Тихие омуты Эмиль Вениаминович Брагинский Эльдар Александрович Рязанов «… После фильма «Забытая мелодия для флейты» наши пути с Эмилем разошлись. Почти восемь лет мы не работали вместе. Причем разошлись мы не из-за какого-то конфликта или ссоры. Разошлись мы, пожалуй, из-за того, что наши творческие интересы стали не совпадать. Кстати, я предложил Эмилю принять участие в работе над «Небесами обетованными», но этот материал его не заинтересовал. Эмиль отказался. Он в свою очередь предлагал мне свои проекты, но они не заинтересовали меня. Однако это никак не повлияло на наши личные отношения. А когда осенью 1997 года мне пришел в голову сюжет новой комедии о любви, то я сразу же подумал: – Это нам надо сочинять вместе с Эмилем. Эмиль принял мое предложение с радостью, и мы стали писать «Тихие омуты». Оба волновались, как пойдет наша работа после столь долгого перерыва. Но, казалось, разлуки не было, как будто мы лишь вчера кончили нашу последнюю вещь. Почти полгода трудились мы над сценарием, сделали несколько вариантов. В апреле 1998 года сценарий был готов. …» Эмиль Брагинский, Эльдар Рязанов Тихие омуты Глава первая Наша история началась в такое время года, когда лето уже кончилось, а осень еще не пришла. Деревья уже принялись желтеть и ронять на московский асфальт отдельные преждевременно постаревшие листья. Был не то конец августа, не то уже начало сентября. Теплынь стояла как бы летняя, но одновременно по-осеннему мягкая. Но вообще-то, время, когда затеялась наша история, не имело особенного значения… И все-таки завязка нашего повествования началась в такое время суток, когда ночь еще не ушла, а утро еще не явилось. В общем, было или очень поздно или очень рано, в зависимости, откуда считать. На перекрестке в центре Москвы на светофоре сменялись огни с красного на зеленый и обратно, но автомобили где-то еще спали, никто никуда не ехал, так что светофор работал вхолостую. Под пустым милицейским стаканом дежурил на всякий случай «форд» дорожно-патрульной службы. Внутри него кемарил молоденький инспектор. Вдруг из глубины Большой Никитской показалась мчащаяся «скорая помощь» – роскошный импортный микроавтобус с красным крестом, надписью «Реанимобиль» и тревожно мелькающей мигалкой на крыше. Машина на страшной скорости пронеслась через перекресток, мимо памятника Тимирязеву, мимо милицейского патруля, свернула, не замедляя хода, на красный свет в улицу с односторонним движением и поспешила дальше, проскочив между двумя замершими перед светофором автомобилями. Лейтенант выскочил из «форда» и проводил глазами «скорую помощь», несущуюся против движения, которого, по счастью, сейчас не было. То, что медицинская машина попирала дорожные правила, не смутило инспектора – на то она и «скорая помощь», чтобы приехать к больному как можно быстрей. Но кое-что повергло его в недоумение: микроавтобус ехал какими-то странными зигзагами, напоминая слаломиста. То он бессмысленно наезжал на бордюр тротуара, то спрыгивал с него в сторону, чуть не задевая бульварную решетку на противоположной части улицы. Инспектор вскочил в свой «форд» и устремился в погоню за нарушителем. Внезапно перед лихачом возникла преграда. На мостовой были выставлены помойные баки, и огромный мусоровоз опрокидывал в свое чрево содержимое контейнеров. Для проезда по мостовой оставалось слишком узкое и извилистое пространство. Но «скорая», не замедлив хода, стала на два колеса и на боку пронеслась мимо опасного места. Милиционер притормозил и медленно протиснул свой «форд» между баками, потеряв на этом маневре несколько минут. Тем временем медицинский автомобиль ворвался на Патриаршие пруды. Казалось, за рулем сидел первоклассный гонщик-каскадер. Он направил машину по узкому крутому откосу между водой и прогулочной пешеходной дорожкой. Микроавтобус рискованно накренился и двигался, лишь чудом не сваливаясь в воду. Зрелище было не для слабонервных. Лейтенант не рискнул повторить головокружительный трюк и поехал по прогулочной аллее наверху. Так они и ехали – один над другим. Инспектор нагнал «скорую помощь», но находились они как бы на разных уровнях или, вернее, на разных этажах. Наконец «реанимобиль» по откосу выехал на ту же дорогу, по которой мчался преследователь. Милицейский «форд» пошел на обгон, намереваясь преградить путь обезумевшему микроавтобусу, но тот вдруг вильнул к тротуару, затормозил и лихо припарковался около высокого престижного нового дома, втиснутого между двумя старинными зданиями… Если бы по нашей повести снимался фильм, то, конечно, на фоне автомобильных гонок показали бы вступительные титры картины, причем сопроводили бы их быстрой и веселой мелодией. А может быть, режиссер придумал бы что-нибудь другое. Впрочем, это его дело… Из медицинской машины вывалился вовсе не гонщик-каскадер, а прилично подвыпивший мужчина. Тут же стремительно подкатил патрульный «форд». Молодой милиционер подскочил к водителю, который предусмотрительно держался за дверную ручку автомобиля, чтобы не упасть. – Ваши права! – строго потребовал милиционер. – Зачем? – невинно спросил водитель. – Мы же не сделали ничего плохого. – Вы пьяны! – Да, я выпимши! – не отпирался водитель. – Ваши права! – повторил инспектор. – Не дам! – уперся алкаш и крикнул пассажиру: – Ваня, выйди, если сможешь. Ваня послушно вышел. На ногах он держался тоже не слишком твердо. – Это мой заместитель… – начал было объяснять водитель, показывая на Ваню… – Заместитель по пьянству? – инспектору была не чужда ирония. – Нет, что вы! – воскликнул тот, кому не дали договорить. Было ему уже за пятьдесят. На нем ладно сидел хороший костюм. Борода, усы и очки делали его чем-то похожим на Антона Павловича Чехова. Но не только внешность и высокий рост роднили «водителя» с классиком литературы. Как и Чехов, герой нашего повествования был доктором. Правда, в отличие от писателя он не сочинял пьес и рассказов, а только оперировал. Но в области хирургии он занимал, пожалуй, не менее значительное место, нежели Чехов в литературе. – Нет, что вы, – повторил хирург. – Ваня – потрясающий талант. Сегодня он сделал операцию на позвоночнике, какую не делал еще никто в мире! – И мы гуляем! – во всю ширь улыбнулся Ваня. Был он моложе шефа лет на двадцать. – У нас уважительная причина! – с душой произнес старший по возрасту и внезапно рухнул перед инспектором на колени. – Голубчик, не обессудь! «Голубчик» растерялся, потому что никто еще не вставал перед ним на колени. А Ваня кинулся поднимать шефа. Милиционер же неожиданно сказал коленопреклоненному: – Я вас по телевизору видел. Вы