и внутренних врагов и политических конкурентов (шаг, обратный переводу столицы «из старого стола на чисто место» Петром I). 1 апреля. Повсеместно в один день арестовываются анархисты, выводятся из всех советских органов, места их дислокаций берутся штурмом, издания закрываются. Служба большевикам со сменой партийных симпатий – либо расстрел. 8 апреля – учреждается система волостных, уездных, губернских и окружных военкоматов. Утвержден план развертывания миллионной армии. Май 1918: Декрет Совнаркома «О продовольственной диктатуре». Создаются продотряды, выгребая продовольствие у крестьян. Начинается мобилизация в Красную Армию. Семьи дезертиров объявляются заложниками. Подъем повсеместных крестьянских бунтов против красных. «Мятеж белочехов». По договору со ВЦИК, 30 000 пленных чехов, подданных Австрии, отправлялись через Владивосток и далее морем во Францию, чтоб воевать против Австрии за свободную Чехию. Но по Брестскому миру никакие вооруженные отряды врагам Германии и Австрии Россия отпускать не могла. Изворотливые большевики имели в виду, что чехи поспособствуют развалу Австро-Венгерской Империи и созданию новой, революционно-трудовой, Чехии. По категорическому настоянию Германии ВЦИК приказал чехов разоружить, что при бандитизме момента могло обречь их на гибель. Чехи отказались сдать оружие и взяли под собственный контроль своими эшелонами всю магистраль от Самары до Владивостока. Попытки красных разоружить их пресекались силой, зато антибольшевистские силы тут же стали с ними сотрудничать. В Самаре возникает достаточно легитимное российское правительство, собирающее в себя сколь возможное количество членов разогнанного Учредительного Собрания. Оно называет себя «Комуч» – Комитет Учредительного Собрания. Желает мирного, согласованного, всепредставительного социалистического переустройства страны. При штурме Екатеринодара (Краснодара), занятого местными Советами, погибает генерал Корнилов, и командование Добровольческой армией принимает Деникин. На Украине Рада недовольна тем, что германо-австрийцы многовато заняли территорий и многовато выгребают хлеба, а немцы недовольны слабостью Рады, плохо контролирующей край. Организуют «съезд хлеборобов», выбравший Гетманом Украйны Павло Скоропадского, при котором образуется как правительство «варта». Рада распадается, военный секретарь Петлюра переходит на положение «авторитетного полевого командира». Июль 1918. Загадочный «эсеровский мятеж», после которого эсеры удалены из органов власти. Эсеры были последними людьми другой партии, с которыми большевики, еще год назад малочисленные и слабые, сегодня делили власть в центральных советских органах. Эсер Блюмкин убивает посла Германии Мирбаха. Но. Эсер Блюмкин – сотрудник ЧК, и таковым остается, сменив лишь партию, и впредь выполняет ответственные задания. А Мирбах в 1914–17 гг. был послом Германии в Швейцарии, где большевики и вступили в контакт с германскими спецслужбами. И знал много лишнего. Эсеры не убили никого при этом «мятеже», им задним числом инкриминировались намерения – зато все их лидеры арестованы, и партия фактически разгромлена. Глава пятая Из Сибири в столицу 1. Платформа перед паровозом обложена по бортам мешками с песком, и пулемет уютно торчит над мешками. Дымит и пыхтит паровоз, суя и ворочая шатунами, и транспарант прогнут ветром перед трубой: «Вся власть Учредительному Собранию!» Над будкой машиниста примотан трехцветный российский флаг, а через два вагона – красный, и лозунг вкось стенки: «Вся власть Советам!» А на задней тормозной площадке – знамя черное с черепом и костями, и надпись возвещает «Анархия – мать порядка!» Мешочники и солдаты на крышах, гармошка надрывается из окна, махорочный дым и подсолнечная шелуха. Опаслив мчащийся табор и опасен сам. 2. – Они что сделали? – рассказывает мужичок, стиснутый соседями. – Они приказ издали: как железную дорогу кто повредил – так деревня, которая ближняя тут, за это отвечает. На десять верст от дороги – а отвечает! Всех в заложники, и давай расстреливать. – Негодяи, – реагирует замызганный интеллигент. – А ты не очень выступай, – предупреждает потертый пролетарий. 3. Потертый пролетарий клюет носом и спит. Из кармана куртки у него видна рукоять нагана. Махно, сидящий рядом, косит глазом и тихо вытаскивает наган. Сидящий напротив интеллигент расширяет глаза. Махно смотрит в эти глаза с ясной улыбкой, и интеллигент поспешно отворачивается. Наган опускается в карман Махно. Сидящий рядом Аршинов-Марин покачивает головой. – Душно здесь, – Махно встает. – Пойду ближе к воздуху покурю. 4. Поезд подходит к станции, солдаты с винтовками спрыгивают с крыш и бегут к будке начальника: – Паровоз заправляй, контра! Начальник в красной фуражке молитвенно складывает руки: – Господа, нет у меня угля, честью клянусь, нету же! Щелкает затвор, стукает выстрел, сползает тело по запачканной стенке. – Айда по складам шарить! Сами найдем! Оправляются возле путей. Набирают у водокачки воду в котелки. Ломают забор, крыльцо, отрывают ставни, швыряют все в паровозный тендер: – Ничо! Спалишь! Хватит до следующей! Ехай давай! И долго еще сбегаются из-за углов, цепляясь за медленно уходящий поезд. 5. Солдаты в бежевой нерусской форме ловко выпрыгивают из эшелона и тройками расходятся по станции (уже другой). Выставляют посты у водокачки, колонки, обоих входов в депо, у вокзала и даже туалета. Начальник станции под их конвоем рысит в депо, покрикивая: – Срочно паровоз! Без очереди! – Это почему еще им без очереди?! – вопит собравшаяся толпа – станция забита застрявшими поездами. Пулеметная очередь над головами выбивает штукатурку из вокзальной стены. Тихо. – Потому что нам надо, – с равнодушной беспощадностью разъясняет голос, раздражая акцентом. – Чехи, – говорит Аршинов-Марин. – Откуда в Сибири чехи? – удивляется Махно. – Через Владивосток – во Францию воевать. – И шо им за буржуев воевать? Сидели бы дома… 6. Кончилась Сибирь с ее тайгой, Россия пошла – кривоватая, сероватая, грязноватая. Прут навстречу эшелоны, а в эшелонах тех – дезертиры гроздьями. Ссыпаются наземь по станциям и полустанкам, и полыхают страстями деревни. – Дай-ка, – Махно берет у вертлявого уголовника артиллерийский бинокль. – Где украл? – Меняю на самогон! А в бинокль видно, как в неблизкой проплывающей деревне разъяренные крестьяне с вилами врываются в помещичью усадьбу. Пропорот барин, рассыпается утварь, коней выводят со двора, бабы тащат узлы, веселое пламя ударяет над крышей, а у забора насилуют, задрав пышные юбки. – Лютует народ. – Справедливость устанавливает. Хватит терпеть. Глава шестая Петроград в 17-ом году 1. – А в марте как единоначалие отменили в армии, братва в Кронштадте все офицерьё переколола! – И што, не сопротивлялись, что ли? – Какое там! Ну, хлопнет какой из револьвера, так ему тут же штык в брюхо. – А больше всё или объяснять что-то хотели – или прятались, как тараканы. – Хватит, покрасовались в кают-компаниях, покомандовали! 