Дикая Охота: Легенда о Всадниках

– Почему? – его голос дрогнул, в нём зазвучало неподдельное недоумение и зарождающийся, пугающий самого его гнев. – Почему ты так уверена, что это мы? Может, это ты их сюда привела? Может, это за тобой пришли?

– Потому что молнии били возле вашей таверны! – крикнула я, чувствуя, как последние тонкие нити моего самообладания рвутся с сухим, болезненным треском. – Они указали мне путь именно сюда! Я надеюсь, что ошибаюсь! Я молюсь, чтобы это был кто-то на улице, какой-нибудь заблудившийся пьяница! Но я не могу рисковать! Не могу просто так отступить!

Дверь таверны с оглушительным, утробным грохотом распахнулась. Не просто открылась – её вырвало с корнем, с треском лопнули массивные железные петли, и тяжёлая дубовая створка с оглушительным рёвом рухнула на пол, подняв облако пыли, щепок и старой грязи. Мия вскрикнула и отпрянула за стойку, прижимаясь к полкам с бутылками, её глаза стали огромными, почти выходя из своих орбит, застыв в немом и парализующем ужасе.

В проёме, заливаемом косыми, почти горизонтальными струями ливня, стоял Всадник. Один. Его конь, угольно-чёрный, с мускулами, переливающимися под мокрой, лоснящейся кожей, как жидкий обсидиан, стоял абсолютно недвижимо, словно изваяние. Лишь его глаза, скрытые в глубоких тенях, тлели тусклым огнём, как угли в давно остывшем пепелище. И я, впервые так близко, разглядела детали, которые раньше всегда были скрыты ночью, расстоянием и всепоглощающим страхом. Из-под его широкополой, бесформенной шляпы на мокрую ткань плаща, спадали длинные, мокрые и иссиня-чёрные волосы. Они были густыми, и дождь стекал по ним мелкими, блестящими ручьями. Это было единственное, что удалось рассмотреть, прежде чем его рука в тёмной, плотно облегающей перчатке потянулась к седлу и извлекла оттуда длинный кнут. Он медленно, с гипнотической плавностью, начал его раскручивать, и тонкая кожа с шипящим звуком рассекла воздух таверны.

– Бегите! – закричала я, бросаясь вперёд, сама не зная, что я могу сделать, вооружённая лишь собственным отчаянием. – Гаррет, Мия, бегите, пока не поздно!

Гаррет, находившийся ближе к дверному проёму, ведущему в задние комнаты и на кухню, рванул к нему, сделав широкий, неловкий шаг. Но едва он оторвался от места, кнут со свистом, похожим на пронзительный крик хищной птицы, разрезал пространство таверны. Раздался влажный, приглушённый звук, будто хлопок по сырому, свежему мясу, и Гаррет с криком, в котором смешались изумление, боль и самый настоящий животный ужас, рухнул на пол. Кнут обвился вокруг его лодыжки с такой чудовищной силой, что даже на расстоянии послышался отчётливый, костяной хруст. Гаррет, крича теперь уже от невыносимой физической агонии и осознания происходящего, пополз по липкому, грязному полу, судорожно цепляясь руками за неровные, давно не мытые половицы, оставляя на потемневшем от времени и грязи дереве кровавые, рваные полосы от сорванных в кровь ногтей.

Мия, прижавшись к стене, не издавала больше ни звука. Она просто смотрела на эту картину, и в её широко раскрытых глазах был отражён тот самый немой, парализующий волю ужас, что видела я, когда забирали Йена. Та же пустота, то же самое осознание беспросветного бессилия перед лицом непостижимой силы. Это зрелище, этот отражённый в её зрачках кошмар, подстегнул меня, влил в мои ослабевшие, дрожащие мышцы новый, отчаянный прилив ярости и силы. Я окинула взглядом ближайший стол, схватила первый попавшийся нож и бросилась к Гаррету.

Он был уже в трёх метрах от двери, его тело волочилось по полу, как тряпичная кукла, его крики перешли в хриплое, прерывистое бормотание. Единственной мыслью, сверкавшей в моём сознании, как та самая молния, было – перерезать кнут. Одной рукой я вцепилась в его холодный, скользкий жгут, почувствовав под пальцами странную, почти живую, пульсирующую упругость. Другой, собрав всю свою волю и остатки физической силы, я стала пилить лезвием по этой тёмной плоти. Материал был невероятно прочным, нож скользил, едва оставляя царапины, будто я пыталась разрезать плетёный стальной трос. Но вдруг лезвие вошло глубже, встретив чуть меньшее сопротивление, и из разреза, с резким, шипящим звуком, будто из раскалённой раны, вырвалась струйка едкого, чёрного дыма, пахнущего палёной кожей, озоном и тлением. Я инстинктивно отпрянула, но тут же, стиснув зубы до боли, вцепилась в кнут с новой, слепой яростью, продолжая резать, чувствуя, как по моей руке от неистового, почти судорожного усилия разливается жар.