знаменитый доктор, профессор… простите, фамилию запамятовал. – Надо бы помнить его фамилию! – укоризненно произнес вдрабадан пьяный Ваня, который вместе с милиционером дружно ставил доктора на ноги. – Антон Михайлович не только профессор, но и академик. Директор клиники. И лауреат. – Вспомнил! Вы – Каштанов. – Молодец! – одобрил Ваня. – Это действительно сам Каштанов. – А вас как зовут? – поинтересовался академик и лауреат. Инспектор представился по полной форме: – Лейтенант Николай Дементьев. Женское лицо возникло в окне третьего этажа. Женщина внимательно посмотрела на то, что происходит внизу. А внизу Каштанов раздухарился: – Коля, пошли ко мне, продолжим! А тебе, Ваня, придется, уж прости, объявить выговор за незаконное и нетрезвое использование машины в личных целях. – А кто приказ подпишет? – ухмыльнулся Ваня, он же Иван Павлович Минаев. – Вы же с сегодняшнего дня в отпуске. Антон Михайлович Каштанов нашел решение: – Сам и подпишешь. Ты ведь остаешься вместо меня. Пошли! Антон Михайлович возвращался домой в дивном настроении. Он пел: – Миллион, миллион, миллион алых роз… Жена Каштанова, та самая женщина, что выглядывала из окошка, спустилась в лифте на первый этаж. Жене было около сорока. Даже ночью она была одета элегантно и отлично выглядела. Но при этом ее трясла злоба и от злобы бил озноб. – Полюшко-Поле, это я с друзьями! – Муж обрадовался тому, что жена его ждет. – Опустошай холодильник. – Ты почему не позвонил? – прокурорски спросила жена. – Прости меня, я забыл. Понимаешь, Ваня сделал уникальную операцию. И мы отмечали это событие! – начал оправдываться Антон Михайлович. – Но как ты мог не позвонить, я тут с ума схожу! Я обзвонила всех и вся! – В голосе супруги звучал металл. – Поля, прости, я виноват! Но у меня сегодня праздник! Ну, забыл, понимаешь?.. – Я стою на лестнице четыре часа. У меня опухли ноги. – Сейчас поставим компресс! – сердобольно предложил Ваня. – Пошли вон, пьянчуги! – заорала жена. Ваня и милиционер, понурившись, поплелись вон из подъезда. – Ты оскорбила моих друзей! – возмутился Антон Михайлович. – А ты… как ты мог не позвонить! – не унималась Полина Сергеевна. – Ты – эгоист, ты – изверг, ты – не мужчина! И жена начала заталкивать доктора в лифт. От обиды Каштанов заплакал: – Тогда кто же я, по-твоему? В лифте супруги молчали: жена от переполнявшей ее ярости, а муж от унижения и в знак протеста. Войдя к себе в кабинет, насмерть разобиженный Каштанов, не раздеваясь, повалился на тахту. Перед тем как заснуть, он со слезами на глазах повторял оскорбительные слова Полины Сергеевны и пришел к окончательному выводу, что завтра же разведется с нею. «К чертовой матери! – думал знаменитый хирург, который всю жизнь слышал от всех в свой адрес только добрые и благодарные слова. – За что?.. Что я сделал?.. Это несправедливо… так обозвать… Нет, с ней жить попросту невозможно… Утро начну с того, что объявлю ей о разводе… Надо же, сказать мне такие страшные слова…» Мысли его путались, и бедолага так и уснул в костюме и в очках под непогашенной настольной лампой… На следующее утро завтрак проходил в грозовом молчании. Полина Сергеевна привычно подавала овсяную кашу, кефир, кофе. – Я хочу яичницу и бутерброд с копченой колбасой! – мрачно потребовал Антон Михайлович, понимая, что он завтракает с этой женщиной в последний раз. Вид у него после вчерашнего был, мягко говоря, не самый свежий, а самочувствие просто препоганое. – Это тебе нельзя! – парировала жена. – В моем возрасте еще можно все! – Я лучше знаю, что тебе можно! – А как ты меня вчера обозвала? – неожиданно спросил муж. – Эгоиста и изверга припоминаю. А что на третье? Самое мерзкое? – Как следовало, так и обозвала! Уж я-то знаю, чего ты стоишь! – Ты вела себя недопустимо – прогнала моих друзей. Жена поглядела с насмешкой: – И давно этот мент тебе друг? Муж поразился: – Какой мент? Ты зачем придумываешь? – Ты пришел с милиционером! – Я не приходил с милиционером! Никогда! – Каштанов был абсолютно уверен в своей правоте. – В твоем возрасте пить вредно! – вмазала Полина Сергеевна, на что Каштанов ответил философски: – В моем возрасте и жить вредно! После завтрака угрюмый Каштанов, недовольный тем, что напрочь забыл вчерашнее самое страшное оскорбление жены и из-за этого не мог начать разговор о разводе, проследовал к себе в кабинет. Он понимал, что слов «эгоист» и «изверг» недостаточно, чтобы объявить, как сказали бы нынче, импичмент Полине Сергеевне. А главное слово, как назло, вылетело из головы. Если по нашей истории снимали бы игровую киноленту, то художник обставил бы кабинет Антона Михайловича с тщанием и артистично, ибо съемочная группа относилась бы к нашему герою с нескрываемой симпатией. В кабинете доктора было много книг, причем на разных языках. На стенах висели картины, намекавшие на пристрастие хозяина к русскому авангарду и примитивизму. На тахте валялся взбудораженный плед, дававший понять, что доктор провел беспокойную ночь. На книжных полках красовались всяческие сувениры, привезенные из-за рубежа. На письменном столе – стопка медицинских журналов, начатая рукопись. Пианино у стены, гитара на почетном месте, набор компакт-дисков и приличная музыкальная техника демонстрировали серьезный интерес к музыке. Среди фотографий обращали на себя внимание портрет старой женщины – матери Каштанова, сам доктор, снятый в оксфордской мантии и шапочке, и большая фотография красивой женщины средних лет – первой жены Антона Михайловича. Кабинет был обжитой и уютный. Посередине кабинета стоял чемодан, собранный в дорогу, на кресле висел пиджак доктора с лауреатской медалью. Прежде чем приступить к утреннему макияжу, Полина Сергеевна заглянула в мужнин кабинет. – Вещи я уложила, – строго сообщила она. – А на столе, вот, смотри: путевка, твой паспорт, санаторий называется «Волжский утес». Это билеты на поезд Москва-Самара. Вагон СВ. И, пожалуйста, выйди в Сызрани, это раньше чем Самара. И жена аккуратно расправила плед на тахте. – Не хочу в санаторий! – взмолился Антон Михайлович. – Там меня начнут лечить, а я этого не выношу! – И это говорит врач! – Полина Сергеевна была неумолима. – Я лучше знаю, что ты хочешь! Ты хочешь ехать в санаторий! Это необходимо для твоего здоровья! – Полюшко-Поле, пожалей меня! Я не хочу в санаторий… – жалобно повторил доктор. – Значит так, – командирским тоном перебила жена. – Я даю тебе две тысячи рублей… – Она открыла ящик письменного стола и достала оттуда деньги. – Что так щедро? – с сарказмом поинтересовался муж. Полина Сергеевна иронии не уловила: – Надо, чтобы у тебя были