Дамский мастер И. Грекова «Я пришла с работы усталая, как собака. Мальчишки – ну, конечно! играли в шахматы. Это какая-то мужская болезнь. Я сказала: – Черт знает что такое! Опять эти дурацкие шахматы. До каких пор? На столе было типичное свинство. Пепельница разбухла от окурков. В пивных бутылках медленно надувались и лопались гигантские пузыри…» И. Грекова Дамский мастер 1 Я пришла с работы усталая, как собака. Мальчишки – ну, конечно! играли в шахматы. Это какая-то мужская болезнь. Я сказала: – Черт знает что такое! Опять эти дурацкие шахматы. До каких пор? На столе было типичное свинство. Пепельница разбухла от окурков. В пивных бутылках медленно надувались и лопались гигантские пузыри. – Типичные свиньи, – сказала я. – Дела у вас нет, что ли? И это накануне сессии… – Лапу, – подобострастно сказал Костя. – Не будет тебе лапы. Свиньи, иначе не назовешь. Приходишь домой как в кабак. Хоть бы один раз пепельницу за собой вынесли! Неужели я, пожилая женщина… – Прикажете возражать? – спросил Коля. – Прекратить хамство! – крикнула я. – Лапу, – потребовал Коля. Мне улыбаться совсем не следовало, но губы как-то сами разъехались, и я дала ему руку. – Не ту! – заорал Коля как оглашенный. – Левую, левую! (Левая ценится дороже – на ней родинка.) – А мне и правая хороша, мы – люди маленькие, – сказал Костя. Я дала ему правую. Оба прицеловались – каждый к своей руке. Две наклоненные головы. Соломенно-желтая и угольно-черная. Дураки мои. Сыновья мои. Только не думайте, что вы дешево отделались. Я еще сердита. – Сейчас же убрать со стола! – крикнула я, чтобы не демобилизовываться. Костя, кряхтя, взвалил на плечо пепельницу, Коля стал вытирать стол какими-то брюками. Голодная я была, как собака. – Обедали? – Нет. Тебя ждали. – А дома что-нибудь есть? – Ничего. Сейчас сбегаем. – Нет, это черт знает что такое, – сказала я, распаляя себя. – Неужели же… – …ты, пожилая женщина… – услужливо подсказал Коля. – Да! Я! Пожилая женщина! – заорала я. – Да, черт возьми! Пожилая! Работающая! Вас, дураков, воспитывающая! – Но, заметьте, не воспитавшая, – скромненько вставил Коля. – Да, к сожалению, не воспитавшая! Вся жизнь к черту! Ни за грош пропала жизнь! – Не гоношись, подруга, – миролюбиво сказал Костя. Я взяла бутылку и хотела бросить на пол, но не бросила. – Нет, хватит с меня этого кабака. Уеду от вас. Живите сами. – Живи и жить давай другим, – снова ровненьким голоском сообщил Коля. – Довольно дурацких замечаний! Я говорю серьезно. Жизнь – не цирк. – Как вы сказали? – переспросил Костя. – Жизнь – не цирк? Разрешите записать. Он вынул записную книжку, послюнявил карандаш и нацелился. – Жизнь… сами понимаете… жизнь… не… цирк, – записал он. – И вообще, – перебила я его очень громко, – мне это все надоело! Надоело! Понятно вам? Уеду в Новосибирск. Или, еще лучше, выйду замуж. – Ото! – заметил Костя. – Это дает! – А что? По-вашему, я уже не могу ни за кого выйти замуж? – Только за укротителя, – сказал Коля. Тьфу, черт возьми! Я вышла и хлопнула дверью. Молока бы выпить, что ли. Я открыла холодильник. Он был пустой и обросший, с одной-единственной увядшей редиской на второй полке. Не холодильник, а склеп. Никакого молока, разумеется, нет и в помине. А утром было. «Спороли», как говорила покойная няня. …Нет, хватит с меня этого, хватит, думала я, расчесывая волосы и со злобы выдирая целые пучки. Не могут два молодых идиота сами о себе позаботиться, не говоря уж о матери… Подумаешь, «лапу»! Лижутся, а мать голодная. Надоело все, надоело… И эти волосы дурацкие, ни два ни полтора; полудлинные, неухоженные… А сколько седых появилось! И все на каких-то нелепых местах, например, за ушами, не то что у людей, те