2. – Товарищи солдаты свободной России! Солдатский комитет нашего полка постановляет: ввиду возможных потерь – командованию отказать в отправке нас на фронт. – А-а-а-а-а-а-а!!! – Нам с нашими братьями, обманутыми немецкими рабочими и крестьянами, делить нечего! Штык в землю! И после – можно в брюхо своим буржуям! Френч хаки, алый бант, пенсне на шнурке: комиссар Временного Правительства лезет на трибуну: – Граждане свободной России! К вам обращаюсь я, друзья мои! Жестокий враг грозит занять нашу землю, поработить наших жен и детей! Наш долг защитников Отечества жжет наши сердца и велит нам… – Идти на… по домам! – Отправить интелихентов с винтовками воевать! – Засунь свой долг себе в…! 3. – Только сознательный пролетариат завоюет свободу и счастливую жизнь! Смотрите: опять буржуи морочат народу головы, а все по-прежнему – воюй, работай, хозяину подчиняйся, живи в бедности. Все это (широкий круговой жест) создано нашим трудом. Короче – будем устанавливать свою власть, рабочую! Записывайтесь в отряды Красной Гвардии! Винтовку с патронами – даем каждому. И по тридцать рублей денег на первый месяц. Подходите! – А что делать-то надо будет? – Пока ничего. А как придет час – всех хозяев сковырнем и сами всем владеть и управлять будем. 4. Керенский от Зимнего Дворца: наполеоновская поза, ораторские интонации, металлический баритон и патриотическая слеза. Да здравствует свобода! 5. Анархисты и эсеры в толпах и собраниях: – Народ сам установит, как ему жить! Никакого начальства! – Во-во! – Но социалистическая программа, чтобы все для народа, требует во главе самых сознательных и грамотных товарищей! – Во-во! 6. Ленин с балкона особняка Кшесинской: – Геволюционные солдаты и матгосы, вместе с гогодским габочим классом и дегевенским кгестьянством, должны взять всю власть в собственные гуки! Только тогда будет установлено подлинное нагодовластие! Толпа внизу: – Во-во! 7. Анархисты в большой квартире: анфилада комнат, высокие потолки с лепкой, паркет. Матросы, интеллигенты с бородками, меньше пролетариев и солдат. – Дело вот какое, господа, – говорит лысоватый нестарый человек приятного, однако очень решительного вида. – Здесь господ нет, – матросик. – А также товарищи и граждане. Ничего, себя надо уважать, не надо навязывать другим свою точку зрения как единственную. Временное Правительство стремится заменить самодержавие царизма самодержавием буржуазного государства. Невелика разница. В любом государстве человек все равно не свободен. Подчинен чиновнику, подчинен законам, написанным чиновниками. – А если не хочет подчиняться? – Подчиняет армия, полиция, суд. Анархическая же наука ясно показала: человек должен быть свободен! Жить свободным обществом. Сами решать все вопросы. По-доброму, по-умному – договариваться друг с другом… Чай, спирт, кокаин, махорка, патроны, портянки. Аршинов-Марин знакомит Махно с отговорившим оратором: – Прошу любить и жаловать – Нестор Иванович Махно. Смертный приговор, бессрочная каторга, крестьянское происхождение, убежденный анархокоммунист. А это – товарищ Волин, один из теоретиков современного анархизма, ссылки, эмиграция, личный друг самого Кропоткина. – Петра Алексеевича? – спрашивает Махно испытующе. – А познакомить можете? – А чего же нельзя, – улыбается Волин. – Вот что я вам скажу, коллега. Мы, анархисты, город терпим как неизбежное зло – вы знаете. Города неизбежно распадутся на содружества свободных ремесленников. Но сегодня здесь – правят кадеты с их реакционной идеей государства чиновников, которые неким загадочным образом должны выражать интересы всех классов. А им вторят эсеры, эти нам пока близки, но на деле еще вреднее – они борются с нами за крестьянство, и хотят этому крестьянству посадить на шею опять же свое государство как систему власти над людьми. Да. Так начинать надо не с города. Свободный селянин – вот основа анархии. Он самодостаточен. Он сам себя прокормит – только не мешайте… – Вот и я говорю, – вставляет Махно. – А уже от крестьянских свободных коммун все и будет строиться, как от фундамента. Хочешь хлебушка – езжай в деревню, договаривайся с хлеборобом, давай ему взамен инструмент, ситец, стройматериалы и так далее. И тогда нахлебников – не будет! Свободная жизнь сама отберет – кто нужен миру, а кто нет. Так что, Нестор Иванович, вам сам бог велел начинать строить новую жизнь прямо от своего порога. Вы откуда? – Из Гуляй-Поля, – говорит Аршинов-Марин. – Какое прекрасное название! 8. Жаркий июльский день, густая демонстрация – шинели, бушлаты, куртки – прет и катится по Невскому. Поспешно сделанные плакаты и транспаранты над головами – все больше красные: «Вся власть советам!», «Долой министров-капиталистов!», «Мир без аннексий и контрибуций!». В составе толпы – идет колонна анархистов, все больше черная и матросская, и лозунги всё белым по черному: «С угнетенными – против угнетателей!», «Анархисты – за тружеников против власти!», «Анархия – мать народного порядка!» Махно подчеркнуто спокойно движется между Аршиновым-Мариным и красивым матросом, отрастившим себе длинные волосы. Матрос ловит взгляды барышень с тротуара, и Махно косится ревниво. Трещит сверху пулеметная очередь. Крики на тротуарах! Бешеное и беспокойное движение в рассеивающейся колонне. – Вон с того чердака! – матрос сдергивает винтовку и бежит. – Погодь, – Махно выхватывает наган и бежит за ним. Парадная закрыта. В арку, во двор, озираясь, дверь черного хода, лестница, наверх. Дверь на чердак и отрывистый стук пулемета за ней. – Раз… два… три! – вдвоем они выбивают дверь и влетают в полутьму. Два офицера лежат за пулеметом, поворачивают головы. Бац-бац! – дважды хлопает наган Махно, и одна голова падает. Второго пристреливает матрос. – А ты ничего, – говорит матрос. – Это ты ничего, – лениво отвечает Махно. – О! Гордый. Это мы любим. Перекурим, что ли? Внизу курят, раскинувшись на лавочке, через плечо матроса перекинута набитая лента от пулемета. – Федор Щусь, – представляется матрос. На ленте бескозырки блестит: «Гавриилъ». – Нестор Махно. – Ты сейчас