Подлинные записки Алексея Ивановича Ермакова

Подлинные записки Алексея Ивановича Ермакова
А. И. Ермаков

А. И. Ермаков (1866 – 1942) описывает быт и нравы московского и краснослободского купечества, устройство и модернизацию производства на текстильной фабрике В. А. Лыжина в Ивантеевке. Также автор говорит о роли архитектора Л. Н. Кекушева в проектировании фабричного комплекса, дома Лыжина в Ивантеевке и своего дома в Мамонтовке. C любовью и вдохновением А. И. Ермаков пишет о строительстве собственной дачи и жизни на ней. Текст сопровождают фотографии и документы из семейного архива.

Подлинные записки Алексея Ивановича Ермакова

А. И. Ермаков

Подготовка текста к публикации, предисловие, комментарии, дизайн обложки Варвара Александровна Ермакова

Корректор Елена Васильевна Крамарева

© А. И. Ермаков, 2018

© Варвара Александровна Ермакова, 2018

ISBN 978-5-4474-8684-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Алексея Ивановича Ермакова старшее поколение нашей семьи называло просто дядя Алеша. Он и был дядей для моего дедушки, его брата и сестер. Алексей был старшим сыном в большой семье Ермаковых. Рано повзрослел и после смерти отца принял ответственность за младших членов семейства.

Автобиографические заметки Алексея Ивановича Ермакова датированы 1936 годом, однако повествование заканчивается началом 1910-х и представляет собой законченную историю успеха: взросление и становление мальчика из провинции от помощника приказчика до успешного предпринимателя.

Позднее, вырастив собственных сыновей и похоронив жену, Алексей Иванович большую часть времени предпочитал жить с семьей своего брата, Павла Ермакова, в подмосковной Мамонтовке неподалеку от собственного дома – шикарной дачи, построенной для него Львом Николаевичем Кекушевым. К тому времени дача была национализирована и заселена посторонними людьми.

Здесь, в мамонтовском доме своих родственников, в 1936-м – в год семидесятилетия Алексея Ивановича, «на память потомству и в назидание» карандашом в тонких школьных тетрадках и были написаны эти воспоминания. Отдельные фрагменты текста были перепечатаны на пишущей машинке и размножены в нескольких экземплярах среди членов семейства.

Оригинальные тетради автобиографических «записок» были сохранены и несколько лет назад вместе с рядом фотографий переданы его внуком, Борисом Борисовичем Ермаковым, племяннице Алексея Ивановича Татьяне Павловне Ермаковой. Тогда же было принято решение их опубликовать.

Благодаря историям дяди Алеши люди на многочисленных семейных фотографиях сохранили не только имена, но и характеры, карьеры, судьбы.

Алексей Иванович описывает жизнь торговцев текстилем и фабрикантов, быт и нравы московского и краснослободского купечества рубежа веков. Отдельная глава посвящена созданию Товарищества Владимира Лыжина и описывает устройство и модернизацию производства на фабрике В. А. Лыжина в Ивантеевке. Кроме того, автор говорит о роли известного архитектора русского модерна Л. Н. Кекушева в строительстве новых корпусов фабрики, общежитий для рабочих, а так же подтверждает его авторство деревянного дома Лыжина в Ивантеевке (сгорел в 2008 году) и собственного дома в Мамонтовке. С огромной любовью и вдохновением Алексей Иванович пишет о строительстве своей дачи и организации загородной жизни.

Текст сопровождают фотографии и документы из семейного архива. Несколько старых фотографий Краснослободска были предоставлены Анатолием Владимировичем Лютовым.

При подготовке рукописи к публикации для удобства чтения было решено привести текст в соответствие с нормами современного русского языка, при этом мы старались максимально точно сохранить особенности авторского слога, характерную лексику и стиль письма.

Написанные живым русским языком «записки» будут интересны не только специалистам: историкам, искусствоведам и краеведам, но и широкому кругу читателей, всем, кому небезразлична история России.

    Варвара Ермакова

24 декабря 1936 года

Дорогие мои дети: Борис, Марья, Леонид и Вероника[1 - Перечисляются сыновья автора и их супруги.]

на память потомству и в назидание хочу изложить автобиографию пройденного пути моей жизни, чего может добиться человек при непременном условии: честность, трудолюбие и терпение.