благородно седеют – с висков… Глупо седею, бездарно. А эти самодельные букольки на лбу! Сама, старая дура, на бигуди закручивала. Спать больно, плохо… …Не буду им готовить обед, пусть сами о себе заботятся… А с волосами этими что-то нужно делать. Остричься, что ли? Жалко… Уже года три, как отращиваю, столько трудов пропадет… Нет, хватит, остригусь. «Остригусь и начну» – так говорил мой папа. Беспокойно жил мой папа, до самой смерти все хотел «начать»… «Остригусь и начну»… – Я ухожу, – сказала я мальчикам. – Куда? – спросил Костя. – Замуж, – ответил Коля. 2 А улица была прекрасная, вся в свежих каплях недавнего дождя. Листья на липах – светлые, новенькие, отлакированные, и поливальная машина катилась, сияя радугой, зачем-то поливая уже мокрый асфальт. Я купила мороженое и шла, покусывая твердую, украшенную розой верхушку. Зубы тихонечко ныли, но мне было хорошо так обедать – на ходу, мороженым. Что-то студенческое. Ноги еще легки, весенний день еще длинен, люди идут, торопятся, много хорошеньких, остригусь и начну. А вот и парикмахерская. В огромной витрине – фотографии девушек в масштабе три к одному, каждая натужно бережет прическу. Надпись: «Здесь производятся все виды обслуживания в порядке общей очереди». Идти так идти. Я потянула высокую тяжелую дверь с вертикальной надписью: «К себе». Внутри пахло сладким одеколоном, паленым волосом и еще чем-то противным. Сидело и стояло десятка два женщин. У, какая очередь! Может, уйти? Нет, решено, выстою. Я спросила: – Кто последний? Несколько голов повернулось ко мне и не ответило. – Скажите, пожалуйста, кто последний? – Здесь последних нет, – сострила черномазенькая с задорным зубом. – Крайнюю ищете, гражданочка? – спросила пожилая, в голубых носочках, с седоватой мочалкой на голове. – Крайняя будто за мной занимала, да ушла. Руки у нее были красные, натруженные и тяжело лежали между колен. – Так я буду за вами, можно? А как вы думаете, товарищи, сколько придется ждать? – Часа два в крайнем случае, – ответила пожилая. Другие молчали. Одна из них, статная, белая, как-то по-лебединому повернула шею, прошлась по мне ярко-синими глазами и отвернулась. Я, говорят, не робкого десятка, но почему-то робею женщин. Особенно когда их много и они заняты каким-то своим, женским делом. Мне всегда кажется, что они должны меня осуждать. За что? А за что придется. За мой почтенный возраст (тоже красоту наводить пришла!), за очки, английскую книгу в авоське. В этой очереди меня сразу потянуло к той, пожилой, в носочках. И она, видно, тоже заприметила меня. Две бабушки. Она потеснилась на стуле, давая мне место. – Садись, чего там. Сказано, в ногах правды нет. Я осторожно примостилась на самый краешек. – Да ты не бойся, всей задницей садись. Поместимся: у меня-то постная. Была, да вся вышла. Уселись. – Хочу шестимесячную сделать, – сказала она. – Боюсь, муж любить не станет. Что-то начал к одной молодой похаживать. – А дети есть? – Сыновья. Двое. – И у меня двое. – А муж гуляет? – Нет у меня мужа. Она помолчала. – Кому как повезет, – сказала она, подумав. – У меня хоть и гуляет, да не пьет, а у тебя и вовсе нет. Ты все-таки не бросай, надейся. Не такая уж слишком пожилая, из себя полная. – Я не бросаю, – сказала я. – Следующий! – крикнул из дверей жирный мастер в белом халате, с ярко-зеленым галстуком. Черненькая с зубом подскочила и ринулась вперед. Женщины загалдели. – Не ее очередь! – Не пускать! – Я на шестимесячную, – отбивалась она. – Все на шестимесячную! – Я тоже на шестимесячную! – пискнула я. – Сказано: все виды операций… – В порядке общей очереди! А это разве порядок? Общая очередь орала и волновалась. – Не хулиганьте, гражданочка, – сказал