Дикая Охота: Легенда о Всадниках
Лоран медленно, с выражением вежливого любопытства, приподнял бровь.
– Поражают? Чем именно, Гаррет?
– Сила в них какая-то нездешняя! – прошептал Гаррет с почти благоговейным ужасом. – И загадка! Кто они? Что они? Если люди – так какие же? Какие люди могут быть такими? А если не люди – то что же тогда? Духи? Тени? Их не взять ни мечом, ни стрелой. Они появляются из самой тьмы и уходят обратно в неё. И этот их порядок… этот чёртов, безупречный строй… – он провёл рукой по воздуху, очерчивая невидимые фигуры, – …в нём есть что-то величественное. Страшное, да, чёрт побери, страшное! Но и… красивое. В своей ужасной, нечеловеческой правильности. В этой… неотвратимости. У них есть своя страшная правда, свой закон. Конечно, людей жалко, – он спохватился, и его лицо снова стало обыденным, – ужасно жалко, грешно так думать, наверное. Но я не могу. Не могу смотреть на них без этого… чувства. Будто смотришь на грозу или на бушующее море.
Он замолчал, смущённо откашлялся, словно испугавшись собственной откровенности, кивнул нам и поспешил назад, за стойку, делать вид, что занят подсчётом выручки.
Мы с Лораном несколько секунд молча смотрели ему вслед. Потом наши взгляды встретились.
– Он… он в своём уме? – наконец прошептала я, не в силах скрыть лёгкого отвращения и изумления. – Восхищаться теми, кто вонзает нож в спину всему нашему миру? Это же… это бесчеловечно.
– Не восхищается, – задумчиво поправил Лоран. – Он… признаёт их мощь. Как признают силу урагана, землетрясения или вспышки молнии. Их невозможно остановить, невозможно понять, и в этом есть свой чудовищный, гипнотизирующий масштаб. Он смотрит на них не как на убийц, а как на стихийное бедствие. А стихией, как ни странно, можно и восхищаться… со стороны. Но да… слышать такое от человека, который живёт с нами по соседству, который должен бы ненавидеть их всеми фибрами души… это сбивает с толку.
Мы замолчали, наконец приступив к чаю. Горячий, душистый напиток обжигал губы, но согревал изнутри. Сладковатый пар щекотал ноздри. Наступила пауза, тяжёлая и насыщенная невысказанными мыслями.
– Значит, решено, – тихо, но с новой, стальной решимостью сказала я, возвращаясь к главному. – Мы должны проверить теорию. Нарушим их строй.
– В теории это звучит обнадёживающе, – так же тихо отозвался Лоран. – Но как это сделать на практике? Броситься между ними с криком? Это верная и мгновенная смерть. Они просто сотрут тебя в порошок, не нарушив строя.
– Не обязательно физически, – возразила я, мои мысли лихорадочно искали возможности. – Может, есть другой способ. Что-то, что создаст помеху. Невыносимый шум. Ослепляющий, внезапный свет. Что-то, что отвлечёт, собьёт с ритма, заставит хоть одного из них дрогнуть, отклониться от позиции. Мы должны изучить этот аспект вдоль и поперёк. Пересмотреть все старые отчёты, все свидетельства. Может, в прошлом кто-то случайно создавал подобную помеху – кричал в определённый момент, уронил что-то громкое, зажёг факел – и мы упустили этот момент, не придав ему значения, потому что не искали этого.
Лоран кивнул, его взгляд снова стал острым, цепким, каким он бывал в архиве, когда нападал на интересную деталь.
– Да. Это абсолютно новая ветка для нашего исследования. Спасибо тебе, Селеста. Ты… – он запнулся, подбирая слова, – …ты видишь лес, а я часто за деревьями. Ты нашла то, что я, зарывшись в бумаги, проглядел.
После этого наш разговор постепенно иссяк. Мы допили чай, доели пирог – он и правда был изумительным, кисло-сладкая вишня идеально сочеталась с хрустящим, маслянистым тестом. Напряжение последних недель, смешанное с возбуждением от нового открытия, стало понемногу отступать, сменяясь странной, мирной усталостью. Мы заговорили о другом – о том, как мои родители потихоньку возвращаются к жизни, о том, как Лоран раздобыл несколько новых старых книг по истории соседних земель и о предстоящих зимних заботах.