И тогда появился еще один кнут. Он не ударил меня с размаху, а скорее резко стегнул, подобно хвосту разъярённого скорпиона, по моей руке, выше локтя. Я вскрикнула от внезапной боли и выпустила нож, который с глухим, металлическим стуком упал на пол. Посмотрела на свою руку. На коже зияла огромная, рваная, кровоточащая ссадина, шириной в два пальца, из неё сочилась и пульсировала алая, почти чёрная в тусклом свете кровь. Но гораздо хуже, гораздо страшнее было другое – из самой раны, смешиваясь с кровью, стекая по моей коже, поднимался тот же самый чёрный и зловещий дым. Он стелился по моей руке, холодный и липкий на ощупь, и боль от его прикосновения была иной – не жгучей, а леденящей, высасывающей из меня последние остатки сил, ясности мысли и воли. Слёзы брызнули из моих глаз, застилая взгляд. Я схватилась здоровой рукой за раненую, пытаясь зажать ужасную рану, и в этот самый момент Всадник, не проявляя ни малейших усилий, дёрнул кнут с новой, нечеловеческой силой, выдернув Гаррета на улицу, в кромешную тьму и льющийся сплошной стеной ливень.

Я не думала. Мыслей не было. Была только ярость. Ярость на них, на их безупречный, бесчеловечный порядок, на себя за свою слабость, на всю эту несправедливую, жестокую бойню. Я, шатаясь, как пьяная, побежала за ними, за порог, в объятия бури.

Всадник, пятясь своим огромным чёрным конём, тянул Гаррета за собой по мокрой, размокшей земле. Они отъехали на несколько метров от таверны, к началу границы леса. Я выскочила под дождь и застыла, пытаясь понять, что происходит и что я ещё могу сделать. Другие Всадники, до этого невидимые во тьме и ливне, начали материализовываться из дождя и мрака, бесшумно выстраиваясь в свой чёртов строй. Первый, с Гарретом, остановился. Трое других встали перед ним, заслонив его своими массивными, неподвижными, как изваяния, фигурами. Затем двое плавно переместились за этих троих. И последний, седьмой, занял своё место в хвосте строя, замкнув его. Они просто развернулись, восстановив свой отлаженный до автоматизма строй, готовясь к отходу, как будто только что выполнили рутинную задачу.

И тут я его увидела, как у последнего Всадника, того, что замыкал строй, из-под шляпы на мокрую, блестящую на отсветах неба спину спадали длинные, белые, почти серебристые волосы. Они были такими длинными, что тонкие, прямые, как струны, пряди их кончиками касались кожи седла. Они разные, – промелькнула у меня ошарашенная, безумная мысль, прошивающая сознание. Они не на одно лицо, не клоны. В них есть… индивидуальность.

Я сделала шаг вперёд, рана на руке пылала ледяным, адским огнём, чёрный дым щипал глаза, смешиваясь с дождём и слезами. Они не обращали на меня никакого внимания, как не обращают внимания на муравья, ползущего у подножия неприступной скалы. Я следила за первым в строю. Он развернул коня, и в этот момент один из трёх Всадников, стоявших в середине, ловко, почти небрежно, подхватил своим кнутом бездыханное тело Гаррета и переложил его, как тюк с сеном, поперёк седла своего коня. Гаррет не двигался.

Я шагнула ещё ближе, теперь уже не скрываясь особо, прячась лишь за углом старого, мшистого колодца. Первый Всадник начал складывать свой кнут, совершая те же ритуальные, лишённые всякого смысла движения. Процесс был завершён. Строй тронулся. Сначала неспешным шагом, затем, плавно набирая скорость, перешёл на размашистую, уверенную рысь. Они двигались по главной, единственной улице, прочь из деревни, в сторону спящего леса.

И я побежала за ними.

Это было чистым, беспримесным, возведённым в абсолют безумием. Разум, остатки разума кричали где-то внутри, требовали остановиться, опомниться, вернуться, спрятаться и жить. Но что-то другое, более сильное, более дикое, первобытное, гнало меня вперёд, в самую пасть этому кошмару. Я бежала по краю дороги, прячась в тени редких, скрюченных деревьев, надеясь, что шум ливня, сменившегося теперь на назойливую морось, и моя тёмная, промокшая насквозь одежда скроют меня. Они не ускорялись, двигаясь с одной и той же скоростью. Но я уже была на пределе, на самой последней черте. Усталось, потраченные на бег до таверны силы, пронизывающая, пульсирующая боль от раны, холод, сковывающий каждую мышцу, – всё это сливалось в один сплошной, огненный шквал в моей голове. Я еле передвигала ноги, они стали тяжёлыми, как из чугуна, но я упрямо, как загнанная, но не сломленная лошадь, тащилась за ними, надеясь, безумно веря, что смогу увидеть хоть что-то, хоть какую-то зацепку, слабину или брешь в их броне.

Мы уже миновали знакомую мне часть леса, когда дождь внезапно начал стихать, превратившись в мелкую, колючую, как иголки, изморось, а затем и вовсе прекратился, будто его и не было. Тишина, наступившая после рёва стихии, была оглушающей в ушах. Она давила на барабанные перепонки, нависая тяжёлым, невидимым покрывалом. Я прижалась к стволу толстого, покрытого шрамами дуба, обхватив его здоровой рукой, боясь пошевелиться, боясь, что теперь они услышат моё прерывистое дыхание и оглушительный стук моего сердца, готового вырваться из груди.