жирный. – Всех обслужим, как один человек, будьте уверены. Черненькая прошмыгнула в зал. Шум продолжался. – Он с ней живет, – сказала белая, с лебединой шеей. – Ну что ж, что живет… Порядок тоже нужно знать. Мало ли кто с кем живет. – А вот потребуем жалобную книгу… – Заведующего… – Позвать заведующего! Седая старушка за барьером гардероба взялась за вязанье. В кабине кассы розовая кассирша в голубом от белизны халате зевнула, вынула зеркальце и, напряженно растянув рот, стала ваксить толстые ресницы. Именно эти ресницы меня взорвали. Робости как не бывало. Я подошла к кассе: – Жалобную книгу. Она поглядела неприязненно: – А че вам нужно жалобную книгу? – Не ваше дело. Любой посетитель в любой момент может потребовать жалобную книгу. Очередь зарокотала, теперь уже против меня: – Сразу чуть что… – Одного человека приняли, а она жалобную книгу… – Она в жалобную напишет, а людям неприятности… – Тоже понимать нужно… Работают люди… Не любят у нас жалобщиков. Но я уже закинулась. – Гражданка, – сказала я голосом милиционера, – если вы мне сейчас же не дадите жалобную книгу… Кассирша вышла из кабины: – Я вам сейчас заведующего позову. Вышел заведующий – чернокудрый детина с лицом мясника: – Чего вам, гражданка? Я объяснила ему, что мастер только что принял женщину без очереди. Ссылалась на свидетелей, но те молчали. Он выслушал меня без выражения лица и потом крикнул в зал, как кличут собаку: – Роза! Вышла конопатенькая парикмахерша в марлевом тюрбане. – Роза, обслужишь гражданку без очереди. – Слушаю, Руслан Петрович. – Да разве я об этом? – заволновалась я. – Да разве мне нужно без очереди? Руслан повернулся и вышел. – Роза, – обратилась я к ней, – поймите, я совсем не о себе. Я только против беспорядка. – Сами беспорядок делаете, несознательные, – сказала Роза и тоже ушла. Я вернулась в очередь. Женщины молчали. Даже пожилая в носочках не подвинулась, а крепко сидела на своем стуле. Ну и пусть… Ждать еще долго. Прислонясь к прохладной, маслом крашенной стене, я стояла и думала. …А хорошо бы все-таки уехать в Новосибирск. Дали бы мне однокомнатную квартиру… Или, еще лучше, номер в гостинице, где прошлый раз жила. Уж больно домик хорош – смешной, разноцветный: ухо зеленое, брюхо розовое. Кругом лес, трава на участке человеку по шею, зеленая, густая, чистая, с султанами. На улицах птицы поют. А по тротуарам – математики, физики, очкастые, бородатые, молодые, веселые… …А еще хорошо бы, может быть, и в самом деле пойти замуж, выкинуть такое коленце, за старого друга, друга молодости, и уехать к нему в Евпаторию. Он всю жизнь меня любил, любит и сейчас, знаю. Теперь уже старенький – на сколько же лет старше меня? На десять? Как это говорится: старый – это тот, кто старше меня на десять лет. Ну что ж? Взять выйти замуж и уехать. Пусть они наконец-то привыкнут сами о себе думать. А работа? Ну, найду что-нибудь полегче. А то и вовсе поживу без работы. Буду в море купаться, в садике цветы посажу, кур заведу… А что? Стирать буду, белье вешать, голубое от синьки, на солнечном каменистом дворе… Руки мыльные, волосы взмокнут, растреплются, отведу их с лица локтем… А тут он подойдет, по плечу погладит: «Устала, родная моя? Отдохни, голубчик». «Нет, я еще ничего». Чепуха, бред. – Кто желает обслуживаться? – раздался резкий мальчишеский голос. Я очнулась. Рядом с очередью стоял паренек, лет восемнадцати, с хохолком на макушке. Весь какой-то не то чтобы просто тощий, а узкий: узкое бледное лицо, тонкие, до острых локтей голые руки, и на бледном диковатом лице горящие темные глаза. Не то олененок, не то волчонок. – Кто здесь желает обслуживаться? – повторил он. На очередь он глядел