Это был простой, почти бытовой разговор. В нём не было ни намёка на Всадников, на архивы, на теории и заговоры. Но он был невероятно важен. Он был мостом, переброшенным обратно к нормальной жизни. Попыткой убедить самих себя, что кроме горя, страха и навязчивых поисков ответов, в мире ещё осталось место для тёплого чая, вкусного пирога и тихой, спокойной беседы с человеком, который понимает тебя без слов.
Когда мы наконец поднялись из за стола и собрались уходить, на улице уже стояла глубокая ночь. Небо было чёрным-чёрным, усеянным ледяными, не мерцающими, а яростно горящими точками звёзд. Воздух обжёг лёгкие, как раскалённое железо.
– Я провожу тебя, – сказал Лоран. Это был не вопрос, а констатация факта.
– Хорошо, – ответила я.
Мы шли по тёмным, пустынным улицам спящей деревни, и наши шаги гулко отдавались в хрустальной, морозной тишине. Мы не говорили ни слова, но это молчание было другим – не тягостным, а задумчивым, полным невысказанных, но общих мыслей, планов и опасений. У моего дома, под скудным светом, падающим из окна сторожки, он остановился.
– «Теория нерушимого строя», – произнёс он, глядя на моё лицо, а не на звёзды. – Хорошее название для начала.
– Пока лишь теория, – напомнила я, но в голосе моём уже не было прежней безнадёжности. – Неподтверждённая и очень опасная.
– Но это начало, – он не стал спорить. – И… – он снова запнулся, и в его глазах, освещённых тусклым светом, мелькнуло что-то тёплое и неуверенное одновременно, – …и я очень рад, что ты сегодня пришла. Не только из-за теории.
Он повернулся ко мне. В свете, падающем из окна, его лицо казалось усталым, но спокойным, все морщинки и тени были видны так отчётливо. Он медленно, почти нерешительно, наклонился и коснулся губами моей щеки, совсем рядом с уголком губ. Прикосновение было лёгким, быстрым, почти что мимолётным, но в нём было нечто большее, чем просто дружеский или сочувственный жест. Это было признание. В союзнике. В партнёре. В человеке, который, несмотря ни на что, продолжает бороться, искать и находить новые пути в самом безнадёжном тупике.
– Спокойной ночи, Селеста.
– Спокойной ночи, Лоран.
Я зашла в дом, тихо прикрыв за собой дверь, чтобы не разбудить родителей. В доме пахло сном и пеплом из очага. Я долго стояла в прихожей, в полной темноте, прислушиваясь к ровному дыханию отца за перегородкой и ощущая на щеке лёгкое, почти призрачное, но такое живое прикосновение его губ.
На душе было сложно и путано. Горечь утраты и холодный страх перед будущим никуда не делись. Леденящая душу теория о Всадниках и их потенциальной слабости висела над всем этим тяжёлым, гнетущим облаком. Но под всем этим, как первый росток из мёрзлой земли, пробивалось что-то новое. Тёплый след от чая и пирога. Ощущение от сделанного маленького, но важного открытия. И этот другой след – тёплый, живой, человеческий – от его прикосновения. Он не отменял боли, не заполнял пустоту, оставленную Йеном. Но он напоминал, что я не одна в этой битве. И что сама битва эта, возможно, только начинается, и у нас, против всех ожиданий, появился новый, пусть и призрачный, шанс.
Глава 12: Сквозь разлом
Трек: Sacrifice – Fight or Flight – Глава 12
Сон не был убежищем; он стал полем боя, выжженным дотла молниями и испещрённым глубокими колеями от копыт. Я не бежала, а барахталась, погружаясь по щиколотку в жижу, что была холоднее любого льда и прилипала к моим сапогам неподъёмным грузом, пытаясь засосать меня в чёрную глубь. Впереди, под голым, искорёженным скелетом дуба, стоял Йен. Но это был не тот Йен, что пылал яростью, не тот, чьи глаза метали искры вызова. Он был прозрачным, как дымка над осенним болотом, размытым и нереальным. Он смотрел сквозь меня, и его глаза были пусты, будто кто-то выскоблил их дочиста, забрав с собой и гнев, и боль, и само дыхание жизни.