Детство

Родился я 23 февраля 1866 года в деревне Жиливо[2 - Жиливо (Жилево) – деревня в Акатьевской волости Коломенского уезда, ныне сельское поселение Бояркинское Озерского района Московской области. Упоминается c 1558 года. В 1852 году – деревня II стана графини А. Г. Санти и малолетнего графа Л. А. Санти. В 1862 году насчитывала 68 дворов, 625 жителей.], Московской губернии Коломенского уезда. Отец мой, временнообязанный крестьянин графини Санти, Иван Павлович, и мать, Мария Михайловна, проживали у своих отца и матери – Павла Евсеевича и Василисы Федоровны. Мать занималась крестьянством, а отец жил на стороне, верстах в 700 от этого места, приезжал в деревню очень редко, так что в отрочестве я его не помню. Нас было двое: я и брат Василий.

Дедушка и бабушка нас очень любили и баловали. В памяти сохранилось, как я ездил с ними верхом на лошади; собака Волчок, которая пропадала и вернулась с зайцем; набиваем погреб – дедушка внизу ровнял снег, а мы, надрываясь, кричали, что его там зароют; мать порола за то, что съел без спросу яблоко, приготовленное для какой-то больной, и, так как порка происходила в запертой светлице, а мать, несмотря на стук, ее не отпирала, то дедушка с бабушкой навалились на дверь, сорвали крючок и меня отбили; руку я разбил правую – упал на камень. Долго меня возили к какому-то старику-костоправу. Когда он ее вправлял, боль была страшная.

Прожили мы у дедушки до пятилетнего возраста, затем приехал отец и забрал нас к себе, в город Краснослободск Пензенской губернии, где он служил приказчиком у купца Бажанова. Когда нас везли в поезде, то окружающие спрашивали: «Аль в приемыши взяли, что ребята так надрываются?» И кричали мы на протяжении верст 500 до Нижнего, а затем сели в повозку на лошадях и успокоились. Ехали на длинных – это значит на одних и тех же лошадях 200 верст. По дороге останавливались для кормежки лошадей и на ночлег на постоялых дворах. У мордвов грязь страшная, семьи громадные: старик-отец и у него – семь женатых сыновей, ребятишек – уйма. Меня удивило кормление их: на полу в корыто, выдолбленное из дерева, наливали ведро молока, крошили каравай черного хлеба, и они сбегались со всех сторон, слезали с печки и становились у корыта на колени учапистовать. Молодуха подливала молока и крошила хлеба, пока не наедались досыта.

Сколько же скота у них было! Громадные крытые дворы: рогатого скота сотни, лошадей 50 штук, а овец, свиней, кур, гусей, уток – не перечесть. Хлеб стоял в одоньях немолоченный лет по десяти. И все это огромное хозяйство управлялось стариками – отцом и матерью, воля которых для всей семьи была беспрекословна.

Приехали в Краснослободск. Город стоит на высокой горе, внизу большая река Мокша, много церквей, чему очень рада была мать – религиозная женщина. В деревне она очень скучала об этом. Церковь была на расстоянии пяти верст в селе Васильево. Поместились на квартире у хозяина в молодцовской – так называется комната, где жили приказчики. Обедать ходили на хозяйскую кухню, куда пришла и хозяйка посмотреть на приезжих. Погладила нас по голове и оделила пряниками, а мы, дикари, все прятались за спину матери и даже не поблагодарили ее, за что мать, придя к себе, нас ругала. Меня хозяйка поразила тем, что была очень бела и нарядна. После мы с братом выходили на двор и дожидались, когда она начнет кричать с крыльца кучеру тонким голосом, надрываясь: «Николай! Ай! Ай! Запрягай! Ай! Ай!» Через несколько минут ей подавали рыжего рысака в коляске, и она уезжала.

Вид Краснослободска со стороны реки Мокши. 1910-е

Первое наше знакомство, когда мы жили у хозяина, было с монахиней, которую звали мать Манефа. Она была в монастыре закупщицей и большой приятельницей отца. Лавка, где торговал отец, имела все: от дегтя до бархата. Она любила выпить, и отец всегда наливал ей бутылочку лиссабонского вина. Этим же страдали многие монахини, так что, приходя в лавку и не застав отца, они наведывались несколько раз, других же продавцов они стеснялись. И вот эта-то Миневна в городе была каждый день и, разделавшись с покупками, заходила к нам пить чай, приносила игрушки и гостинцы. Мать всегда готовила самовар. Ждали ее всегда с нетерпением и на дворе еще кидались к ней на шею, и часто, не выдержав тяжести, она валилась на пол, и мы ее с поцелуями поднимали на ноги.