куда? – Домой. – А где встал? – В Гуляй-Поле. – Это где ж тако хорошее поле? – А в Новороссии. – И что там? – Вольную анархическую республику хлеборобов организовать будем. Заглядывай, если что, флотский. – А что. Здесь порядок наведем… на Черном море братве поможем. А там и заглянуть можно. Глава седьмая Время счастливых надежд 1. В хате Махно мать и четверо ее сыновей сидят за столом. Время от времени заглядывают соседа и знакомые: поздравляют с возвращением младшего с каторги, выпивают и закусывают. Делается тесно, потом начинает пустеть. – За Емельяна, – говорит Махно и встает, и встают все, и выпивают не чокаясь. Увеличенная местным фотографом карточка Емельяна на стенке в красном углу, в фуражке с кокардой и унтерских погонах он на той карточке, и георгиевский крестик слева на груди, и углы усов подкручены браво. На германской погиб Емельян, в пятнадцатом году, в Мазурских болотах. – Не дожил братка до свободной жизни!.. – с бессильной страстью говорит Махно и бьет кулаком по столу, подпрыгивают и падают стаканы. 2. А вот грабят имение. Фщщщщщ! – полосует шашка перину, и снег летит из окна, кружась над двором. Бах! – хлопает винтовочный выстрел, и третий глаз появляется в переносице старинного портрета. Мм-ме-е-е! – подает голос овца, тащимая за веревку. Грузят на подводы кровати, комоды, трельяжи, стулья – с веселой натугой и матерком. Взлетает в небо старинное ночное судно – фарфоровое, расписное – и брызгает вдребезги под револьверной пулей. В закромах зерно, картошка, колбасы, варенья – делят по-честному, поровну, и чубатые хлопцы осаживают толпу: «Осади, громодяне! Как не совестно, тетка, ты вже брала!» И кто-то уже, оглянувшись, смаху въезжает ближнему в ухо и прибирает из его рук ременную упряжь с бляшками: «Ничо… обойдешься…» И тут же пули взрывают землю у его ног, добыча вываливается. – А вот у своего брать нельзя, дядько, – улыбчиво и опасно поясняет Махно, суя наган в кобуру. – Анархокоммунизм – это не грабеж, а справедливость. 3. А вот грабят немца-колониста. Далеко в степь успела упылить запряженная парой линейка с родителями-стариками да детишками. Следя в чердачное окошко, немец раскладывает четыре гранаты и передергивает затвор карабина. – Наверху! – говорит парень в солдатской шинели и расплюснутой в блин фуражке. Нестройный густой залп, щепки летят от косяков, и в ответ кувыркается в воздухе граната. – Ложись!!! Взрыв вышибает стекла из окон, закладывает уши. – Во боевой немчик, – одобрительно говорит Махно и встает, маша папахой: – Стой, хер колонист! Тебя никто не грабит. Это происходит народная революция для установления справедливости. Частью хозяйства поделишься с обществом, и работай себе дальше! – А общество чем со мной делилось? – интересуется немец сквозь прицел. – А кто батраков эксплатировал?! – негодует солдат и прикладывается: бац! Бац! – стукает в ответ, и солдат складывается пополам и садится в пыль. Следующий залп начиняет немца свинцом. – Вот это, товарищи, настоящая буржуазия. Добро нажитое дороже жизни. – Да? А ты бы за так отдал? 4. – Товарищи еврейские элементы торговли и производства. Мы предложили вам добровольно собраться, чтобы обсудить, как налаживать новую жизнь по справедливости. – Разрешите вопрос, товарищ? По справедливости – это вы имеете в виду забрать все, или половину вам, а половину оставить нам, например? Махно кашляет. – Ну что же. Вы люди грамотные, и понимаете курс анархии в общем верно. Когда я наживал чахотку на царской каторге, никто у меня не просил поделиться сроком, верно? А ведь я и за вашу свободу здоровье отдавал. – Таки он тоже прав… – Значит, порешим так. Зарплата хозяина хоть литейки, хоть кузни, хоть чего, будет с завтрашнего дня равняться зарплате рабочего. Вы, конечно, можете ловчить и обманывать, мы в ваших делах не очень все понимаем. Но если найдут, что обманываете рабочих людей и свободное анархическое общество – расстреляю лично. 5. Идет по полю свой землемер, переставляя острия саженного треугольника-циркуля. И толпа валит за ним, и за парой быков налегает на рукояти плуга сияющий владелец, бороздя межу. …Волны идут по золотой ниве, и курит в теньке под одинокой березой устало блаженствующий селянин. И обшарпанная винтовочка прислонена к березе. …И просто наступает идиллия, когда бабы жнут и вяжут снопы, и мужики складывают их на подводы, и на токах мелькают цепы, и тяжелое зерно течет в закрома амбаров. …И наступает время осенних свадеб, и тройки с бубенцами, с лентами в гривах несутся по степи. 6. – А вот оно и счастье… – говорит Махно, посажённый отец на очередной свадьбе. – И чтоб жизня ваша была свободной и счастливой! – он встает со стаканом в руке. – Чтоб трудились на своей земле, чтоб не знали над собой никакой власти, чтоб все сами робили, и сами все решали, и кохали друг друга до самой смерти! Пьет свадьба, шумит, закусывает, пляшет. – Горько! Часть вторая Батько Совет И тут же – везде советы! – был создан Гуляйпольский Совет Селянских депутатов. А также, конечно, и рабочих. И солдатских депутатов тоже. Уси равны! Но селян все же больше. Хлеб – усему голова. Гомон и вольная посадка кто где, потому что буржуазную государственную дисциплину мы отныне отвергаем. Табачный дым сизыми волнами, едкий, уютный, злой, – самосад рос по дворам, сушился пучками под стрехами, «козьи ножки» типа тонких бумажных фунтиков (кулечков) свертывали корявыми пальцами (спичек уже не было, били кресалами, раздували искру на труте из сушеного мха или распушенной нити). А где собираться? В зале синематографа (уже были). В приемной (бальной) зале особнячка, экспроприированного у помещика или предпринимателя (а то кто и сам сбежал – пересидеть в сторонке смутный период). Подоконники широченные, стулья полумягкие, шторы бархатные ободрали (на обновки бабам), паркет уже затерт. И прослоен вольный бивак прожженными шинелями, солдатскими фуражками, культями, костылями; и высунется здесь-там обтертый до простецкой белесости ствол. В мире-то все громыхает. Плакали жалобы. Гремели лозунги. Ликовали надежды. Своя рука владыка. Вот только мужик не привык вылезать вперед и командовать. Мужик привык быть в толпе среди своих и подчиняться, ворча и обсуждая. Выставленный на тычке мужик робеет и потеет в неуюте. И грамотешки не хватает. Вот Махно, Нестор… Он с детства заводила. Отчаюга. Он из бедняков, сирота. Свой. И он – настоящий ревалю… цинер. Жандармов убивал, деньги для революции, для счастья простых людей, у царской власти отбирал. К смерти приговорен, в