Тюрьма Максим Горький «Над городом неподвижно стояли серые тучи; на грязную землю лениво падал мелкий дождь, окутывая улицы тусклой, дрожащей тканью… Окружённая плотной цепью полицейских, по мокрому тротуару, прижимаясь к сырым стенам домов, медленно шла густая толпа мужчин и женщин, а над нею колебался глухой, неясный шум. Серые, сумрачные лица, крепко сжатые челюсти, угрюмо опущенные глаза. Кое-кто растерянно улыбается и развязно шутит, стараясь скрыть обидное, тяжёлое сознание бессилия. Порою раздаётся сдавленный крик возмущения, но он звучит тускло и неуверенно, как будто человек ещё не решил: пора возмущаться или уже – поздно?..». Максим Горький Тюрьма I Над городом неподвижно стояли серые тучи; на грязную землю лениво падал мелкий дождь, окутывая улицы тусклой, дрожащей тканью… Окружённая плотной цепью полицейских, по мокрому тротуару, прижимаясь к сырым стенам домов, медленно шла густая толпа мужчин и женщин, а над нею колебался глухой, неясный шум. Серые, сумрачные лица, крепко сжатые челюсти, угрюмо опущенные глаза. Кое-кто растерянно улыбается и развязно шутит, стараясь скрыть обидное, тяжёлое сознание бессилия. Порою раздаётся сдавленный крик возмущения, но он звучит тускло и неуверенно, как будто человек ещё не решил: пора возмущаться или уже – поздно? Усталые лица полицейских озабочены, озлоблены. Капли дождя тускло блестят на шапках и усах. И на людей, – побеждённых без боя, – вместе с дождём лениво падают крупные, липкие хлопья снега – опускается угрюмая печаль. – Загоняй во двор! – крикнул кто-то осипшим голосом. Началась давка, люди, как овцы, тесно прижимаясь друг к другу, тёмным потоком вливались во двор. Их негодующие крики зазвучали громче, нервнее, послышались резкие возгласы озлобления, высокие голоса женщин зазвенели слезами… Весёлый, добродушный здоровяк, студент первого курса Миша Малинин шёл в середине толпы и наивными голубыми глазами жалостно осматривал бледные, злые, растерянные лица вокруг себя. Крики женщин, нервный смех, глухой ропот волновали его; задыхаясь в тесноте, полный тяжёлым чувством стыда, готовый плакать от негодования, расталкивая окружающих, он старался скорее пройти во двор, чтобы спрятаться там, отделить себя от всех, остаться одному. …Чьи-то маленькие цепкие руки крепко схватили его за рукав пальто – он увидел пред собой бледное лицо с огромными влажными глазами. Это лицо, мокрое от слёз или дождя, поднялось к его лицу, и ярко-красные, судорожно перекошенные губы, вздрагивая, горячо зашептали: – Я – не пойду!.. я не могу, не хочу! Он толкнул меня… он не смеет… скажите ему… Девушка задыхалась, трясла головой, и чёрные кудри мятежно осыпали её мокрые щёки и белый высокий лоб. – Не смеет! – вдруг закричала она, покрывая своим голосом весь шум, взмахнула рукой, выпрямилась, и глаза её вспыхнули. Тогда и в груди Миши тоже вспыхнул огонь, жгучими струйками разлился по жилам, выжег стыд, наполнил грудь юношеской отвагой. Миша рванулся вперёд, – чёрная масса расступилась под его напором, как грязь от камня, упавшего в неё… Он увидал пред собой высокого человека, в серой шинели, и звенящим голосом закричал на него: – Вы не смеете бить! – Да – э! Кто ж бьёт? – раздражённо отмахнувшись рукой, возразил серый человек. Его утомлённое лицо с рыжими усами исказилось пренебрежительной гримасой, и, положив руку на плечо Миши, он сказал: – Ну, прошу вас, – идите же! Миша видел его гримасу и почувствовал в сердце острый укол обиды. – Я – не пойду! – свирепо закричал он. – Мы не пойдём… мы не стадо! Довольно насилий! Все красивые, сильные слова, какие он слышал о свободе, о человеческом достоинстве, хлынули из его груди горячим ручьём и засверкали над людьми, зажигая у одних гнев, у других – страх. Опьянённый звуками своего голоса, оглушённый пёстрым вихрем криков, он закружился в толпе, точно искра в чёрной туче дыма, и не заметил, как его схватили, вырвали из толпы, – очнулся только на извозчике. Широко открыв глаза, он жадно глотал воздух и вздрагивал, полный здорового, радостного возбуждения, ещё не отдавая себе отчёта в том, что произошло. Рядом с ним, обнимая его за талию, сидел околоточный надзиратель, молодой человек с чёрными усами и со шрамом на правой щеке. Лицо у него было угрюмое; крепко сжав губы, он прищуренными глазами смотрел вперёд и всё дотрагивался до щеки