У хозяина жили месяца три, пока обзаводились необходимыми принадлежностями для домашнего обихода. Сняли квартиру у Макулова – особнячок (33 рубля в месяц), имевший одну комнату с русской печью и передней. Отец наносил нам много игрушек – разных зверей, и мы, забравшись с братом на печку (на полу было холодно), проводили там целые дни. Часто приходили к нам хозяйкины дочери Маша и Лиза – девицы уже в возрасте, мяли и целовали нас без конца. Ребята мы были интересные: толстые, краснощекие, называли нас «огурчиками». Прожили у них одну зиму, весной переехали на новую квартиру к Тихомирову. Квартира была уже в три комнаты. Семьи прибавилось: родились брат Митроша и сестра Таня. Митроша вскоре умер. Мать, пока он лежал на столе, не спускала с него глаз, прощаясь с ним навсегда.

Была у нас нянька – девочка лет пятнадцати, и вот, когда мать отлучалась куда-либо, поднимали мы такую войну! Пускались в ход валенки, подушки; квартира представляла разгром. Ну и попадало же нам за это!

Неподалеку от квартиры был овраг, а через него мост – по бокам балясник. И вот любимым занятием было ходить по баляснику, рискуя сорваться и упасть в овраг. Один раз кто-то из знакомых отца увидал наши проделки, сообщил ему. Здорово же попало нам за это!

Невдалеке был пруд, часто ходили туда ловить раков. Один раз брат Вася сорвался с моста и юркнул в пруд, а я, вместо того чтобы помочь ему, испугался и бросился бежать домой. Хорошо, что кто-то из проходивших по мосту увидал и вытащил его (он уже захлебнулся водой), откачал и принес на плече домой.

Любили кататься на коньках: делали скамейки, обмазывали теплым коровьим калом, поливали водой, замораживали. Катались с гор по несколько человек сразу.

Отвели меня учиться в приходское трехклассное училище. Поступил в первый класс, учился хорошо, перешел во второй класс, проучился полгода и за хорошие успехи был переведен в третий класс, который окончил с похвальным листом. Поместили меня в уездное трехклассное училище, которое тоже окончил с похвальным листом, имея 12 лет отроду.

Семья у отца все прибывала, ребята родились через каждые полтора года.

Имел хороший голос – альт, пел на клиросе в духовном хоре, немного зарабатывал, получая по разворотке за свадьбы и отпевания.

В городе открылась прогимназия. Отец, не имея возможности учить нас двоих, учились оба хорошо, предложил кинуть жребий: кому учиться, кому служить. Служить жребий выпал мне. Отец написал письмо в Москву своему дальнему родственнику, не возьмет ли меня в услужение. Тот имел небольшую ручную фабричку и торговлю. Ответ получен был благоприятный, и участь моя была решена, несмотря на то, что мне очень не хотелось. Ночью я плакал, молился, чтобы миновала меня чаша сия. Детство мое кончилось.

Хочу еще продлить счастливые воспоминания.

Краснослободск. Вид на Смоленскую церковь с Татарской улицы. 1910-е

Тихомиров, наш квартирный хозяин, мясник по профессии, скупал баранов, откармливал их в лугах и лесах, и мы с его ребятишками стерегли их. Весело было: пекли картошку, играли на свирели. Часто ходили в садки мужского монастыря к Спасу. Монахи были приятели отца, угощали ягодами, фруктами, чаем, сливками. Особенно усердствовал садовник и закупщик отец Сергей, архимандрит. Старичок, любитель голубей, посылал нас на голубятню выбирать, какие нравятся нам голуби. Наловили целую корзину – оделял монастырским печеньем и, благословив, отправлял домой на монастырской лошади. Здесь я впервые увидал павлина. Мне сказали, что это райская птица. Красота их меня поразила, да и вся обстановка монастыря – такая чистота, тишина, смирение, ласковость, изобилие цветов, – действительно, точно рай.

Краснослободский Спасо-Преображенский мужской монастырь. 1910-е

Не забуду еще игуменью Фатинью, настоятельницу женского монастыря. На Масленицу присылала за нами тройку лошадей в обшивных санях, покрытых бархатным ковром. Катились по городу на гулянья, ехали к ней пить чай. И чего только не было за столом: разные сорта варенья, сдоба, печенья, конфеты! И это все благодаря тому, что была она приятельницей отца, без его совета не делала ни одного дела.