петле стоял! И… Лидер Все народные вожди подразделяются на две категории. Первая – люди изначально повышенной энергетики, честолюбия, агрессивные выпендрежники. Он на ровном месте станет бригадиром, или сколотит шайку, или сбежит в столицу покорять мир: его выпирает наверх из квашни, как ледниковый булыжник из весенней пашни. Он станет богатеем, или художником, или разбойником, или политиком. Он любит подчинять, покоряет с наслаждением, командует в охотку. И ему подчиняются: он автоматически сколачивает команду, единую в действиях. А вторые словно просыпаются только на нужный период. Исторические протуберанцы взметают их из мелких щелей повседневности – куда они вновь опускаются, когда бури сменятся тишиной. Тихие люди, скромные труженики – они, будучи востребованы временем, фокусируют в себе огонь катаклизмов. Воля, энергия, ум, храбрость – ярко проявляются только при острой надобности, тогда уж в полном объеме и цвете. Махно не рвался к власти. Отнюдь. Природный анархист, он презирал власть. И отрицал любое общественное устройство, основанное на власти. И с брезгливой ненавистью относился к любым властолюбцам, видя в них причину всех бед человечества. Он мечтал о ладе. Чтоб жили все мирно, и трудились честно, и договаривались меж собой обо всем, и никого над собой не знали. Есть такие натуры: никому не подчинюсь – и сам никого не неволю. Но. Хладнокровие, сметливость и мужество. Позволяли ему видеть, как надо действовать. И брать на себя ответственность. И первым идти в опасное место. А приведенные в возмущение народные массы осознают потребность в координации действий: «Говори, чего делать надо!» Вождь олицетворяет общественное стремление. Под социалистической радой Лето-осень 1917 было звездным часом анархии. Власть вроде себя объявила, а вроде ее на большой части земель не было вовсе. Петроградское, то бишь Всероссийское Временное Правительство, отправляя во все концы и веси своих комиссаров, ткнуло пальцем и в Гуляй-Поле. Комиссар приехал, был напоен, накормлен, обматерен и отправлен от греха обратно. Уже украинский, киевский комиссар приехал с одобрением этому верному самостийному поступку. С ним обошлись в точности по предварительному сценарию. Тогда из Александровска пришел воинский отряд. Эдакий сводный батальон, у которого русские кокарды были заменены на украинские трезубцы. Ну, чтобы напомнить о подчинении центру, Раде, то бишь. Отряд распропагандировали и «разложили»: отдохнуть, выпить-поесть, ступайте хлопцы себе на хрен подобру-поздорову. Царя нет, разные самопровозглашенные правительства друг другу не подчиняются, закон – винтовка, и Гуляйпольский Совет – власть себе не хуже любой другой. Парад суверенитетов. Анархическая республика хлеборобов И поделили землю, и поделили панское добро, и отлично отсеялись, и отлично убрали урожай. И отыграли осенние свадьбы, и приготовились зимовать. И оружие принесли с собой из армии, и экспроприировали у бывшей полиции, и выменивали на продукты у проезжавших дезертиров, и покупали на ярмарках. И собирался Совет. Разбирал споры и решал вопросы. Вот оно – счастье: всё сами. И набравшийся на каторге революционной науки и образования, справедливый и бескорыстный Махно, его председатель, был одарен правом последнего голоса. Октябрьский переворот И думали так: вот соберется Учредительное Собрание, и будет также решаться на нем вопрос об отделении Социалистической Украины, а анархисты многочисленны и влиятельны, и наряду с независимостью полной или частичной разных краев Прибалтики, Азии и Кавказа должен по справедливости решиться вопрос о законности немалого края Новороссии – Гуляйпольской республики трудящихся хлеборобов. Мы трудимся, никому не мешаем, хлеб мирно менять будем на товары заводов, и всем трудящимся мира мы братья. Тут 25 октября в Питере и громыхнуло. Конец Временному Правительству? Робя! Это же наши власть-то взяли! Социал-демократы, и эсеры, и анархисты! Дыбенко, Центробалт, балтийская братва – это же анархисты! Анархокоммунисты и большевики – это ж летние кореша! Вся власть советам! А мы что говорим?! Те-те-те. Киевская Рада переворот не признала. А она нам не указ! Атаман Каледин на Дону переворот не признал, всех верных законному Временному Правительству к себе зовет – пойти вместе на Питер и восстановить порядок. Да и хрен бы с ними. Но. Рада говорит: быть Украине единой! А нам на хрен их власть? А сторонники Временного Правительства говорят: Россия едина и неделима! Спасибо: мы сами хотим свою судьбу решать. А вот новое-то правительство, нашенское, эсеры-анархисты-большевики, говорят дело: а берите все суверенитета сколько унесете. Хватит держать людей в тюрьме народов! Эстонцы, киргизы, армяне – пожалуйста, порядок вот наведем, со всеми отношения установим, и живите как хотите сами. А принадлежать все должно трудящимся, идет всемирная революция, привет брать ям. Так что. Мы Питеру сочувствуем. Но – сами по себе. Вооруженный нейтралитет. Нам ни от кого ничего не надо. Офицеры Байки насчет офицерских групп, уничтожаемых осенью 17-го классово чуждыми селянами, сложены одними дурачками для других. К ноябрю 17-го офицер был – недоверчив и лют, познав уже цену народной любви и солдатской благодарности. Одиночки – переодевались в штатское, печатали на машинках подходящие документы, печати резались из резины умельцами; отращивали щетину, пачкали руки под рабочие, шпалер в карман – время военное, реальные документы и деньги зашивали в белье, в подкладки рваных пальто. Слухи о резне и самосудах пропитали офицерство. А вооруженные группы – это были боевые единицы не селянам чета, а хоть и разбойникам. Три года окопной смерти, пулеметы и газы. Механически отмечает глаз господствующие высотки, и укрытые от возможного огня ложбины, и подходящие для пулеметных точек места. Если до сих пор жив офицер – значит, правила выживания под смертью давно понял. Избегай всего подозрительного, не рискуй без необходимости, намечай путь отхода и прорыва, всегда контролируй ситуацию, не вступай в контакт с превосходящими группами, выбирай позицию, при неизбежности – убей или оторвись. Зимой 17–18-го отчаянный офицер шел на Дон, как игла сквозь ветошь, и был опасен такой офицер хуже зажатого в угол волка. Редко кого пристреливали по сонному делу или из засады – ради оружия и куража мужицкого. Цена жизни Подешевел человек за революцию. Подешевел человек за войну. Много эту расхожую фразу повторяли, много писали. Убить человека – просто. Это только в первый раз – переживания. А там – привычное дело. Из года в год – рядом с тобой умирают и убивают. Это в одиночку страшно. А на миру смерть красна во многих смыслах. Жизнь продолжается, и дело общее продолжается, и на глазах окружающих надо до последнего момента держаться достойно, не хуже других. А чего страшного, все там будем. Рефлексия исчезает. Тупеет чувство, стихает воображение. Ну – убил и убил. Пристрелить – дунула плоть круговым ударом от точки входа пули. Миг еще стоит человек – и вдруг брык резко: словно дошло, что удар пули принят телом. А входит клинок – складывается человек на земле и лежит тихонько, отходит чуть шевелясь. И ничего страшного. Живем дальше. Ты живых – тех бойся. Владеть оружием Стрелять – просто. Чтоб руки не дрожали, чтоб глаз хорошо видел, а еще – дыхание умерить на выдохе, крайним суставом пальца тянуть спуск ровно и осторожно, ход курка своего оружия знать – и на выстрел поймать секунду между ударами сердца. Еще мальчишкой примерялся Махно к револьверу, а сейчас – эпоха и должность требуют. Фронтовиков полно, инструктаж, солдатский наган взводишь сам, а офицерский – двойного действия, самовзвод, ходом спуска курок взводится. Сверху опускать ствол на цель – один прием, снизу подводить – другой, навскидку от пояса – уже третий: здесь представь, что ствол – это твой дли-инный палец, и вот пальцем этим ты в цель тычешь: сжиться надо со стволом, почувствовать его как часть тела. Маузер тяжел, ручка у маузера неудобная, круглится узковато, и здесь приспособиться надо локоть держать чуть согнутым и расслабленным, тяжесть оружия оттягивает кисть вниз, выбирается излишняя слабина мышц и появляется устойчивость в запястном суставе. С этого упора подавшейся вниз к локтю кисти – за полверсты летит в цель с непревзойденной скоростью и точностью маузеровская пуля, пронизывая насквозь. Надежность бельгийского и германского оружия – непревзойденная. Хуже с сабелькой, с шашечкой хуже. Годами учился конник владеть клинком. Фехтование – наука долгая. Плечо накачать, запястье разработать, связки прочней жгутов, и локоток оттяжки добавляет. Своей жизнью живет клинок в руке, исполняя ее желания. Наклонил плоскость лезвия к траектории удара, пустил руку вкруговую от плеча, а острие – вкруговую от рукояти, подсел в такт на стременах – в свист и касание разваливает кончик шашки податливое тело. Как многие, кто мелок телом и крепок духом, впился Махно в оружие. Выезжал в поле, рубил лозу и тыквы, стрелял по камушкам и перешибал сучки. Быстр был, ловок и цепок. И команда боевиков подобралась. Мир кругом стоял такой – перерыв между войнами, и никто не обещал никому иного. Немцы Взяли зимой большевики Киев, выбили Раду из столицы: вот тебе и одни социалисты против других. Харьковская Красная республика покрасила Киевскую независимую. – Они – паны, помещики! – убеждал гуляйпольцев харьковский большевистский комиссар. – Они хотят расколоть украинских и русских трудящихся, а украинских помещиков, наоборот, мирить с украинскими крестьянами – земли отдай назад и работай на хозяина! – Мы всем показуем пример, – гнул свою линию Махно под одобрение прокуренного зала (знай нашего!). – У нас помещиков не будет. И все трудящие кругом с нас берут пример. И республика наша растет все шире. А диктатура пролетариата, партия – это не для нас. Время показывает – наша линия правильная. – Вы ждете, покуда враг к вам в дом придет? – Покуда это вы норовите из Питера к нам прийти. Вы зачем в Киеве? Украину подчинить? А по нам – пусть все живут сами по себе! – Мы – украинским угнетенным трудящимся помочь! – Они вас просили в Киеве тех образованных расстреливать? И еще снег не сошел, как выкатились красные части с Украины, и малые немецкие гарнизоны заняли ее. Большая часть германских войск была переброшена на Западный фронт, а меньшая часть счастливцев ударила по курям, сметане и галушкам. Гм. Южнее немцев Австро-Венгрия ввела, кроме собственно австрийцев, еще мадьяр (жестоких и жуликоватых). А также чехов и словаков, настроенных скорее миролюбиво. М-да. Но сдавать продовольствие для нужд немцев селяне категорически не хотели. Там вырезали патруль, здесь ночью пощипали гарнизон – тихо началась партизанская война. Немцы выкатили выговор Раде: ну?! Жратва?! Уголь, железо?! Порядок вы от нас получили! Те-те-те. Осторожно оглядываясь, возвращались некоторые хозяева и помещики. И освобождал частично народишко полуразграбленные усадьбы. И работали пролетарии на заводах и в мастерских за положенную зарплату. А куда денешься?.. Хлеб, картошка, сало, гречиха. Уголь, железо. Масло коровье и подсолнечное! Табак! Потихоньку поехали в Германию и Австрию тоже. Но. Да. Немцев было мало. Ночью они предпочитали не передвигаться. Запирались в избах и дежурили при пулемете. Перекладывая обязанности по договорному снабжению и порядку на самостийных воинов. Гуляйпольский совет (теперь уже полуподпольно) постановил: – Немцев мало, вояки они хорошие, раздражать не надо, тем более мобилизованные пролетарии. Разоружать, объяснять, отправлять домой. А вот киевским сборщикам налогов – вломить можно по полной! О-па! Помещика пожгли. Заводчика повесили. Сборщиков налогов постреляли в овраге. А редким немецким разъездам махали белым флагом: вон наши пулеметы по буграм – а вот сало с горилкой для вас. Сдавай винты, немецкие пролетарии, – и ступайте до хаусов! В результате немцы предпочли сидеть в Киеве – обеспечивать власть Рады. А она пусть сама делает остальное. Варта гетмана Скоропадского Немцы всегда скептически относились к организационным способностям славян. К чему, следует признать, имели основания. Управляющий-немец в имении или на фабрике был явлением российски типическим. Немцы надавили на Раду. Гуманитарно-независимая Рада вспылила: мы не рабы, рабы не мы. Набравшийся в военных секретарях милитаристского духа Петлюра забыл мелкочиновничье прошлое и воевать с собственным народом отказался. Не в силах сменить народ, немцы сменили правительство. Раде объяснили, что завтра немцы выгребут жратву от ее имени – и отойдут в сторонку полюбоваться, как озлобленные селяне порвут ее на гуляш по-сегедски. Задействовали пятую колонну – немцев-колонистов из Новороссии – и, собрав съезд советов, продавили избрание в национальные правители – гетман! – представителя славного рода Скоропадского. И чтоб слюшали сюда, герр гетман! Войско наименовали вартой. Внешняя граница гарантировалась германско-русским договором, и варта исполняла роль вроде дивизий МВД. Повзводно и