деньги, на кино, например, газету купить, мне позвонить… В поезде за постель платить не надо, входит в стоимость билета. На вокзал приеду, привезу тебе чего-нибудь вкусненького… – А все-таки, – настаивал Каштанов, – что было после эгоиста и изверга, на третье? – А ты что, забыл? – поинтересовалась жена. – Забыл! – признался Антон Михайлович. – Что ты на этом зациклился? – отмахнулась она. – Да, в девять тридцать у тебя заседание фонда. Ты успеешь на нем показаться. Твой поезд в семь вечера. Полина Сергеевна отправилась в спальню и приступила к сложному процессу, который можно было бы назвать портретной живописью. Разумеется, работала она над автопортретом. – Не пойду! Я в отпуске! – крикнул ей вслед подкаблучник. Полина Сергеевна не терпела возражений: – Нет, пойдешь! Я лучше тебя знаю, что ты должен делать! – Тогда ты и иди! – Каштанов появился в дверях спальни. – Этот благотворительный фонд носит твое имя. Ты там президент, а не я! – Полина Сергеевна выдавливала из заграничных тюбиков кремы и накладывала их на лицо. Доктор Каштанов поморщился: – В моем фонде сидят жулики! – Это ты их развел! – съязвила жена. – Ты мягкотелый!.. Жена наступила на больное место, и потому Антон Михайлович тотчас раздраженно отозвался: – Я не гожусь для этого. В бухгалтерии ничего не смыслю… Прикрываясь моим именем, они воруют и воруют. – Сейчас все воруют! – Полина Сергеевна преображалась на глазах. – Но страна большая и хватит надолго. – Ты не устала мной руководить? – понуро спросил Антон Михайлович. – Вот ты от меня и отдохнешь ровно двадцать шесть дней! А я за это время сделаю евроремонт, поэтому нашу кредитную карту оставляю себе. Полина Сергеевна полюбовалась на свое изображение в зеркале и осталась довольна проделанной работой. Из зеркала на нее смотрела холеная, красивая, современная особа, которая выглядела совсем не на сорок пять, как на самом деле, а, по крайней мере, на десять лет моложе. Она достала из сумочки толстую записную книжку, которая на современном, то есть полурусском языке называлась «органайзер», и направилась в кабинет мужа. – Вот твое расписание до отъезда. Значит, после фонда в одиннадцать у тебя делегация медиков из штата Айова; в двенадцать придет Шелатуркин, он баллотируется в Думу, может пригодиться, если пройдет, а у него грыжа. – Думаешь, грыжа ему помешает? – желчно спросил Каштанов. – Не остри! – отмахнулась Полина Сергеевна и продолжала командовать: – В тринадцать сорок пять открытие бутика фирмы кожаных изделий «Аманти». – А я-то при чем? – Высокопоставленным гостям будут раздавать подарки. Возьмешь для меня портфель, коричневый не бери, обязательно серый, это элегантней; в пятнадцать тридцать заскочи в бельгийское посольство, там прием по поводу отъезда культурного советника. – На кой черт он мне сдался, если уезжает! – Не будь циником! И, наконец, в семнадцать открытие птицефабрики! – А там чем брать? Петухами или яйцами? – И Каштанов иронически пропел: – Ку-ка-реку! Полине Сергеевне уже пора было на работу, и она торопливо и привычно чмокнула мужа в щеку. – Ты невозможен. Да, пиджак висит на кресле, я его отгладила и прикрепила на лацкан лауреатскую медаль. – Пожалуй, мне действительно пора совершить хоть какой-нибудь лауреатский поступок!.. – задумчиво протянул Каштанов. – Все-таки, как ты меня обозвала? Доктора самого раздражало, что он так на этом зациклился, ибо в сущности дело было не только в этом. Но жена не слышала, она уже ушла. Полина Сергеевна замечательно вписалась в эпоху перемен, сотрясавших страну. Она создала процветающую туристическую фирму, отправляющую людей отдыхать за рубеж. Это придавало Полине Сергеевне, женщине с характером майора, дополнительную властность и независимость. Каштанов посмотрел в окно, – шикарная жена уселась в новенькую «Фелицию» и отчалила от дома. Антон Михайлович задумался. Конечно, если бы по нашему сюжету стали снимать так называемый художественный фильм, то режиссер здесь стал бы в тупик. Ибо как в кино передать рваные, наступающие друг на друга, лихорадочно сменяющиеся, разнообразные, не поддающиеся логике, обрывочные мысли? Наверное, внешне это выглядело бы так: герой походил бы по кабинету, приблизился к фотографии первой жены, посмотрел на нее. Потом он подошел бы к пианино, открыл крышку и стал играть нежную печальную мелодию Микаэла Таривердиева или Андрея Петрова. Кинокамера провела бы панораму с грустного, задумчивого лица Антона Михайловича по фотографиям, словно выхватывая сцены из прежней жизни доктора. Возможно, прозвучал бы внутренний монолог героя, который авторы написали бы, а исполнитель попытался передать наиболее достоверно. Между тем думать Каштанову было о чем. Внешне его существование выглядело более чем успешным и счастливым. Хирург, известный всей России, директор Хирургического центра, член Академии медицинских наук, доктор медицины, профессор, лауреат Государственной премии, заслуженный деятель науки, член нескольких зарубежных академий, президент благотворительного фонда и, как говорится, прочая, прочая. Но в душе у нашего баловня судьбы был разлад и неразбериха. Большая часть дел, которыми он занимался, была ему неинтересна и, более того, неприятна. Он скучал на тусовках, считая их просто убийством времени. Он не любил вникать в финансовые бумаги и часто ставил свою подпись, не углубляясь в суть дела. Он ненавидел заседания, которые, как правило, оборачивались пустой говорильней. Он не выносил, когда к нему как к директору приставали с хозяйственными заботами, и старался отделаться. Он любил только одно – оперировать. У него были поистине золотые, волшебные руки. Он понимал, что только здесь действительно живет и приносит пользу. А во всех остальных случаях только делает вид, что живет, ибо тут душа его мертва. Но пустые хлопоты, представительство, светская жизнь, которую обожала жена, всевозможные интервью, поездки, визиты, приемы, обязанности руководителя постепенно все больше и больше засасывали его и отнимали уйму сил. На главное дело жизни не оставалось времени, Антон Михайлович чувствовал, что его руки хирурга начинают слабеть. И в душе его день ото дня рос протест и соблазнительное желание – не послать ли все эти так называемые «сопутствующие товары» к чертовой матери и остаться просто хирургом. Ох, как нелегко было принять подобное решение: находясь на пике карьеры, отказаться от многого, что щекочет самолюбие, льстит тщеславию, дает всяческие преимущества. У Антона Михайловича не было властных генов, он никогда не хотел никем руководить, не выносил приказного тона, не любил и