презрительно, словно не он их, а они его должны были обслуживать. – Я хочу… – И я хочу… – И я… – Я первая сказала! – Нет, я! Очередь снова загудела. – Между прочим, обязан предупредить вас, – сказал паренек, – я еще не мастер, а только стажер и вполне могу вас изуродовать. Женщины примолкли. – Нет уж, мы лучше здесь, чин чинарем, – вздохнула пожилая. Я решилась: – Давайте уродуйте. Паренек быстро рассмеялся. Было что-то диковатое не только в глазах его, но и в улыбке. Зубы острые, ярко-белые. – Это вы хорошо сказали: уродуйте. Я, со своей стороны, постараюсь вас не изуродовать. Пройдемте. Он провел меня не в зал, а в какую-то заднюю каморку. Два мастера, не в белых уже, а в черных халатах, колдовали над двумя женскими головами, откинутыми назад, в помятые жестяные тазы. Один бритвенной кисточкой накладывал краску, другой разглядывал на свет зеленую жидкость в мензурке. Неужто в зеленый тоже красят? Пахло здесь как-то по-другому, душно и тускло. У двери два узкобрючных подозрительных шкота с косо срезанными бачками вели пониженными голосами странную беседу: «Тридцать „лонды“ плюс пятьдесят фиксажа». Пахло спекуляцией. – Не стесняйтесь, – сказал паренек, – я вас за той перегородкой обслужу. Шаткая голубая перегородка покачивалась, словно дышала. На стене в золотой паршивой рамочке висела грамота: «Передовому предприятию». Я села в кресло. – Выньте шпильки, – приказал паренек. Я вынула. Он приподнял прядь волос, пощупал, пропустил сквозь пальцы, взял другую. – Волос посечен, – сказал он. – Результат самозакрутки. Какую операцию желаете? – Остричь… И шестимесячную, если можно. – Все можно. Можно и шестимесячную. Только предупреждаю, для теперешнего времени эта завивка несовременна. Со своей стороны, могу вам предложить химию. – То есть химическую завивку? – Именно. Самый современный вид прически. Имейте в виду, за рубежом совсем прекратили шестимесячную, целиком перешли на химию. – Чем же эта химия отличается от шестимесячной? – Небо и земля. Шестимесячная – это баран. Может быть, кому-нибудь и правится баран, по я лично против барана. Химия дает более интересную линию прически, как будто она раскидана ветром. Мне вдруг захотелось, чтобы у меня прическа была раскидана ветром. – Валяйте свою химию, – сказала я. – А долго это? – Часа четыре, не меньше. Если халтурно, то можно сделать и за два часа, но я не привык работать халтурно. – Что же это – до одиннадцати? – Если не до полдвенадцатого. …Эх, Коля и Костя там без обеда… Догадаются ли дурни что-нибудь купить себе? Ничего, пусть привыкают. – Ладно, делайте. – А вы не беспокойтесь, – вдруг сказал парень, – я по своей квалификации не ниже мастера, если не выше. Мне сейчас выгоднее быть стажером, чем мастером. План не требуют, и ответственности меньше. Я могу свободно экспериментировать, если кто предоставит свою голову. – А я и не беспокоюсь, – ответила я. – Было бы о чем. Подумаешь, красоту какую погубите. Он опять рассмеялся по-своему, быстро показав зубы. – Это вы интересно сказали. Подумаешь, красоту какую. Это верно. Ну что ж, сама напросилась. – А как вас зовут? – спросила я. – Виталик. – Терпеть не могу таких имен: Валерик, Виталик, Владик, Алик… Только и слышишь: ик, ик, ик… Это заикание, по-моему, ужасно не свойственно русскому языку. – Как вы сказали? Не свойственно русскому языку? В каком смысле? – Раньше таких окончаний не было, они теперь развелись. Что-то в них сентиментальное, сюсюкающее. Представьте себе, например, героев «Войны и мира»: Николай Ростов, Андрей Болконский, Пьер Безухов. Вообразите, если бы их звали: Колик, Андрик, Льерик… Он опять засмеялся. – Интересно. Значит, нельзя говорить Виталик? – Не то что