поэскадронно, реже – полубригадой с батареей конной артиллерии – варта имела задачей контролировать пространство самостийной державы. Гетман не был социалистом. В классово чуждой социалистической Раде немцы сильно разочаровались. Замену ее на гетмана можно считать политической реакцией на германских штыках. Поместная знать поддержала гетмана, варта поддержала возвращающуюся в полуразграбленные поместья знать. Тем временем стало тепло, и воевать стало легче. Взошли посевы, и согнанные с полученной было земли крестьяне на прокорм семей пошли к вернувшимся хозяевам в батраки. От ненавидящих взглядов добрых работников загорались крыши. Во-от тогда возненавидели и немцев, и киевскую самостийну власть. Свадьба А-э-то-свадь-ба-свадь-ба-свадь-ба-пе-ла-и-пля-са-ла!! И-но-ги э-ту свадь-бу вдаль-несли!!! Помните песню? Ну так имела место в 18-м году свадьба знаменитая, как вынутая из седых легенд, о ней кто только ни писал. Вернулся в свое имение серьезный пан: седые усы, брюхо в бархате, пальцы в перстнях. С дочерью вернулся: вспыхивающая от застенчивости юная красавица, тонкая талия и толстая коса. И жених с расформированного германского фронта вернулся: уже молодой полковник варты, ножны прадедовской шаблюки в самоцветах, чупрына воронова крыла и осанка молодого магната. Залы убраны, столы ломятся, знатные гости здравицы провозглашают, военная молодежь кубки опрокидывает и в воздух палит, пьяных в тенечке складывают. На золотой поднос драгоценности бросают и пачки пестрых ассигнаций: не нищие подарки дарят молодым. И разъезд варты, десяток конных, завернул на выстрелы в имение – да молодецким жестом хозяина их к столу: выпить за молодых. – За природную нашу вольность да за свободную нашу землю! – провозгласил заезжий офицер, маленький и острый, как хорек. Осушил чашу, кинул оземь, неуловимым движением выхватил два нагана и одну пулю вогнал в лоб отцу, а другую – жениху. Пятифунтовые бутылочные бомбы рванули в другом краю столов, сметя публику осколками, хлестнули свинцом по самым расторопным короткие кавалерийские карабины, и пулеметной очередью от коновязи покрыл праздник легкий французский «шош». – Гранаты! – отчетливо скомандовал офицер, бешено горя глазами, и взрывы раскидали остатки смятенного праздника. – Огонь! – скомандовал он, и поспешные хлопки выстрелов опрокинули немногих, пытавшихся отбиться. – Сдавайся! – он вспрыгнул на стол, стреляя с обеих рук на любое подозрительное движение. Полсотни еще живых, оглушенных и деморализованных гостей, собрали под стеной. Пулеметчик кончил набивать диск. Хлопцы вставили обоймы. Махно защелкнул оба снаряженных барабана: – Прибрать кровососов. Огонь! Выводили лошадей из конюшни, без суеты грузили подводы: – Сначала – всё оружие и патроны. Седла, упряжь! Да верховых всех приторочь! – Обувку сымай с них. Форму, одёжу. – Нестор, а что со всем тем добром делать – с посудой, и другое? – Так. Кто там? Работники. Слуги, в общем. Быстро – брать кому что охота. Сейчас запалим все. Полчаса прошло: утянулся за холм обоз, прозрачно и неярко заполыхала на солнце усадьба, горелой плотью потянуло от огня. И как ничего не было. Свадьба-2 Понравилось. Хитрость и маскировка – основа партизанской войны. А партизанской войне народ учить не надо: прикинуться невинным, убить исподтишка и скрыться, мол ни при чем я, – это в натуре, в крови. Главная трудность – когда компания (отряд, группа, шайка, банда) большая: разбежаться по домам нетрудно – труднее собрать всех в один нужный момент. Так ведь и это умение – дело наживное. Так еще немецкие крестьяне при Лютере рыцарей били. И тянется утомляющаяся от собственного веселья свадьба по горячему пыльному шляху. Невеста уже украдкой семечки лузгает, жених ко штофу с дружками прикладывается. Родители на отдельной бричке старые песни заводят, дивчата с подвод новые выкрикивают, бандурист гармонисту вразнобой. Встречные разъезды крестятся на икону, крякают после чарки, желают хозяйства да детишек. Протянулись сквозь все село, и уже на выезде – раз, два, три! винтовки из соломы, пулемет из-под ковра! – «Огонь!» – зазвенели стекла в барской усадьбе, с ревом ворвались сбросившие маскарад хлопцы: кровь по лестнице, мозги по мощеному двору. Крутится Махно на кауром жеребце, с удовольствием хлопает самых храбрых из новенького маузера: заговоренный, следит за положением. Не стало в усадьбе полуэскадрона варты расквартированной, и хозяев, и хлеба с инвентарем, и коней со сбруей, мебель и утварь как муравьи уволокли селяне бесследно, и самой усадьбы не стало в прозрачном пламени. – Значит, так, громодяне. Бери что хочешь, если оно другим не взято: трудись свободно, живи честно. Коня береги. Оружие сховай. А надо – придет до вас человек, хоть днем хоть ночью, хоть конный хоть пеший, с приказом да сроком. Пойдете бар бить, белу кость сничтожать, за счастье простого народа биться? Ревут крестьяне согласно! Партизаны Лесов в Новороссии нет. Как стол степь, в укрытии не отсидишься. При доме, при хозяйстве, при семье – живет себе мужик, кряхтит под законом, кланяется власти, покоряется силе. А ночью – винтарь отец да шашка матушка, хопа – и нет варты, и нет бар, и мадьярского отряда тоже нет. Свищи ветра в поле. Откель добро? – да с ярмарки, на кабанчика сменял. Откель конь? – да цыган блудилый за женины серьги золотые продал. Винтовка на огороде прикопана? – да с войны принес, у нас все их с собой брали, время такое, чего ее бросать-то было. Как приказ был сдавать?! Отец родной, да забери ты ее от греха, да чтоб не видел я ее, да не губи ты детишек малолетних ради, я ж с нее сроду не стрелял! вот те крест! А головка движения – то там нашумела в гайдамацкой форме, то за триста верст в австрийских мундирах австрийцев же в клинки взяла, то эшелон хлеба на станции сожгла ночью. И нет ее. Хренотень В мае с севера и востока просочились люди, а допрежде людей просочились слухи. Что большевистско-эсеровское правительство – коммунистическое правительство! – силой да под расстрелами выгребает у крестьян зерно подчистую. Только бы зерно… Мясо, сало, картошку, капусту, репу, подсолнух – все, что годится для пропитания. Ложись да подыхай! Продразверстка. А ярмарки большевики запретили, и торговать в городе тоже запретили, и вообще менять хоть что на что запретили, а только сдавать властям. И за нарушение кара одна – расстрел. И стали крестьяне по возможности красные продотряды уничтожать, и комиссаров к ногтю, и власть их от антихриста. И пришли сведения, что в апреле красное правительство