не умел командовать. Директором Хирургического центра он стал благодаря случаю. Сделал операцию, действительно сложную, высокому чиновнику, а тот возьми да и стань премьер-министром. Так заведующий отделением экспериментальной хирургии сделал неслыханную административную карьеру. Но сейчас Антон Михайлович думал не об этих высоких материях. Перед уходом в отпуск он все-таки решился и подал заявление министру с просьбой об отставке. Теперь надо было где-то укрыться, переждать, остаться одному, а ссора с женой еще больше укрепила его в этом желании. Наконец Каштанов вышел из прострации, схватился за телефонную трубку и набрал номер. Судя по количеству набранных цифр, звонил он куда-то далеко. Авторы, конечно, смогли бы объяснить, кому был адресован звонок Каштанова, но в целях усиления интриги они решили пойти кинематографическим путем, то есть изложить все так, как принято в сценарии кинокартины… Телефон трезвонил в пустом сельском доме, расположенном на берегу дивного озера. В большой комнате с высоким бревенчатым потолком стены были увешаны картинами. У двери стояли пустые рамы из багета. Вообще в комнате было множество ненужных предметов, которые говорили о том, что, скорее всего, это мастерская живописца. Одну стену почти целиком занимал большой базарный ковер с тремя китчевыми тиграми. Огромный ротвейлер, разлегшийся на полу, к телефону почему-то не подошел… Глава вторая Банк «Серебряный гром», как и положено мощному, солидному, короче говоря, крутому банку, располагался в многоэтажном стеклянно-зеркальном великолепии. В тот же день Каштанов вошел в здание банка и сразу был окружен тремя сытыми парнями с мощными загривками: – Вы к кому? – К Павлу Анатольевичу Судаковскому. – Простите, ваша фамилия? – Каштанов. – Павел Анатольевич вас ожидает. Охранники радушно заулыбались, все трое. Они умели не только стрелять из всего, что стреляет, но и быть приветливыми с теми, с кем указано быть приветливыми. Каштанов прошел через арку безопасности, подобную тем, что в аэропортах. Ничего не зазвенело, поскольку ни взрывчатки, ни оружия у него не оказалось. У лифта, на десятом этаже, Антона Михайловича встречал самолично Судаковский, президент «Серебряного грома». В двух шагах от президента маячил персональный охранник президента, который не отлипал от подопечного. В нашей стране каждый уважающий себя человек обязательно президент чего-нибудь. Как в Грузии каждый уважающий себя человек обязательно князь. – Тоша, что у тебя случилось? – взволнованно спросил Павел Анатольевич. – Ты сто лет не появлялся… – Ничего особенного… как тебе сказать… просто я ухожу во внутреннюю эмиграцию. – Жена? – понимающе вздохнул банкир. – Жена – это деталь, есть еще кое-что посерьезнее… Ведя гостя через приемную, Павел Анатольевич на ходу отдал распоряжение секретарше: – Ко мне никого не пускать и по телефону ни с кем не соединять! Кабинет президента выглядел роскошно. Авторам не доводилось посещать подобные апартаменты, поэтому они не в силах их описать, но предполагают, что действительность превосходит скудную фантазию сочинителей. – Какие еще причины? – продолжал расспрашивать Павел Анатольевич, когда оба уже утонули в глубоких креслах. – Сегодня это Шелатуркин – кандидат в Думу с грыжей, делегация из Айовы, бельгийский культурный атташе, который уезжает, серый кожаный портфель, наверно, такой, как у тебя. – Каштанов кивнул на портфель хозяина кабинета. Тот обеспокоенно перебил: – Антон, а ты здоров? – И еще птицефабрика! – добавил Антон Михайлович. Павел Анатольевич хмыкнул не без издевки: – Ты начал оперировать кур? – Зато вчера, – азартно продолжал Каштанов, – была тусовка, на которой открывали казино в компании с пятьюдесятью полуголыми девицами. Почему-то я разрезал красную ленточку. От всего этого я уже загибаюсь! Банкир через переговорник распорядился принести кофе. – Понимаешь, Павлик, я все реже и реже оперирую. – Теперь голос доктора звучал горько. – Больше подписываю бумаги да убиваю время на банкетах. Чувствую, перестаю быть хирургом, превращаюсь в администратора от медицины. Причем плохого. – Ты всегда был о себе неважного мнения, – нежно улыбнулся старый друг. – Но другие его не разделяли. – Я рожден для того, чтобы оперировать. Я только это и умею! – Помню, как ты мне делал вскрытие, – благодарно сказал Павел. – В общем, я ухожу со всех должностей: с поста директора клиники, президента благотворительного фонда… Банкир даже присвистнул: – Ну, ты даешь, Антон! Все делают карьеру, а ты наоборот… – Я оставлю за собой должность заведующего отделением экспериментальной хирургии. – Несовременный ты все-таки какой-то, – покачал головой Судаковский. – Впрочем, ты всегда был не от мира сего. Секретарша внесла на серебряном подносе кофе в серебряном кофейнике. Чашки старинного фарфора, серебряные чайные ложки, заграничные печенья, цукаты, дорогие импортные конфеты – гостеприимство было поставлено на широкую ногу. В общем, как писала в свое время, правда, по другому поводу, «Комсомольская правда»: «Если делать, то по-большому». – И куда ты повезешь свою внутреннюю эмиграцию? Хочешь, я отправлю тебя в Портофино, в Италию? Обалденное место! – сказал Павел Анатольевич, разливая кофе. – Жена меня уже вывозила на Мальту и на Маврикий, а я хочу в свой народ! – Ты кто, Лев Толстой? – Толстой – это перебор. Я максимум Горький. Я ведь вижу реальную жизнь только в страдающих глазах моих пациентов. Олигарх задал привычный для него вопрос: – Деньги тебе нужны? – Мне тебя жаль, Павлик! Ты всех подозреваешь в том, что они желают вытащить из тебя кругленькую сумму. – Так оно и есть, желают! – улыбнулся Павел Анатольевич. – А у меня денег навалом, – гордо похвастал Каштанов перед президентом могучего банка, имея в кармане две тысячи рублей. – Меня жена снабдила. А пришел я к тебе, чтоб ты не волновался, потому что я на некоторое время исчезну! Павел Анатольевич мгновенно сообразил: – Ты намылился к Сашке? В заповедник? – Там никто не берет трубку. Я пока что перекантуюсь в Москве пару деньков. – Давай у меня. Дома или на даче – выбирай! – У тебя Полина меня достанет. Вычислит, где я… – Так ты что, все-таки от нее уходишь? – От такой не уйдешь! – покорно сказал доктор. Павел Анатольевич нажал на кнопку интеркома и сказал секретарше: – Наташа, закажите номер в гостинице на имя Каштанова Антона Михайловича! – Никогда еще в Москве не жил в гостинице, – улыбнулся доктор. А президент торжественно заговорил: – Тошка, мы с тобой дружим с первого класса. В этом году, в сентябре, исполнится сорок пять лет. Я приеду к вам с