нельзя, а лучше не надо. – А как же меня звать? – Просто Виталий. Хорошее, звучное имя. «Виталий» – значит «жизненный». – Позвольте, я запишу. Он вынул из кармана халата большую потрепанную записную книжку. – Виталий – жизненный. В этой записной книжке я, между прочим, цитирую разные мысли. – Какие мысли? – Разные, относящиеся к разным сторонам жизни. Например, такая мысль: кто своего времени не уважает, сам себя не уважает. Между прочим, верно. – Чья же это мысль? – Моя. Голова чистая? Я не сразу поняла: – Как будто бы. Вчера мыла. – Под вашу ответственность. Ох, и строг. Я чувствовала себя как больной у хирурга и с робостью разглядывала незнакомые инструменты. – А это что за топорик? – Дамская бритва. Стрижка под химию всегда выполняется бритвой по мокрому волосу. Ниже голову. В его коротких командах («ниже голову») было что-то неуютное, не парикмахерское. Обычно парикмахеры женскую голову именуют «головкой». Он сурово отсекал мокрые пряди, приподнимал их, подкалывал, расчесывал, снова резал. Прошло с полчаса. Он заговорил: – Если не ошибаюсь, вы сказали, что Виталик говорить нельзя. А как, например, Эдик? Есть такое имя – Эдик? У меня, между прочим, товарищ Эдик. – Вероятно, он Эдуард. – Эдуард – это же не русское имя? – Нет, не русское. – Откуда же у нас, русских, такое имя? – Была такая мода одно время, по-моему, глупая. – А у вас дети есть? – Два сына. – Какого возраста? – Старшему двадцать два, младшему – двадцать. – Как и мне. Мне тоже двадцать, двадцать первый. А как ваших детей зовут? – Коля и Костя. Простые русские имена. Самые хорошие. – А я думал, интереснее – Толик или Эдик. Или еще Славик. – Это вам только кажется. Когда у вас будут дети, я вам советую назвать их самыми простыми именами: Ваня, Маша… Это его позабавило. Не знаю, простые ли имена или идея, что у него будут дети. Он все еще стриг. Сколько времени, оказывается, нужно, чтобы оболванить одну женскую голову… – Скоро? – спросила я. – Ниже голову. Нет, еще не скоро. Операция сложная. Извините, если я вас спрошу. Вот вы упомянули в своем разговоре несколько имен и фамилий: Николай, кажется, Ростовский, Андрей Болконский и еще Пьер… Как будто Пьер. Какая его фамилия? – Пьер Безухов. – Так вот, я хотел вас спросить. Пьер – это разве русское имя? – Нет, французское. По-русски – Петр. – Так вот вы, кажется, упомянули выражение, что Виталик или, скажем, Эдик не в духе русского языка. А сами употребили такое французское имя, как Пьер. Ай да парень! Поймал-таки меня. Думал-думал и поймал. – Да, вы правы. Мой пример не совсем оказался удачен. – И какие эти люди, о которых вы говорите? Андрей, и Николай, и Пьер? Они русские? – Русские. Но, знаете, в те времена в высшем обществе было принято говорить по-французски… – А в какие это времена? – Во времена «Войны и мира». – Какой войны? Первой империалистической? Я чуть не засмеялась, но он был очень серьезен. Я видела в зеркале его строгое, озабоченное лицо. – Виталий, разве вы никогда не читали «Войны и мира»? – А чье это произведение? – Льва Толстого. – Постойте. – Он снова вынул записную книжку и стал листать. – Ага. Вот оно, записано: Лев Толстой, «Война и мир». Это произведение у меня в плане проставлено. Я над своим общим развитием работаю по плану. – А разве вы в школе «Войну и мир» не проходили? – Мне школу не удалось закончить. Жизнь предъявила свои требования. Отец у меня сильно пьющий и мачеха слишком религиозная. Чтобы не сидеть у них на шее, мне не удалось закончить образование, я, в сущности, имею неполных семь классов, но окончание образования входит в мой план. Пока не удается заняться этим вплотную из-за квартирного вопроса, но все же я повышаю свой