всех анархистов заарестовало, и многих расстреляли, а многих под стволом заставили отречься от своих идей и пойти под начало партии большевиков. И флотскую братву перекрестили, и старых идейных борцов объявили вне закона. А потом объявили вне закона всех эсеров. Заслуженных каторжан снова сунули в тюрьмы. Несгибаемых революционеров расстреливали по подвалам. Врали, что устроили эсеры мятеж, а в чем тот мятеж, кто от него пострадал, что мятежники сделали – о том ни слова. – Власть под одну свою руку подбирают, как вожжу на кулак! – А с Дону надвигается власть того хуже. Казак к мужику лютый, казак мужика за человека не держит. А во главе у них белые генералы, и вернуть они хотят прежний порядок. Землицу отдай – и гни спину… – А немцы поддерживают гетмана, а при гетмане – паны, баре, помещики да колонисты. И тоже все за прежний порядок, да и еще все грехи нам попомнить грозят. – А Петлюра до себя всех скликает немца и гетмана бить. Но он самостийник, и он социалист. Тоже – власть, государство, – хомут на шею и живи по чужому приказу!.. Учитель засаленную газету читает. Бывший унтер чего в городе слышал пересказывает. А вот морячок от частей товарища Дыбенко куда подальше подался, где-то на Украине затаился Дыбенко в боязни расстрела бывших друзей: – Конец скоро большевичкам, и не сумлевайтесь! Все их ненавидят, никто с ними не ладит! Да под ними и нет почти никого. Где белые, где немцы, где чехи, где эти из Учредилки бывшей. Вздохнул Махно, показал налить горилки, выцедил словно воду и кулаком занюхал. – Куда ни кинь – везде клин. Ни гетман, ни генерал, ни самостийники нам не союзники. Одни сразу придавить хочут, а другие сначала на трудовом селянском горбу подъедут в рай – а потом уже используют да скрутят на свою пользу. И у всех кака-никака сила. И кака-никака своя правда. А большевики ба-альшую промашечку делают. Рабочие их голодные, а селяне ненавидят. И пощады им ждать не от кого. – Это ты к чему? – А и просто все. Люди они решительные, отчаянные, правительство скинули, власть взяли и не отдают. А используют власть по-дурному. Значит – что? У них – города некоторые, также заводы и оружия арсеналы. В союзе с ними мы отбиваемся – а тем временем крестьянство все переходит на нашу сторону. А крестьянство – это, почитай, почти весь народу. – А потом? – А потом, если перестанут нам быть нужны – мы их самих вне закона объявим! – Га-га-га! Старые друзья и мозговой штурм Ох не сразу приходило понимание. Ох не сразу прояснялась обстановка, туманнее тумана и запутанней сыромятного узла на хомуте. Не сразу прояснялось решение, точное и сильное, как выстрел сквозь листву. Сначала появился вдруг в Гуляй-Поле Аршинов-Марин – галстук, шляпа, саквояж, бомба на поясе и наган в кармане. – Нестор! Ну – вот и принял я твое приглашение! – Обнялись. По крышам бежал Аршинов-Марин с квартиры, штурмуемой латышскими стрелками Петерса. На крышах вагонов добирался. – Вот тебе и союзники. Вот тебе и друзья! И ведь мы и во власть к ним не лезли, и в управление не лезли. Мы просто стояли на своей точке зрения: свобода. Государственнички, диктаторы, что с них взять… ну же и шкуры подлые. Еще время – на подводе припылил со станции Волин (Эйхенбаум, петроградского профессора брат). Достал для возчика мелких ассигнаций из всех мест, снял потертый котелок с ранней лысины, внесли за ним неподъемный чемодан книг. – Слава идет о вашей вольной республике, Нестор Иванович! В обеих столицах говорят. За столом налили мясного борща, нарезали хлеба – без счета хлеб, белый, высокий; горилка в стаканах, соленья в мисках. – За свободу! За вольный трудовой народ. – Говорят о нас? – польщенно переспросил Махно. – И чего? – Что вольный край. Что никто никого не принуждает. Что ничьей власти крестьяне не признают. А кто сунется – берутся за винтовки и уничтожают. И что ширится ваша территория с каждым днем. – О це так. О це добре. – Осклабился Махно: – Наливай! И явился, вразвалочку и загребая клешами, перед зданием Совета красавец: каштановые локоны до плеч, бескозырка на бровь, маузер в лаковой кобуре по бедру бьет: – Ну? Кто тут анархисту с Балтики руку пожмет? Есть браты? – Федька?! Щусь?! Решился? – В гости звал? Ну – примай. А то шо-то в Питере змеи подколодные душить стали революционных борцов. Стал комиссар их сводного полка грозить децимацией. Это шо? Это за отступление в бою или другие грехи – расстреливают каждого десятого. Приказ наркомвоенмора Троцкого. Но с морячками он промашечку дал. Застрелил Федька комиссара, и охрану его на всякий случай, само собой, в штаб Духонина направили. А братва подалась кто до Черного моря, кто по домам, кто куда. – Уж если бывший председатель всего Центробалта, один из главных людей рабочей революции Пашка Дыбенко от расстрела где-то тут недалече скрывается – не то под Одессой, не то под Самарой, – не, братишечки, нам с большевистскими кусучими клопами не по пути. …И катится в зенит безумное лето восемнадцатого года, года безбрежных надежд и крушения миров: нет больше старого мира. И коротка душная новоросская ночь, и колеблется дорогой керосиновый огонек под сквознячком, отгибающим занавески на окнах. – Сожрут они большевичков, как Бог свят. Злые большевички, жадные и глупые. И опоры им нет больше ни в ком. И что тогда? – Верно. И нас жрать станут. С любой стороны власть – дышать не даст. – Ну что, Нестор Иванович? А не вступить ли нам с ними во временный военный союз? – Ста-анет, станет он с вами разговаривать. И знаешь почему? Потому что больше никто с ним сего дня разговаривать не хочет. То есть, позиция у вас для переговоров самая что ни на есть выгодная и своевременная. – А кроме того – они и на мир с нами, тоже должны быть согласные. Абы против них не шли, да еще и хлебушка иногда давали. …И теребили опасно телеграфиста, пока он не достучался своим ключом до харьковского комиссара. И пригнали Махно большевистский мандат, и известили Кремль о намечающемся решении украинского вопроса и визите нового союзника. Вот так Нестор очутился в поезде. И пара хлопцев для охраны. Москва. Кремль «Председатель Совета крестьянских, рабочих и солдатских депутатов Республики хлеборобов Новороссии». Ну что ж. Ничего особенного. На территории бывшей еще год назад Российской Империи – сегодня за тридцать новых государств. Мировой пожар, развал тюрьмы народов. А велика ли Республика-то? А и ничего – от Харькова до Екатеринослава, от Александровки до Луганска, так примерно. Това’гищи, да это же чуть не четверть Украины, это