Сашкой, отметим нашу дружбу! Почти золотой юбилей! – И надеремся, как когда-то! – мечтательно произнес академик медицины. – Ты имеешь в виду первый класс школы? – озорно подмигнул банкир. Часы на Казанском вокзале показывали без десяти минут семь. Полюшко-Поле неслась по перрону со свертком в руке. Она влетела в шестой вагон, но вскоре вновь в растерянности вернулась на платформу и принялась озираться по сторонам. Антон Михайлович не появлялся. – Перепутал вагон, что ли! – в сердцах воскликнула Полина Сергеевна, обращаясь к проводнице. – Вот оболтус! – Сколько лет оболтусу? – спросила проводница. – Пятьдесят два! – сказала жена оболтуса. Ровно в семь поезд дернулся и начал движение, покидая столицу. Полина Сергеевна сердитой походкой зашагала обратно. На фоне уходящего состава она машинально развернула сверток и начала жевать что-то вкусненькое, припасенное для своего большого дитяти. Вернувшись домой, она обнаружила, что чемодан по-прежнему стоит в центре кабинета, пиджак с лауреатской медалью как висел на спинке стула, так и висит. А со стола исчезли лишь паспорт и деньги. Путевка и железнодорожный билет остались на месте. Рядом лежала записка: «Полюшко-Поле! Не сердись, но я совершаю лауреатский поступок! Твой Каштан!» Полина Сергеевна возмутилась: – Это бунт! В холле фешенебельной гостиницы, в мягких и удобных креслах, нагло, по-хозяйски расположилась пишущая и снимающая корреспондентская братия. Было их не меньше трех дюжин. Все они ждали выхода самой Клаудии Шиффер. Мимо журналистского табора к стойке портье проследовал Антон Михайлович. – Извините, когда я въезжал, то забыл узнать, это мне друг заказывал гостиницу, а сколько стоит мой номер? – И рассеянный жилец протянул ключ. Портье взглянул на бирку: – Этот недорогой. Тысяча восемьдесят рублей в сутки, включая завтрак. – В сутки? – ахнул Антон Михайлович. Он достал кошелек, вынул из него свое состояние, пересчитал: – Значит, за двое суток, я должен… – Две тысячи сто шестьдесят! – подсказал портье. – Господи! – вздохнул Каштанов. – Вот возьмите! – Он вытряхнул из бумажника все наличные деньги, включая мелочь. – Ужинать мне сегодня уже не придется! – Такой известный человек, как вы, Антон Михайлович, и без денег… – Портье позволил себе улыбнуться. – Можно я от вас позвоню? Это междугородный звонок, но недалеко, в Тверскую область? – спросил Каштанов и, получив позволение, набрал номер. И снова действие перенеслось в дом с тремя китчевыми тиграми на ковре. Телефон трезвонил, но в доме никого не было, даже ротвейлера. За окном сияло солнце, блики от воды бегали по прибрежным кустам, а рыбак в лодке резко подсек леску и вытащил из воды блестящую рыбину… В холле отеля Каштанов разочарованно положил трубку. Одна из журналисток, женщина лет, эдак, тридцати двух, в модной кожаной куртке, с накрашенными губами и ногтями, подбежала к портье: – А вы уверены, что она все еще в апартаментах? Портье ответил едко: – Чтобы избавиться от встречи со всеми вами, мадам вполне могла спуститься по пожарной лестнице! Репортерша усмехнулась: – Я бы это знала. Наш человек там дежурит! – Кого вы ждете? – проявил интерес Каштанов. – Клаудию Шиффер! – бросила через плечо журналистка, даже не взглянув на собеседника. – А она кто такая? – простодушно спросил Антон Михайлович. Журналистка скорбно вздохнула: – Какой у нас безграмотный народ! В этот момент в стеклянном лифте отеля показались ножки, самые знаменитые в мире ножки. Лифт спускался. Со всеми репортерами – их называют «папарацци» – начало твориться что-то несусветное. Стадо повскакало с мест и ринулось навстречу великой топ-модели. Корреспондентка в кожаной куртке, боясь отбиться от стада, тоже рванула с места. Каштанов вежливо уступил ей дорогу, сделав шаг влево. Оказалось, что журналистке нужно в ту же сторону, и она буквально наткнулась на Каштанова. Тогда он сделал шаг вправо. Журналистка, пытаясь его обойти, тоже сделала шаг вправо и опять уткнулась в Антона Михайловича. Он продолжал быть галантным и отступил налево. Журналистка, в свою очередь, попыталась обойти его с другой стороны и в третий раз уперлась в этого проклятого мужчину. – До чего же вы мне обрыдли, – зло выдохнула она и с силой пихнула препятствие, которое отлетело куда-то вбок и приземлилось на журнальный столик. Зацепившись ногой за поверженную жертву, корреспондентка сама больно ударилась коленом и, ругнувшись, помчалась к прославленной топ-модели. С трудом сползая со столика, Каштанов потирал ушибленную поясницу. – Какая мерзкая особа! – выпалил он. Портье согласился с оценкой Антона Михайловича: – Эта дамочка в их банде – самая известная! – Он подскочил к знаменитому врачу и помог ему усесться в кресло. – Где на свете беда – она со своим микрофоном там. Пожар, война, наводнение, террористы – эта дрянь тут как тут! – А я телевизор почти не смотрю! – Доктор с усилием покинул кресло. – Ну, что ж, поплетусь на паперть! Прошло двое суток с момента исчезновения Каштанова. Это не помешало Полине Сергеевне вовсю развернуть ремонт, которым она сладострастно верховодила. Сейчас в квартире находился «надежда и опора» Каштанова, его заместитель Ваня. От огорчения он не находил себе места. – Не понимаю, куда он мог подеваться! – Ума не приложу! – сокрушенно поддакнула Полина Сергеевна. – Я звонил в «Волжский утес», он туда не приехал! – Я вам сто раз говорила, – крикнула мастеру Полина Сергеевна, – чтоб мебель прикрывать не газетами, а целлофаном! – Она снова повернулась к Ивану Павловичу. – Я две ночи не спала! Обзвонила больницы, «Скорую помощь», звонила даже в милицию, ну, эти, как всегда, ничего не знают! Он исчез! – Министр хочет с ним встретиться, – сказал Иван Павлович. – Наверное, чтобы попросить забрать заявление об отставке, а он как в воду канул. – По-моему, он просто поехал умом. – Жена была озадачена и раздражена. – Покажите мне нормального человека, который отказывается быть руководителем Хирургического центра. Иван Павлович вздохнул. – Вдобавок у нас чудовищная неприятность – кто-то воспользовался тем, что Антона Михайловича нет, и из благотворительного фонда его имени похитили два миллиона долларов! Что теперь будет со строительством нового корпуса клиники! Просто жуть какая-то! – Ничего себе! – охнула Полина Сергеевна. – Два миллиона! – Да, дело противное… И тут присутствие Антона Михайловича не помешало бы… – Я чувствую себя виноватой, – покаялась вдруг Каштанова. – Тогда при вас ночью я на него накричала, он обиделся… Неужели он из-за этого… – Она не закончила фразы. Иван Павлович деликатно промолчал. – Пусть он на меня