– Ты опоздала, сестрёнка, – сказал он, и это был не звук, а лишь движение сухого воздуха меж голых ветвей, шепот, лишённый всякого смысла, кроме констатации ужасного факта.
И тогда сама тьма позади него зашевелилась, загустела и начала рождать из своей утробы силуэты. Не семь знакомых призраков, а десятки, сотни, бесконечную череду безликих теней, сливающихся в единый механизм смерти. Они двигались на меня волной абсолютного порядка, и я не могла пошевелиться, пригвождённая к земле не страхом, а подавляющим могуществом этого неумолимого алгоритма гибели.
Я вырвалась из сна с коротким криком, который застрял где-то глубоко в горле, так и не сумев вырваться наружу, превратившись в комок ледяного ужаса. Сердце колотилось не в груди, а где-то под самой гортанью, бешеным, непослушным птичьим клюем, готовым выпорхнуть наружу. Вся простыня подо мной промокла насквозь от холодного пота и мерзко прилипла к спине. В доме висела та особенная, густая тишина, что царит лишь в предрассветные часы, – выморочная и тяжёлая, нарушаемая лишь тяжёлым, с влажной хрипотцой, храпом отца за тонкой перегородкой.
– Воздуха, – просипела я сама себе, чувствуя, как спёртая атмосфера комнаты давит на виски. – Мне нужно глотнуть воздуха.
Но дышать здесь было нечем – воздух был насыщен испарениями тревожного сна и густым, непроглядным горем, что оседало на стенах и мебели, как ядовитая плесень. Я должна была выбраться наружу. Сию же секунду.
Я сорвалась с постели, и дрожь, мелкая, предательская и неконтролируемая, пробежала по всему моему телу, от кончиков онемевших пальцев до затылка. Мои пальцы, плохо слушавшиеся, наткнулись в кромешной темноте на знакомую ткань повседневного платья. Я натянула его поверх тонкой ночной рубахи, и шершавая материя вызвала мурашки. Сверху накинула старое, пропахшее дымом и потом пальто, в котором, казалось, застыли все страхи прошлых зим. Затем, на ощупь, я нашла свои ботинки. Я сунула в них онемевшие от холода ноги, и тут же память тела отозвалась не болью, а чем-то гораздо более худшим – глухим, навязчивым эхом того ночного кошмара. Я снова ощутила, как в этих самых ботинках увязала по щиколотку в чёрной, живой грязи того проклятого поля, как они предательски вязли на каждом шагу, высасывая последние капли сил, как я, спотыкаясь и падая, бежала, протягивая руку к Йену, уже зная в глубине души, что не успеваю, что всё кончено. Кожа, промокшая тогда насквозь, будто впитала в себя самую суть того мига отчаяния, и сейчас, сейчас она отдавала его обратно ледяной испариной, пробирающей до самых костей.
Я на цыпочках, затаив дыхание, подкралась к родителям. В молочном свете, что пробивался сквозь заиндевевшее, узкое оконце, они спали. Спали, прижавшись друг к другу так плотно, так отчаянно, будто боялись, что даже сон сможет разлучить их. Отец, чьё лицо в бодрствовании всегда было жёстким, как выветренный бурей утёс, сейчас выглядел размягчённым и беззащитным. Но и на его чертах, и в глубоких, прорезавших лоб и щёки морщинах, лежала неизгладимая печать такой усталости, такой измотанности, что смотреть на него было физически больно. Мать вся съёжилась в маленький, хрупкий комочек, а её рука, исхудавшая и жилистая, с белыми, как мел, костяшками пальцев, судорожно сжимала край одеяла, вцепившись в него, как в последнюю надежду.