левой рукой. – Вы меня… куда? – добродушно спросил Миша. – Ввв – часть… – сквозь зубы ответил околоточный, и лицо у него болезненно вздрогнуло. – Вас – ударили? – сочувственно осведомился Миша. – 3-зуб болит… чёрт! – промычал околоточный, ткнул извозчика кулаком в спину и злым, истерическим голосом заныл: – Да поезжай ты скорее… будь проклят! Извозчик – седой, маленький старик – повернул к нему лицо и, ласково моргая красными слезящимися глазами, утешительно сказал: – По-спеем, ваша благородия… в тюрьму не в церкву, никогда не опоздаешь… – Поговори у меня! – прошипел околоточный. Извозчик пугливо задёргал вожжами и забормотал на лошадь: – Эх ты… н-ну… По улице, в густом, липком тумане, суетливо мелькали тёмные фигуры прохожих – казалось, что они сбились с дороги в этой серой, влажной мгле и беззвучно, тоскливо мечутся, не зная, куда идти. С глухим шумом и воем проносились вагоны трамвая, под колёсами у них вспыхивали злые, синие искры, а внутри вагонов сидели чёрные люди. Непрерывно звучал усталый лязг подков по камням мостовой, появлялись жёлтые огни фонарей, растерянно вздрагивали и, ничего не освещая, – исчезали, проглоченные туманом. Резиновые шины пролётки торопливо подпрыгивали по неровной мостовой, и в груди Миши тоже что-то начало дрожать мелкой, неприятной дрожью. У ворот полицейской части кто-то низенький, толстый и серый, как туман, сказал сиплым, равнодушным голосом: – Эге! Ще одного привезли? А местов – вже нема!.. Их благородие казали – нехай возют прямо у тюрьму… – Чтобы черти побрали… – застонал околоточный и вдруг, повернув к Мише страдальчески сморщенное лицо, укоризненно заговорил: – Вот, господин студент… да-с! Говорите тоже – мы за народ!.. а… а больной человек должен возить вас… несмотря ни на что! И, резко отвернувшись, он крикнул извозчику: – Ты! Ну… в губернскую!.. Мише хотелось рассмеяться, но, не желая обижать больного человека, он сдержался, помолчал и потом ласково заметил: – Вы бы – креозотом… Околоточный не отозвался. И уже только у стены тюрьмы, слезая с пролётки, он уныло проговорил: – Пробовал и креозотом… не помогает!.. Пожалуйте! II В тюрьме тоже не оказалось свободных мест, Мишу посадили в небольшую камеру для уголовных. Седой, высокий надзиратель, с длинным лицом, острой бородкой и бесцветными, неподвижными глазами, с громом запер толстую грязную дверь и, наклонясь к прорезанному в ней круглому окошечку, сказал, точно в рупор, глухим, ровным голосом: – Ежели что занадобится – позовите… Юноша осматривал камеру. У двери, с левой стороны, тяжёлым треугольником выступала печь, к ней плотно примыкали покатые грязные нары на четверых; они тянулись по всей длине стены до окна, заделанного толстой железной решёткой. Между нарами и правой стеной оставалось свободное пространство, шириною аршина в полтора, кроме нар в этой грязной, угрюмой комнате – ничего не было. Иссечённый трещинами каменный свод изгибался тяжёлой аркой, опускаясь у левой стены почти до уровня нар. В самой высокой точке свода горела покрытая пылью электрическая лампочка, освещая стены, покрытые пятнами от раздавленных клопов и какими-то надписями. Над нарами около печи были начертаны, должно быть гвоздём, столбцы цифр – кто-то слагал, делил и множил их, заполняя этим пустоту дней, проведённых здесь. На тёмном пятне высохшей плесени крупными буквами было написано: Мы из Вязьмы два громилы Вместе по миру ходили, С за угла копейку срубим, На неё краюшку купим И – хряпаем. Миша улыбнулся, думая, что значит – «хряпаем»? «Должно быть – жадно едим!» – решил он, всматриваясь в нестройные ряды букв, весело рассыпанных по стене. «Два громилы» представились ему отчаянными весельчаками. Миша прочитал стихи ещё раз и засмеялся… За дверью камеры раздались шаркающие шаги, глухой голос сердито спросил: – Вы – что? Миша вздрогнул, обернулся, – из квадрата, прорезанного в двери, на него смотрел холодный, неподвижный глаз… – Вы – звали? – Нет. Я – смеялся. Глаз подпрыгнул куда-то кверху, долетел тусклый и как будто обиженный голос: – Здесь не смеются… Пред Мишей мелькнуло худое, длинное лицо надзирателя, его круглые, бесцветные глаза, седые мохнатые брови, высоко поднятые над ними, широкий лоб, обтянутый жёлтой, морщинистой кожей… Студент вздохнул и стал читать надписи. На потолке, там, где, лёжа на нарах, легко было