обижен, но ведь вам он тоже не звонил. – И тут же без перехода Полина Сергеевна прикрикнула на рабочих из Белоруссии: – Сервант осторожно двигайте, прошу вас!.. Да, учудил наш Антон Михайлович на старости лет… В телевизионной студии Джекки Тобольская, так звали популярную журналистку, которая мимоходом опрокинула Каштанова в гостинице, атаковала редактора: – Как ты мог не дать в эфир такой материал! Мы с Владиком единственные из всех сняли, как Клавка Шиффер, возвращаясь в гостиницу, карабкается по пожарной лестнице. – А ее охранник за эту съемку засветил мне по лбу! – И телеоператор Владик продемонстрировал синяк. – И правильно сделал! – сказал редактор. – Ваш материал не сенсация, а дешевка! В аппаратной диктор заканчивала программу новостей. Как вдруг на электронной шпаргалке возникло новое сообщение. Диктор быстро глянула на него, и ее милое лицо посерьезнело. – Только что мы получили тревожное сообщение… – начала она и тотчас на телеэкране возник портрет Каштанова. – Исчез выдающийся ученый, – взволнованно продолжала диктор, – действительный член Академии медицинских наук, человек, возвративший здоровье тысячам наших сограждан, Антон Михайлович Каштанов. Он вышел из дому четыре дня тому назад, и с тех пор о нем нет никаких известий. В пресс-центре МВД нам сообщили, что для розыска ученого создана специальная оперативная группа. В студии Джекки просто подпрыгнула на месте: – Черт возьми, я же этого самого типа… когда это?.. да, позавчера, что ли, с ног сбила! И Джекки потребовала у редактора: – Слушай, блюститель высокого искусства, я хочу вести журналистское расследование об исчезновении этого хирурга! Пришла пора сказать несколько слов о героине нашей истории, о беспардонной папараццихе Джекки Тобольской. Вообще-то ее звали Женей, но Джекки звучало как-то современней. Джекки была не замужем уже второй раз. Она имела чересчур самостоятельный нрав, чтобы оставаться замужем постоянно. Телевидение, быть может, самый сильный наркотик века, оказался непреодолимым соперником для двух предыдущих мужей. Сейчас Джекки находилась в любовной связи только со своей профессией. Высокая, спортивная, красивая, нахальная, она считала, что «телевидение должно везде входить первым и всегда с парадного входа». Джекки занималась у-шу, прыгала с парашютом, бойко лопотала по-английски. Она была азартной и храброй до отчаянности. Когда чеченские боевики согласились уйти из Ворошиловска, где они нахрапом взяли больницу, полевые командиры, безопасности ради, потребовали, чтобы в каждом автобусе находились заложники. Джекки добровольно предложила себя. Вместе со своим оператором Владиком она села в автобус с отступающими чеченцами. Их репортажные съемки были номинированы на телевизионную премию ТЭФИ. Правда, награду дали другим. Джекки вела репортаж с лесного пожара (а нет, пожалуй, ничего более страшного); она брала интервью у бойцов во время сражения, рискуя жизнью; иногда она добивалась того, что с ней беседовали крупные, известные личности. Она еще, может быть, не стала телевизионной звездой, но ее уже знала публика, а среди коллег она пользовалась репутацией сорвиголовы. Следователь, Варвара Петровна Муромова, маленькая, но задиристая женщина, была настроена агрессивно. – Слушай, ты, нахалюга, забирай свою камеру и выкатывайся отсюда! – приказала она оператору Владику. Он вопросительно глянул на Джекки, та пожала плечами, и оператор покорно выкатился из кабинета. Журналистка мигом достала из сумочки диктофон и положила его на письменный стол. – Терпеть не могу журналистскую шушеру! – заявила милиционерша, сплевывая виноградную косточку и метко попадая ею в пепельницу. – А кто нас любит? – мирно согласилась Джекки. Она сидела на стуле, будто на допросе, как раз напротив хозяйки. – Милиция вкалывает, а мы только пенки снимаем. Варвара Петровна опять сплюнула косточку, и опять метко. – Лучше не скажешь, ты девка умная. Про дело Каштанова здесь ни хрена не узнаешь и потому ступай домой! Муромова попыталась смахнуть со стола диктофон. Джекки телом прикрыла аппаратуру. – Слушайте, вы, милицейская шушера, вы мне не хамите, я сама умею хамить! – Слышу, что умеешь! – спокойно кивнула следователь. – За оскорбление работника правопорядка при исполнении служебных обязанностей ты сейчас загремишь в обезьянник! Варвара Петровна схватила наручники. – Сиживала я в вашем обезьяннике, – азартно сказала Джекки, вскочила со стула и подняла вверх руки. – Тетя, достань воробушка. Низкорослая милиционерша не растерялась и мигом забралась на стол, чтобы надеть наручники на строптивую журналистку. Но тут Джекки совершила неожиданный маневр – она крепко обняла следовательницу за талию и стала буквально душить ее в объятьях. – Варвара Петровна, дорогая, у вас наверняка уже есть какие-нибудь материалы, сведения, предположения… Варвара Петровна задыхалась: – Отпусти! Отпусти немедленно! – Я от полноты чувств, – объяснила Джекки свой порыв. – У тебя не руки, а клещи, – прохрипела милиционерша, слезая со стола. Тобольская вынула из дамской сумки флакон дорогих духов и прыснула на себя из пульверизатора. – Что ж, придется мне самой вести журналистское расследование… Варвара Петровна, хотя и была милиционером, оставалась женщиной. Она активно принюхалась к запаху духов журналистки. – Нравится? – вкрадчиво спросила Джекки. Варвара Петровна кивнула. Тогда Джекки как бы между прочим придвинула флакон к Муромовой, намекая, что это, мол, маленький сувенир от телевидения. Правоохранительные органы не прельстились подарком и отодвинули флакон обратно к представителю средств массовой информации. Но телевидение настойчиво переадресовало духи представителю закона. Тогда Варвара Петровна достала из ящика стола огромный флакон еще более дорогих духов, чем у Джекки, и прыснула на себя. – Брось свои дешевые штучки и топай отсюда. Уязвленная Джекки не могла допустить, чтобы последнее слово оставалось не за ней, и нанесла сокрушительный удар: – Все равно на тебе написано, что с тобой никто не спит! Пауза была недолгой. Варвара Петровна оказалась достойной соперницей: – А на тебе написано, что ты спишь с кем попало! И тут случилось неожиданное. Женщины оценили друг друга. Сперва хихикнула Джекки. Потом хохотнула Муромова. Тобольская рассмеялась, Варвара Петровна тоже веселилась от души. Потом они одновременно показали большой палец, отдавая должное противнику. И, покатываясь от смеха, хлопнули ладонью о ладонь в знак полного взаимного уважения. И тут Муромова сказала: – А теперь вали отсюда. Тобольская прервала смех и направилась к двери. На