же как… половина Прибалтики! Да сегодня у нас самих ненамного больше в прямом управлении – от Питера до Тулы да от Смоленска до Ярославля… – Еще бы не п’гинять! Обязательно п’гинять, батенька! Ох был непрост Махно. Ох был смекалист. Многое успел передумать за тюрьму и каторгу. И умел слушать тех, кто старше и образованней – мотал на ус. Несколько дней в Москве жил он по залегшим на дно анархистам, Волин и Аршинов дали адреса и устные инструкции. Расспрашивал. Ходил в большевистские клубы, слушал доклады и дискуссии – уяснял текущий политический момент, уточняя линию будущего разговора. Он провел в Кремле два дня. В первый – был принят в ЦК и имел долгую беседу с Бухариным. «Коля-балаболка» при гарантиях собственной безопасности был ужасным сторонником террора. – Правильно и неограниченно применяемые репрессии против врагов революции, товарищ Махно, – это чудодейственное оружие, способное приносить победу даже маленькой, но сплоченной группе в борьбе против полчищ врагов, разлагаемых собственной мягкотелостью! – Вы когда-нибудь озверевших мужиков видели, товарищ Бухарин? – Вот пусть это и будет последним, что суждено увидеть в жизни нашим непримиримым врагам! – Немец – хороший солдат. А мадьяр – он и сам часто зверь. Классовый враг помещик от нас пощады не имеет. А вообще сила сегодня не на нашей стороне. Если зверями себя поставить – резню они устроят селянству, товарищ Бухарин. («А вот это то, о чем Волин предупреждал. Мы с самостийниками порежем друг друга, а потом большевики придут на пепелище и установят свою диктатуру».) – А если силенок вам подбросить? Военному делу подучить? – Мы думаем, именно такой союз мог бы принести пользу и нам, и вам. – Да вы с чего же себя от нас отделяете? – Да я здесь вот именно, чтоб говорить об объединении. Назавтра перед Махно распахнулась дверь с другой табличкой: «Председатель Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов рабочих, крестьянских, солдатских и казачьих депутатов товарищ Яков Михайлович Свердлов». Встал навстречу из-за огромного стола – немногим разве выше Махно, щуплый, обезьянистый, чернокурчавый в пенсне. Рукопожатие и разминка-допрос без предисловий: зачем вы здесь? каковы ваши планы? чего ждете от встречи? настроения на Украине? почему вы не помогаете нашим гвардейским отрядам? чем мы можем быть полезны вам, а вы – нам? Еще на следующий день, в час ровно, его принял, в сопровождении того же Свердлова, Владимир Ильич Ленин. Прищур, касание к плечу, кресло, чай. – И как же ваши к’гестьяне восп’гиняли лозунг: «Вся власть советам на местах»? – Хорошо восприняли, правильно. С душой. Вот у нас в Гуляй-Поле вся власть и принадлежит Совету. Сами собираемся, сами решаем, сами исполняем. – Вот это п’гек’гасно! Это и есть идеал госуда’гства т’гудящихся, когда оно уже становится п’гямым на’годным п’гавлением. Но скажите сами: ведь селяне еще частенько бывают несознательны? не очень политически подкованы? слабовато понимают последствия идущих событий? – Случается, конечно. Хотя грамотные люди у нас есть. – Это кто же? Ана’гхисты? – В основном да. (Знает. Доложили. Свое гнуть будет.) Анархия – она более всего подходит вольному селянству. Сами робим, сами что надо меняем, своим умом живем. Ни у кого ничего не просим. – А вот и лукавите, батенька! Здесь-то зачем вы? А потому что силенок маловато, помощь вам нужна. Винтовочки-то поди есть, а пат’гонов уже и нет, а? С Дону беляки, с запада немцы, союзников нет, так хоть с нами тепе’гь взаимопомощь наладить, а? – Так ведь мы ж вам выгоду предлагаем, Владимир Ильич. По продразверстке крестьянин ничего не даст. Продотряды ваши будет уничтожать… – Ах вы какой! Помогаете ми’говой бу’ргуазии уничтожать п’голета’гиат как класс? пусть подохнет с голоду? Так потом ведь и всех селян ваших к ногтю! Не отсидитесь в своем хлебном к’гае! Только союз! – Именно так я и думаю. На насилие и террор народ ответит тоже террором. А организованным порядком хлеб городу поставлять можно. А от города получать тоже нужное. Боеприпасы, мануфактуру, керосин. – П’гедположим! Хо’гошо! А почему же не дать мужику возможность самому выби’гатъ между ана’гхистами и большевиками? Мужик умен, сам все поймет. Мы к чему гнем? Мы к тому гнем, что пока ми’говую бу’гжуазию не уничтожить полностью – она т’гудящимся спокойной жизни не даст! Вы же сами видите! Вы хотите хлеб сеять – а немцы его вывозят! Только вместе! Только всем сжаться в единый кулак! – Ленин стукнул кулачком по столу, звякнул подстаканник. – А’гхиважно понять: по пути нам с вами! …Хорошо, размышлял Махно по пути из Кремля. Мы пока получим мирную сторону на северо-востоке, боеприпасы, оружие. Совместные операции, если сунутся белые. Хлеба будем давать… по возможности. Сколько селяне на месте решат и позволят. А тем временем красные будут видеть, что у нас жизнь свободная, справедливая, счастливая. И проникнутся нашими убеждениями. Свободным да счастливым все хотят быть. … – Хит’гы мужички, – задумчиво говорил Ленин Свердлову. – Но нам сейчас этот на’годный г’азбойничек полезен. Нужен. – Конечно, Владимир Ильич, – поддакивал Свердлов с излишне честными глазами. Считанные недели оставались Ленину до ранения неизвестно кем и для чего – и Свердлову до скоропостижной смерти от гриппа (единственной в правительстве). – Мы связаны брестским миром, обязаны признавать границы Украины: немцев бить не можем, хлеб с Украины брать не можем. Вот и подбросим Махно огоньку: пусть режет немцев и гетманцев и кормит город. А это будет и приближать мировую революцию в Германии, и ослаблять буржуазию на Украине, и уничтожать анархобуржуазный элемент на селе. – А он получает от нас легитимностъ своего анаг’хического г’ая! – подхватил Ленин. – И будет дг’аться сейчас с ут’гоенной силой! …Гражданская война – это революция, растянутая в пространстве и времени. А революция – это перераспределение власти во имя перераспределения собственности. Стратегия революции и гражданской войны – это умение сделать себе союзниками всех на пусть минимальный момент совмещения интересов – а затем ликвидировать всех союзников по одному, по мере того как только интересы одного начнут отщепляться от интересов других. Заканчивает революцию всегда самый прагматичный, предусмотрительный, циничный, расчетливый, коварный, эгоистичный. Дело революции делают в основном другие – потом он припишет все подвиги себе? Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/mihail-veller/mahno/) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.