уровень, читаю разные произведения согласно плану. – И что же вы сейчас читаете? – Сейчас я читаю Белинского. – Что именно Белинского? – Полное собрание сочинений. Он открыл фибровый чемоданчик и из-под груды бигуди, деревянных палочек, флаконов и еще чего-то вытащил увесистый коричневый том. Я открыла книгу. Собрание сочинений Белинского, том первый. «Менцель, критик Гете»… – Виталий, неужели вы все это читаете? – Все подряд. Я не люблю разбрасываться. К концу этого года у меня намечено закончить полное собрание Белинского… – А кто же вам составляет план? – Я сам. Конечно, пользуясь советами более старших товарищей. Я посещал свою учительницу русского языка, она мне дала несколько наименований. Некоторые из клиентов, более культурные, тоже помогают в работе над планом. – Но ведь это очень долго! Подумать только, Виталий! Год на Белинского? – Ну что же, что год. Я еще молодой. …Стрижка как будто приближалась к концу. Мне было боязно взглянуть в зеркало. Всей кожей головы я чувствовала, что острижена коротко, уродливо, неприлично. А, была не была! Назло им обреюсь наголо… – Виталий, – спросила я, – а что вы собираетесь делать дальше? – Смочить составом, накрутить… – Нет, я не о голове своей, а о вашей жизни. Что вы собираетесь делать дальше? – Этот вопрос у меня тоже подработан. Буду повышать себя в своем развитии, сдам за десятилетку… – А потом? – Потом я хотел бы в институт. – Какой институт? – Этого я еще не знаю. Может быть, вы посоветуете какой-нибудь институт? – Это довольно трудно – ведь я не знаю ваших вкусов, способностей. А сами вы чем хотели заниматься? – Я бы хотел заниматься диалектическим материализмом. Я даже рот открыла. Любопытный парень! – В качестве кого, Виталий? Что бы хотели вы – преподавать? Или быть теоретиком, развивать науку? – Нет, я не сказал бы преподавать. Я не чувствую склонности к преподаванию. Нет, я именно, как вы сказали, хотел бы развивать науку. – А какие у вас есть основания думать, что вы к этому способны? Ведь это не просто! – Во-первых, у меня много оснований. Прежде всего, я с давнишнего детства охотно читаю политическую литературу, как-то: «Новое время», «Курьер Юнеско» и другие издания. В школе я всегда был передовиком по изучению текущего момента… – Но ведь от этого еще далеко до научной работы. Ведь… Я запнулась. Он смотрел в зеркало суженным взглядом, поверх бигуди, флаконов, ножниц. – Я думаю, – твердо сказал он, – что я мог бы принести пользу, если бы занялся диалектическим материализмом. А вы не знаете, где специализируются по этой профессии? – Знаю, – ответила я. – Московский государственный университет, факультет философии. …Операция была длинная, и мы провели вместе весь вечер. Виталий сосредоточенно возился с моими волосами, накручивал их на деревянные палочки в форме однополого гиперболоида, смачивал составом, покрывал пышной мыльной пеной, споласкивал раз, споласкивал два, крутил на бигуди, сушил, расчесывал. Он уже устал, и на узком лбу, по обе стороны от длинных прямых бровей, выступили капельки пота. Было уже без четверти одиннадцать, когда он последний раз провел щеткой по моей голове и отступил, а я позволила себе взглянуть в зеркало. Ну и ну! Вот она какая, химия… Блестящая, живая масса темных волос, в которой светящимися паутинками потонули белые нити, казалась не волосами даже, а дорогим мехом – такой сплошной, целостной шапкой, так непринужденно облегли они голову. А эта изогнутая полупрядь, упавшая, словно ненароком, с левой стороны лба… словно прическу только что разбросало ветром… Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/i-grekova/damskiy-master/) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.