Вспоминаю кулачные бои, каковые происходили на Масленицу. Дрались с одной стороны мещане и купцы, с другой – крестьяне. Начинали мы, мальчишки, часов в двенадцать дня, а затем, часов с двух, бои разгорались – вступали семинаристы и мужики. Один из боев врезался мне в память. Наблюдал я его с чердака, из слухового окна. Купцы наняли известных бойцов из села Горяша – братьев Лютовых: семь братьев и старик-отец. Пришли они в город с утра и угощались в трактире, поставили им полведра водки. Мужики об этом узнали и собрались в громадном количестве. Бои начали по обыкновению мальчишки, затем вступили большие. Мещан погнали через Мокшу. Услыхав, что у мужиков такая сила, купцы, катавшиеся на гулянии, сбросили с себя лисьи шубы, и, несмотря на протесты жен, подъехали к месту боя. Тут были известные силачи Шарашкины, Каверины. Мещан гнали по назвозу по направлению к уездному училищу. Лютовым сообщили, и вот они трусцой прибежали и выстроились у колодца против уездного училища. Старик скомандовал, чтобы сыновья стояли в линию, ни шагу вперед, ни назад. Бой все приближался. Шарашкиных и Кавериных свалили. Старичишка-пономарь с криком, что никогда этого не бывало, чтобы Каверины не остановили, бросился в бой, но его, как пушинку, перебросили через Лютовых. Докатились и до них, но сшибить их было трудно, навалили они впереди себя целую груду тел. Старика кто-то ударил по лицу гирей, кровь из него хлынула, но он стоял и клал впереди себя тела. Так и не смогли мужики дальше продвинуться. Так бой и закончился.

Вспоминаю встречу архиерея. Ехал он из губернского города Пензы (расстояние до Краснослободска 200 верст) со свитой: певчие, протодьякон и иподьяконы, несколько троек и карета владыки впереди. Становой со стражниками объезжал епархию, ждали – готовились – чистились, наш хор должен был петь на левом клиросе. На колокольне собора сидел звонарь и зорко смотрел, чтоб при приближении к городу ударить во вся[3 - Здесь и далее в тексте подчеркивания автора.], а также на других церквях тоже дежурили звонари. Ждали уже несколько дней, но владыка где-то задержался. Вдруг вечером часа в 4 раздался удар в колокол в соборе, подхватили и другие церкви, и пошел трезвон. Народ весь бросился к собору на встречу. Кучер протопопа ехал на Мокшу за водой, протопоп-старик бежал по улице, запыхался, догнал кучера, вскочил на водовозку, понесся вскачь, держась за бочку, камилавка от ветра слетела, волосы длинные развеваются, кричит: «Наддай! Наддай!» Кучер все время стегает лошадь вожжами. Прибежали к собору, духовенство уже облачилось в ризы, дьякон махает кадилом. Оказалось, что приехали только свита и певчие, человек шестьдесят, Владыка же остался ночевать у Пем <…> верстах в 20-и от города – прибудет завтра. Смеялись над протопопом – он охрип от крика, погоняя водовозку. Это был наш законоучитель Петр Афанасьевич Покровский, хороший старик, над которым мы зло проказничали, настригая ему волосы в чернильницу: ставя отметки делал кляксы, ругался страшно, стыдил, усовещивал.

На другой день часов в 9 утра опять зазвонили во вся во всех церквях. Народ бросился отовсюду к собору. Владыка прибыл в карете. Впереди на тройке становой стоя, стражники верхом на лошадях, на паперти все городское духовенство в облачении. Вышел из кареты высокий благообразный старик в шелковой голубой рясе. Под руки повели его иподьяконы. Протодьякон с кадилом, громадного роста, ворчит молитвы. Поставили его на высокий помост, устроенный среди храма, началось облачение. Певчие одеты в малиновые кафтаны. Наш хор на левом клиросе. Мне хорошо видно. Как грянул хор «Ис полла эти Деспота», у меня душа ушла в пятки. Вся церемония архиерейского богослужения произвела на меня громадное впечатление. Когда вышли три исполатчика[4 - Исполатчик – солист церковного хора, более высокооплачиваемый, нежели рядовой певчий.] в стихарях и запели «Святый Боже», я был на седьмом небе. Если сравнить пение нашего и архиерейского хора, мы были ничтожеством. Обедня прошла у меня, как в огне. Много после видел архиерейских богослужений в Москве, но такого впечатления на меня не производили.