пороге она остановилась: – Даже не знаю, что лучше: спать с кем попало или же не спать ни с кем. Буду думать! Бездомный, хромой, после того как его сшибла Джекки, Каштанов открыл входную дверь и прислушался. В квартире стучали молотки, слышались мужские голоса, а прихожая была заставлена стройматериалами – вагонкой, оконными рамами. Каштанов миновал прихожую. В гостиной мебель была заботливо укрыта целлофаном и старыми простынями. Антон Михайлович проследовал в кабинет. Там вовсю шли ремонтные работы. – Вы хозяин, что ли? – спросил один из мастеров. – В некотором роде да. Вы извините, я вам не помешал? – При этом Антон Михайлович тщетно пытался открыть ящик своего письменного стола, из которого Полина Сергеевна доставала деньги для его отдыха в санатории. Мастер усмехнулся: – Вы не сомневайтесь, хозяйка от нас все заперла! – Не только от вас! – невесело пошутил Антон Михайлович. – На кухню можно пройти? Не помешаю? На кухне он открыл холодильник и, не садясь, начал торопливо есть. – Ребята, не желаете со мной перекусить? – Спасибо, нет! – отклонил приглашение один из маляров. – Хорошо хоть холодильник не запирается! Когда Каштанов уже покидал дом, один из работяг показал на большую фотографию, висящую на стене, в углу кабинета: – А на фото кто такая красивая? Антон Михайлович приостановился, посмотрел на портрет женщины средних лет и сказал без выражения: – Моя первая жена. Она умерла двенадцать лет назад. После чего, прихрамывая, двинулся к выходу. Но мастер успел тихо спросить: – Хозяйке-то доложить, что вы приходили? Каштанов, не оборачиваясь, махнул рукой: – Пожалуй, не стоит! – Понял! – заговорщицки кивнул мастер. Каштанов вышел из подъезда своего дома, который фасадом выходил на Патриаршие пруды, и уселся в сквере на скамейке. В советские времена пруды назывались Пионерскими, ибо все религиозное истреблялось под корень, включая и названия. Однако исконные москвичи называли этот особый уголок в центре города любовно и фамильярно – «Патрики». Вопрос работяги о первой жене разбередил сердце профессора. Он вспомнил Надю, которую, впрочем, никогда и не забывал. Она жила где-то в глубине души, оставаясь счастливой и горькой тенью, сопровождавшей его все время. Знакомство с Надей завязалось достаточно необычно, можно даже сказать, экстравагантно. Чем-то оно напоминало ситуацию из фильма «Ирония судьбы, или С легким паром». И больше того, произошло в то же самое время, когда комедию в первый раз демонстрировали по телевидению… Павел Судаковский – ныне банкир, олигарх, богач – работал тогда в Ленинграде и занимал в облисполкоме весьма высокий пост. Незадолго до наступления нового, 1976 года он пригласил своих закадычных друзей, доктора Антона Каштанова и эколога Александра Савельева приехать к нему в Питер, познакомиться с женой Надей и вместе встретить Новый год. Однако Саша из-за рождения первенца не смог покинуть город Крушин, куда попал по распределению после окончания лесотехнической академии, и Каштанов полетел один. Он единственный из «трех мушкетеров» – так называли неразлучную троицу в школе, – оставался холостяком и жил с мамой Анастасией Петровной. В отличие от героя «Иронии судьбы» Каштанов был совершенно трезв. Он прилетел 31-го вечером, часов эдак в девять. В аэропорту Пулково поймал левака и уговорил его отправиться к черту на рога, на окраину, где Павел получил квартиру. В этом микрорайоне еще не везде уложили асфальт, не было уличного освещения, туда пока не провели телефон, там не открылся еще ни один магазин и все дома были похожи один на другой, так как строились по единому проекту. А дальше вмешался бесцеремонный перст судьбы. В темноте Каштанов перепутал корпус. Номер дома он разглядел, но не знал, что под одной цифрой числилось несколько корпусов: «а», «б», «в» и «г». Буквы навесить на здания еще не успели. Короче, доктор, нагруженный подарками – флакон дорогих французских духов для Нади, большая коробка гаванских сигар для друга и авангардистская картина для дома, куда он приезжал впервые, – позвонил в квартиру. Дверь ему отворила очаровательная молодая женщина. Он сразу же порадовался за Павла, которому досталась такая прелесть. – Здравствуйте, Надя! С наступающим! – Антон Михайлович широко улыбнулся. А надо сказать, улыбка у него была обаятельная. – А где Павел? – Должен вот-вот прийти! – с легким недоумением сказала Надя, увидев незнакомца. Надо же было случиться тому, что совпали не только номер квартиры, но и имена хозяйки и ее суженого! Замерзший Каштанов снимал дубленку и вешал ее на крючок. Поэтому он не обратил внимания на интонацию Нади. – Принимайте подарки! – И доктор вручил привезенные из Москвы презенты. – Духи вам, сигары Павлу, а картину на новоселье. В комнате, еще не совсем обставленной мебелью, красовался празднично накрытый стол. – Но Павел не курит! – развела руками женщина. – Бросил? Вот молодец! Я давно ему это советовал. Надя! Поздравляю вас! Мы с Павлом дружим с первого класса, и, смею вас заверить, он – парень высший сорт! Так что вам повезло! А ему, по-моему, повезло еще больше… – Павел говорил, что должны заглянуть друзья… – неуверенно произнесла Надя, снимая фартук. – К сожалению, Сашка не смог прилететь, у него сын родился. Кстати, чего и вам желаю… Так что я прибыл один. Пока этого разгильдяя нет, показывайте квартиру. Вы по профессии кто? – Преподаю музыку, – ответила Надя. – В музыкальной школе. Ей приглянулся друг ее жениха Павла, которого она ждала с минуты на минуту. В этом человеке чувствовались надежность, добротность. И держался он так непринужденно и естественно. – Где же, черт возьми, Павел? – недоумевал Каштанов, не подозревая, что ошибся адресом. Как выяснится потом, эта ошибка переменила его жизнь и сделала счастливым. – Я начинаю беспокоиться! – сказала Надя. Тревога из-за отсутствия Павла вытеснила из ее сознания некоторые легкие несуразности, то и дело возникавшие в разговоре с нежданным гостем. Чтобы успокоить встревоженную Надю, Каштанов рассказал обворожительной хозяйке о себе: хирург, недавно перешел в Хирургический центр, у него потрясающий шеф, сам он холост, живет с мамой. Кроме того, он поведал Наде несколько забавных историй, случившихся с Павлом в школьные годы, о которых Надя, по понятным причинам, даже не подозревала. Новый год неумолимо наступал, а Павел все не объявлялся. Надя не находила себе места. Телефона в квартире, чтобы позвонить, разузнать, не было. Не существовало его и поблизости, в микрорайоне. Каштанов успокаивал женщину, но сам терялся в догадках, не понимая, что могло заставить друга