достать до него рукой, кто-то очень тщательно, печатными буквами написал: «Сдесь сидел Якоф Игнатив Усоф. По убийству жены и Сашки Грызлова за подлость иху. Винваре это было. 1900. Выпустил им кишки». Миша снова вздрогнул. Его поразило содержание надписи и ещё больше – тщательность, в которой чувствовалось, что Усов твёрдо верит в своё право убивать людей. Он хотел представить себе Усова и не нашёл для него человеческого образа, – этот спокойный убийца рисовался в его воображении бесформенным, грозным пятном, и в центре этого пятна ровным светом горел тусклый, кроваво-красный огонь. За дверью раздались тяжёлые шаги и громкий возглас: – Смирно! Потом загремело железо, дверь отворилась, в камеру вошли двое надзирателей и младший помощник начальника тюрьмы – маленький человек с тёмной, острой мордочкой и пугливыми мышиными глазками. Он искоса окинул взглядом фигуру студента и молча отвернулся от него. Один из надзирателей – рыжий, толстый, с большим животом – подошёл к окну и потрогал рукой решётку; другой, знакомый Мише высокий старик, неподвижно стоял у косяка двери и смотрел в лицо юноши мёртвыми глазами. Скользнув около его ног, в камеру влетела – точно облако холодного воздуха зимой – серая фигура уголовного арестанта; он быстро швырнул под нары деревянную шайку, густо вымазанную смолой, и исчез. Ушло и начальство, громко стукая ногами. Взвизгнул тяжёлый засов, потом дверь шумно заперли замком и пошли дальше по коридору, унося с собой холодный, твёрдый лязг ключей. – Смирно-о! – донеслось в камеру Миши подавленное восклицание. Где-то протяжно завизжал блок, хлопнула дверь, воздух вздрогнул от звука, похожего на выстрел, вновь раздался тяжёлый скрежет железа, отчётливо прозвучали мерные твёрдые шаги, ещё раз Миша услыхал суровый окрик: – Смирно-о!.. И – стало тихо, точно всю тюрьму сразу окутали мягкой, непроницаемой для звуков тёмной тканью… Малинин почувствовал, что у него точно зуб заболел, но тотчас же устыдился тихо ноющей боли, встряхнул головой, сунул руки глубоко в карманы брюк и, громко насвистывая, зашагал по камере. В окошке явился мёртвый глаз надзирателя, и его сухой старческий голос спокойно произнёс: – Свистеть – нельзя! – Нельзя? – остановясь, повторил Миша. – Ну, да… – Хорошо… не буду! – усмехаясь, сказал Миша, пожав плечами. Несколько секунд глаз тускло поблестел, потом медленно всплыл вверх. За дверью прозвучали, удаляясь, мягкие шаги. В соседней камере у каторжан гудел тёмный, однообразный шум… Кто-то, должно быть, молился или рассказывал сказку… Миша подошёл к окну, встал на подоконник и, прислонясь лбом к холодному железу решётки, стал смотреть во тьму ночи… А ночь была так густо темна, что казалось – если за окно высунуть руку, – рука покроется сырым, чёрным, как сажа, налётом… III В тишине, точно подстерегавшей звуки и готовой резко обнаружить их, Миша почувствовал, что в нём снова растёт гордость собою. …Среди сотни людей только он один нашёл в себе мужество смело спорить против насилия!.. Ему вспомнились влажные глаза девушки. Может быть, теперь, сидя в своей маленькой комнатке, она рассказывает подругам о том, как высокий студент говорил речь, призывая на борьбу с насилием. Высоко в чёрном небе трепетно горели маленькие, страшно далёкие звёзды – сквозь грязное стекло окна плохо было видно их. Миша, не мигая, смотрел в высоту, и его думы кружились в медленном хороводе, сменяя одна другую… «Приятно будет рассказывать о тюрьме, когда выйдешь на свободу!..» – думалось ему. Он крепко закрыл глаза, подумал и через минуту взволнованно шептал: Сквозь железные решётки С неба в окна смотрят звёзды… Ах! В России даже звёзды Смотрят с неба сквозь решётки… Четверостишие показалось ему красивым и остроумным. Обрадованный этим, он соскочил с окна и, расхаживая по камере, вслух стал декламировать, возбуждённо улыбаясь: Ах! В России даже звёзды Сквозь решётки смотрят с неба! – Говорить – нельзя! – раздался тревожный, громкий шёпот. Миша остановился и несколько секунд молча смотрел в глаз надзирателя, блестевший среди двери. – Почему же нельзя? – спросил он наконец, невольно понижая голос. – Запрещено! Мише показалось, что теперь глаз точно ожил и в нём сверкает испуг. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/maksim-gorkiy/turma/) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.