И тут они, все семеро, резко, как по команде, остановились.

Я затаила дыхание, вжавшись в шершавую, мокрую кору, впиваясь в неё пальцами. Они стояли посреди тропинки, их строй был по-прежнему идеален и безупречен, как самые точные в мире часы. И тут я увидела нечто, от чего кровь действительно застыла в жилах, а разум, и без того натянутый, отказался верить в реальность происходящего.

Перед первым Всадником воздух начал мерцать и искажаться, словно над раскалёнными камнями. Не молния ударила, а сама реальность, сама ткань нашего мира стала рваться. Сверху вниз, с тихим, похожим на шёлковый, но оттого ещё более жуткий разрыв звуком, прочертила воздух сине-белая, изломанная, пульсирующая трещина. Она была длиной метра три и напоминала гигантский, застывший разряд статического электричества, но была стабильной, живой и дышащей. Края её расходились в стороны, как будто невидимые, исполинские руки разрывали полотно мира надвое. Из разлома повалил густой, маслянистый, чёрный дым, пахнущий озоном, пеплом и чем-то невыразимо старым, незнакомым, глубоко чуждым всему, что есть в этом мире.

Врата. Разлом. Слова сами возникали в моём сознании, тяжёлые и неотвратимые, как высеченный на камне приговор. Вот откуда они приходят. Вот куда они уходят. Не из леса, не из-за дальних гор. Из другого места. Из другого измерения, мира, реальности.

Я смотрела, не веря своим глазам, чувствуя, как подкашиваются ноги, как темнеет в глазах от переполняющего ужаса и одновременно безумного, жгучего любопытства. Первый Всадник, не оборачиваясь и не глядя по сторонам, направил своего могучего коня прямо в этот разлом и исчез в клубящейся тьме. За ним, сохраняя идеальный интервал, последовали трое. Я, забыв о боли, об осторожности, о страхе, поползла ближе, стараясь укрыться за огромным, поросшим мхом и лишайником, валуном, лежавшим у самой обочины. Я должна была видеть всё до конца.

В разлом, не замедляя хода, скрылись ещё двое. Оставался один. Тот, с длинными, серебристыми волосами. Он сидел на своём коне неподвижно, будто давая мне время на последнее решение. Или просто соблюдая свой, внутренний, непостижимый ритм. Затем он мягко, почти невесомо, тронул поводья и направил лошадь к мерцающей и пугающей щели в мире.

И тут я поняла, что это мой последний шанс. Единственный и неповторимый. Если я сейчас ничего не сделаю, если просто останусь стоять здесь, за этим камнем, всё – моя боль, мой страх, моя ярость, моя надежда, вся моя жизнь, всё, что осталось от Йена, – потеряет всякий, абсолютно всякий смысл. Я умру здесь, у этого валуна, не попытавшись, не совершив последнего, отчаянного прыжка в неизвестность.

Я набрала в лёгкие остаток воздуха, пахнущего холодом, пеплом и чем-то металлическим. Собрала чудом сохранившиеся капли сил в своих онемевших ногах и с диким, последним в своей жизни рывком, оттолкнувшись от мокрого камня, прыгнула вперёд.

Прыжок был отчаянным, некрасивым, почти суицидальным. Я не долетела до всадника, не смогла вскочить в седло, но мои руки, цепкие и исхудавшие от горя и непосильного труда, впились в мокрый и тяжёлый плащ на его спине. Я повисла на нём, дёргаясь и пытаясь вскарабкаться, найти хоть какую-то опору для своих ног. Лошадь, почувствовав лишний груз, взбрыкнула, и всадник резко, с неестественной, пугающей ловкостью, обернулся в седле, его лицо, скрытое в тени шляпы, было обращено ко мне. Я едва удержалась, мои пальцы скользили по мокрой, почти ледяной ткани, но я успела обхватить его торс руками и сцепить пальцы где-то на его животе, чувствуя под тканью твёрдые, как камень, мускулы. Он был огромным и мощным, и мои пальцы едва сомкнулись в замок. Я висела на нём, болтаясь, как тряпичная кукла, скользя по мокрой, не поддающейся ткани, а лошадь, фыркая горячим, странно пахнущим серой и железом паром, делала короткие, нервные, но неуклонные шаги вперёд, к ослепительному разлому.

Я видела тот самый свет, что бил изнутри – холодный, безжизненный, не обещающий ничего, кроме пустоты и небытия. До него оставались считанные секунды или один шаг чёрного коня. Я зажмурилась, вжалась лицом в спину Всадника, чувствуя под щекой жёсткую ткань его плаща, и вдруг, сквозь всепроникающий запах озона и дыма, поймала другой, едва уловимый – запах мороза, старой, отполированной временем стали и чего-то невыразимо древнего, незнакомого, не принадлежащего ничему известному мне в этом мире.

И мы шагнули в разлом.