задержаться в такой вечер. Тем более, пунктуальность Павла была частенько поводом для насмешек. Короче говоря, Надя и Антон (тогда его еще мало кто называл по отчеству) встретили Новый год вдвоем. Это было невеселое застолье. Оба тревожились: она – за жениха, он – за друга. Что могло приключиться с Павлом? Кстати, примета, что с кем встретишь новогодний праздник, с тем и проведешь весь год, в данном случае оправдалась. Наконец в первом часу послышался звук открывающегося замка. Оба – Надя и Антон, одновременно взволнованные и обрадованные, выбежали в прихожую. Антон обнял хозяйку и приготовил ехидную шутку, чтобы достойно встретить кореша. Открылась дверь. Это пришел другой Павел! Пауза была жуткой. А дальше началось нечто невообразимое. Увидев незнакомого мужчину, обнимающего его невесту, Павел закатил скандал. Но какой! Он оказался неимоверным ревнивцем. Никаким объяснениям, оправданиям Нади он не верил. В разгар ссоры выяснилось, что у него сломалась машина. Он пытался ее починить, потом махнул рукой и решил добраться на такси или на леваке. Но в новогоднюю ночь ему это не удалось. Пришлось идти на своих двоих. Сначала он бежал, надеясь успеть до двенадцати, но расстояние до Ебуркиного хутора, где жила невеста, оказалось слишком велико. Когда он понял, что опоздал, то сперва перешел на рысь, потом на шаг, а потом побрел из последних сил. Приперся взмыленный, усталый и несчастный. А увидев, как он полагал, счастливого соперника, просто-напросто взбесился. Ругательства сыпались из него градом, одно за другим. Попытки Антона снять несуществующую вину с Нади и переложить ее на себя еще более распалили подозрения обезумевшего Отелло. В конце концов жених хлопнул дверью и с проклятиями удалился. На доктора обрушились попреки, нарекания за то, что сломал Надину жизнь. Каштанов оправдывался. Он не мог бросить женщину в беде и остался ее утешать. А под утро привел Надю в дом Павла. И остался в Ленинграде на несколько дней. Кончилось все это тем, что через год у Нади и Антона родился сын, которого назвали Никитой. Анастасия Петровна, уже давно мечтавшая о внуке, была счастлива и жила с невесткой душа в душу. Обе наперегонки баловали Никиту, который, естественно, был гениальным ребенком. А комедия «Ирония судьбы, или С легким паром» стала любимым фильмом каштановской семьи… С сыном Каштанова, Никитой, Джекки беседовала на дачной застекленной веранде. Никита оказался обаятельно-разнузданным балагуром. И, кроме того, гостеприимным хозяином, которому явно приглянулась привлекательная интервьюерша. Накрывая на стол – фрукты, сладости и разные напитки, – он трещал без остановки: – Отец в этой халупе давно не появлялся. Да он здесь практически не жил. Я его вытурил отсюда давным-давно… Джекки держала микрофон перед лицом Никиты, а Владик исправно снимал все происходящее на пленку. Задавать Каштанову-младшему наводящие вопросы не требовалось, парень буквально не закрывал рта. – А неделю тому назад он перевел этот сарай на мое имя. Джекки осторожно встряла: – Чем вы это можете объяснить? – Чтобы в случае чего не было конфликта между мной и мачехой. Ей – квартира, мне – дача. Она женила его на себе, – тут Никита усмехнулся, – потому что знала, что ему надо. – Никита бросил взгляд в сторону камеры, к которой прилип оператор: – Этот толстый тип нас снимает? Джекки кивнула. А Никита обрадовался: – Прекрасно! Наш народ увидит меня и наконец-то получит кайф от телевидения… Не выдержав, Джекки улыбнулась: – Вы по профессии кто? – Пожалуй, это единственный вопрос, на который я не могу ответить. Знаете выражение «природа отдыхает на детях»? Так вот, природа отдыхает на мне, а я отдыхаю на ней! – То есть на природе! – с иронией уточнила Джекки и показала на снимок, висевший на стене: – А это кто? – Мама и бабушка. Бабушка воспитывала меня после того, как мамы не стало. Джекки переменила тему: – Что вы думаете об исчезновении… Никита не дал договорить, он все схватывал с полуслова: – Денег? Этих двух миллионов? Джекки насторожилась. Она не понимала, о чем идет речь. – Каких еще двух миллионов? – Вы не знаете? – Нет. – Из папиного благотворительного фонда умыкнули ни много ни мало два миллиона баксов! – Не может быть! Владик присвистнул от удивления. – В наши дни еще как может! – безапелляционно заявил Никита. На участке около соседского забора садовник поливал из лейки цветы. Под курткой его на ремне можно было заметить портативный магнитофон. А уши были прикрыты двумя наушниками. Услышав сенсационное сообщение, сделанное на террасе Никитой Каштановым, садовник насторожился и прекратил поливать цветы. Конечно же то была переодетая в мужской костюм следователь Варвара Петровна. А Никита продолжал, не подозревая, что топит родителя: – Представьте себе. Безмятежное утро. Прекрасное, как вы, солнышко светит в окно. Члены президиума благотворительного фонда имени моего папы ждут папу. Папа почему-то на заседание не явился. И доллары тоже не явились! – При этом Никита состроил хитрую физиономию. – Так вы что, подозреваете собственного отца? – оторопела Джекки. – Мадам, – пропел Никита, пытаясь взять руку Джекки в свою, вы скверно знаете жизнь. Все так просто и так естественно. В этом фонде крали все кому не лень. Кроме отца. Ему, я полагаю, это надоело. И тут в его однообразном бытии возникает прелестница… – Вы это точно знаете? – быстро спросила Джекки, отдернув руку. – О чем вы говорите! Конечно, нет, но… надеюсь, что это так. Иначе ему нет оправдания. – Никита уже не мог остановиться и принялся описывать женщину, сидевшую напротив: – Стройненькая, очаровательная, вкусненькая, на ней короткая кожаная курточка, вельветовые брючки… И младший Каштанов попробовал приобнять журналистку за плечи. Джекки только усмехнулась, она привыкла к бездумным комплиментам и давно уже не обращала на них внимания. Но тем не менее высвободилась из объятий Никиты, а тот не унимался: – А у папы седина в бороду и бес в ребро! Эта тирада уже потрясла Джекки: – Ну… вы замечательный сын! – Да, – искренне произнес Никита, – обожаю моего старика не меньше, чем он меня, а если он оторвался с шикарной телкой, то обожаю вдвойне! – Тут Никита посерьезнел и закончил совсем по-иному: – Но если честно, денег никаких он не брал, вот это я знаю абсолютно точно! Джекки и Владик возвращались в город. Машину вела Джекки. – Не верю, что академик грабанул свой собственный фонд! – задумчиво произнес Владик. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/eldar-ryazanov/emil-braginskiy/tihie-omuty/) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.