Равновесие Аркадий Тимофеевич Аверченко «… В организме человека живут миллионы самых вредоносных микробов, но в том же организме живут и другие, не менее вредоносные, микробы, которые ведут непримиримую войну с первыми – взаимно нейтрализуя друг друга. Если бы это было не так – человечество немедленно же протянуло бы ноги. У математиков это сказано в другой форме: – Минус на минус дает плюс. …» Аркадий Аверченко Равновесие У некоторых индейских племен существует следующая любопытная примета: в тех местах, где водятся особенно ядовитые змеи, растет и кустарник, листья которого, растертые в воде, служат прекрасным средством против змеиного яда. В некоторых местах Африки рядом с одним ядовитым растением растет и другое, которое служит противоядием первому. В организме человека живут миллионы самых вредоносных микробов, но в том же организме живут и другие, не менее вредоносные, микробы, которые ведут непримиримую войну с первыми – взаимно нейтрализуя друг друга. Если бы это было не так – человечество немедленно же протянуло бы ноги. У математиков это сказано в другой форме: – Минус на минус дает плюс. I На Вознесенском проспекте жил молодой господин по имени Воскобоев. Наружности был он красивой, с черными влажными глазами, холеными усами и бледным, томным лицом. Его моральные качества легко исчерпывались одним словом: негодяй. Действительно, трудно было встретить человека беззастенчивее и подлее его. Кроме убийств, этот человек был способен на все. Да и убить-то он не мог только потому, что имел натуру мелкую, гаденькую и трусливую. А если бы гарантировать ему безопасность, то он бы, пожалуй, убил, попросив для этого только какой-нибудь электрический прибор, который бы убивал быстро, бесшумно, без борьбы и без лицезрения искаженных мукой глаз убиваемого субъекта. Если сейчас заглянуть через его плечо и прочесть, что он пишет, сидя за письменным столом, – сразу станет ясно, что это за человек. Первое письмо он написал такое: «Господин Чигиринский! Лицо, дружески к вам расположенное, сообщает Вам, что оно видело вчера Вашу супругу Ольгу Васильевну выходящей из парадных дверей гостиницы „Ницца“. После нее сейчас же вышел штабс-капитан Сукачев. Обратите Ваше внимание! Пока появились маленькие рожки – это ничего, но скоро рога станут совершенно ветвистыми. Ого-го-го, милый рогоносец! Позовите меня на крестины будущего Сукаченка, Ваш доброжелатель». Сейчас же он принялся за второе письмо: «Ваше Превосходительство! Лицо, которому дорога честь русской армии, доводит частным образом до Вашего сведения, что офицер Вашего полка К.А. Сукачев, переодеваясь в штатское, ведет в клубе азартную игру в карты и совершенно запутался. Я имею верные сведения, что ростовщик Триполитаки отказал ему в переучете векселя, а так как в заведывании г. Сукачева находится ротная касса, то… Обращаю Ваше внимание на то, что ревизию кассовых сумм нужно произвести неожиданно, дабы он не мог перехватить у товарищей. Согласитесь, что, сообщая об этом, я охраняю закон. Доброжелатель». Кончив оба письма, Воскобоев потер с довольным видом руки, запечатал письма в конверты, написал адреса, наклеил марки и кликнул слугу. Слуга Прохор Желтухин был маленький, подслеповатый человечек неопределенного возраста; губы имел тонкие, поджатые и лицо нечистое, в угрях. Когда говорил, то смотрел в пол или в потолок. Серый цвет лица дисгармонировал с красным, как раскаленный уголь, носом. Казалось, что это действительно уголек, тлеющий под серой золой. – Вот, Прохор, – внушительно сказал Воскобоев, – снеси эти письма и опусти в почтовый ящик. Да смотри не потеряй – письма важные! – А чего их терять-то, – возразил Прохор, рассматривая потолок. – Ребенок я, что ли, или дурак? – Ну, то-то. Ступай. Прохор взял письма и бережно понес их в кухню. Опустился на скамью и, поджав губы, нахмурив рыжие брови, приступил к несложной операции. Операция эта состояла в том, что деятельный слуга подержал с минуту письма над кипящим самоваром, потом отклеил почтовые марки; аккуратно спрятал свернувшиеся в трубочки марки в спичечную коробочку, а письма с конвертами бросил в ведро, почти доверху наполненное помоями. После этого слуга уселся за стол и с самым сонным выражением лица принялся пить чай. Зазвенел из кабинета электрический звонок; Прохор поднял на него задумчивые глаза и налил себе еще стакан. Звонок принимался звонить несколько раз… Допив чай, Прохор встал и неторопливо направился в кабинет. – Звонили? – Звонил!!! Конечно, звонил. Тысячу раз звонил. Куда тебя черти унесли?! – Да к ящику-то почтовому нужно было пойти али нет? – Так это тут же, напротив! А ты пропал на целых полчаса. – Дозвольте вам сказать, что я тоже отвечаю за свою службу. Я действительно побёг к этому ящику, да он, гляди-ка, доверху письмом набит. Так мне что ж – тоже сунуть? Всякий человек придет и вытащить может – нешто это порядок? Так я и снес их, письма-то, на другую улицу, где ящик послободнее. – То-то и оно! Я и так уже замечал раза два, что письма не доходили. – То-то и я говорю. Возле письмов много разного народу трется. И прохожий, и почтальон, и тоже тебе швейцар – долго ли до греха. А вы говорите – долго ходил! II После обеда к Воскобоеву приехала дама. Он встретил ее с кислым лицом, сказал сначала, что ждет нужного человека, потом подучил Прохора соврать, что его потребовали в клуб на важное заседание, но дама была непреклонна. – Зачем ты меня гонишь, – сказала она, подозрительно поглядывая на него. – Может быть, у тебя любовное свидание? – Ты с ума сошла! Я даже забыл, какие бывают другие женщины. Я люблю исключительно тебя. – Вот в таком случае я у тебя и останусь часика на два. Воскобоев сжал в кармане кулак, пробормотал какой-то комплимент и, оставив даму одну, пошел в кухню к Прохору. – Проша, милый, – прошептал он. – Тут ко мне через час одна гимназистка должна прийти – такая молоденькая барышня в синем платье, – так ты скажи ей, чтоб она обязательно завтра пришла, что сегодня меня экстренно потребовали к больному. – Эко сказали! Да что вы, доктор, что ли, что к больному вызвали. – Ну, соври сам. Скажи – к больному родственнику, к дяде, мол. – Скажу, к дяде, мол, Ивану Алпатычу. Старик, мол, в горячке был, а нынче, мол, в память пришел. – Во-во. – Жена-то, скажу, в Рязань уехамши, а дяденька, значит, одни и очень им плохо. – Ну уж ты там размажь что-нибудь. Только скажи, чтобы завтра приходила непременно; буду ждать. А шляпу Марьи Дмитриевны или унеси из передней, или прикрой газеткой. – Будьте покойны. Верный слуга взял газету и уселся, как сторожевой пес, в передней. Через час действительно пришла девушка лет шестнадцати, в гимназическом платье, смущенная, дрожащая, с бледным лицом, на котором сразу можно было прочесть всю ее несложную повесть: что она полюбила Воскобоева «больше жизни», и что жизни этой она совсем не понимает, и что она простодушна, и что она доверчива, и что сердечко у нее восторженное, честное, способное на самоотвержение и порыв. – Скажите… – спросила она, не зная куда девать глаза. – Барин ваш дома? – Он-то? Нет дома. К дяде поехал. Дядя, вишь, болен. Очень наказывали вам завтра прийтить. – Ах, господи! – вздохнула она. – Ну, до свиданья, простите за беспокойство… я тогда завтра… И, пожалуйста, разменяйте мне пять рублей. Себе возьмите рубль, а мне остальное… Пожалуйста, кланяйтесь барину. Прохор, держа золотой пятирублевик на ладони, призадумался. – Гм, да… Сдачи, говорите? Сдачу-то вернуть можно. А только… У вас на извозчика-то, кроме этих, мелочь есть? – Немножко есть, – недоуменно глядя на Прохора, ответила гимназистка. – Двадцать шесть копеек. – Так, так. Очень вы хорошая барышня, и я вам пришлю сейчас предложение: подарите мне эти пять рублей – не пожалеете. После, по крайности, благодарить будете. А уж я вам все выложу. – Что вы выложите? Зачем? – с некоторым испугом пролепетала гимназистка. Прохор опустил монету в карман, подошел к подзеркальному столику и поднял разостланную на нем газету. – Видали? Что это? Женская шляпа! А там в углу видали? Что это? Женские калоши. А ежели бы я вас в тую комнату пустил, так бы вы такие поцелуи услышали, что разлюли малинакалина моя! – Честное слово? – прошептала свистящим голосом барышня, хватая Прохора за руку. – Вы можете поручиться, что это правда? – Будьте покойны. Я со всем усердием. Только, дорогая моя госпожа, ежели потом к разговору или что – так вы так и скажите барину, что, дескать, случайно все это приметили – и шляпу и, значит, голос дамский. И скажете вы ему, примерно сказать, так – и в этом не ошибетесь – дескать: «Ох, ох, какой ты изменник! Говорил, что только одну любишь, обожаешь»… Говорил он это? – Говорил, – прошептала вся красная от смущения и горя гимназистка. – Боже, какой позор! – То-то, что говорил. Он это мало ли кому говорил! Скажете, дескать: «У тебя, как я доподлинно узнала, чуть не каждый месяц новая гимназистка бывает, и сколько ты, значит, несчастного женского полу перепортил! Поиграешь, дескать, да такто вот и бросишь! Нехорошо, мол, это! Пошлые эти твои поступки!» А уж меня в это дело не путайте, милая госпожа. Уходите? Позвольте, отворю… Счастливо оставаться! Где изволите жить? На Третьей Рождественской? Извозчик! На Третью Рождественскую – 26 копеек!