– Как же вам тяжело, – пронеслось у меня в голове с новой, обжигающей душу силой. Всю свою жизнь вы прожили под дамокловым мечом этого страха, отдавали последние крохи своих сил, свои здоровье и покой, чтобы мы с Йеном смогли выжить в этом аду. А теперь… теперь вы хороните своего сына заживо, с каждым новым рассветом, с каждым вздохом. И живёте с этой мыслью, что не уберегли, не защитили, не подставили вовремя своё плечо. И вы боитесь за меня. Боитесь до дрожи в коленях, что однажды ночью, как и за ним, придут и за мной, и ваше сердце разорвётся окончательно.
Противная горечь подкатила к самому горлу, заставляя сглотнуть. Я отвернулась, чувствуя себя чуждой, посторонней в этом пространстве общего горя, и, стараясь не издать ни единого звука, выскользнула за дверь, на ходу накидывая капюшон.
Снаружи мир замер в безмолвном ожидании. Он казался выточенным из хрусталя и стали, безжизненно-прекрасным и абсолютно безразличным к человеческим тревогам. Поздняя осень испустила последний, едва слышный вздох, окончательно сдавшись на милость безжалостной зиме. Воздух был настолько холодным и острым, что каждый вдох обжигал лёгкие, как лезвие отточенного ножа. Я, кутаясь в своё пальто, которое внезапно показалось тонким и ветхим, пробралась за дом и опустилась на покосившуюся от времени лавку. Под тонким ледком, покрывшим землю белым, узорчатым покровом, чернели последние, прибитые морозом травинки, похожие на старые, незаживающие шрамы на теле спящей земли. Я запрокинула голову, и мой взгляд утонул в бархатной черноте ночного неба, усеянного не мерцающими, а яростно горящими точками далёких звёзд. Луна висела среди них – одинокая, холодная и бездушная. Её свет был не живым и тёплым, а призрачным, лишь подчёркивающим всеобщее оцепенение и пронизывающий холод.
Мысли, как стая испуганных мышей, метались в моей голове, наскакивая друг на друга, спутываясь в тугой, болезненный и совершенно безысходный клубок. Всадники. Их чёртов, нерушимый, доводящий до исступления строй. Один. Трое. Двое. Один. Лоран. Его умные, уставшие, но такие живые глаза, в которых читалась та же боль, что и в моей душе, но облачённая в прочную, хоть и потрёпанную, броню разума и воли. Его тёплые, уверенные пальцы, которые могли быть такими нежными и в которых таилась такая сила. Йен. Его последний взгляд, обращённый к небу, – не страх, не ненависть, не проклятье, а какая-то странная, умиротворённая и оттого ещё более страшная ярость, последнее, всеобъемлющее принятие.
«Нарушить строй», – упрямо, как молоток, стучало в моих висках, становясь навязчивой идеей. Но как, во имя всего святого, как? Броситься между ними с голыми руками и диким криком? Это даже не самоубийство – это насмешка, жалкая пародия на сопротивление. Создать помеху? Какую именно? Крик? Но они глухи к нашим голосам. Ослепляющий свет? Но они рождены тьмой. И есть ли в этом вообще хоть крупица смысла, или мы, как и все те, кто был до нас, просто отчаянно, с пеной у рта, ищем призрачную логику в самом сердце абсолютного безумия, лишь бы не сойти с ума от осознания собственного ничтожества?
И вдруг, словно в ответ на мои терзания, подул ветер. Не просто холодный ночной порыв, абпронизывающий до самых костей поток воздуха, который, казалось, шёл прямиком из ледяного сердца преисподней. Он нашёл каждую, даже самую крошечную щелочку в моей одежде, пробрался под кожу, заставив сжаться всё моё нутро, каждый мускул, каждую клеточку. Я увидела, как из моего рта вырвалось густое и белое облако пара, и оно тут же было унесено этим ледяным дыханием ночи. И сердце – оно не заколотилось в привычной панике, а сжалось, превратившись в маленький и тяжёлый камень, от которого по всем моим жилам разлился знакомый тошнотворный ужас. Что-то было не так. Воздух вокруг изменился, стал гуще, тяжелее, им стало трудно дышать, будто в него подмешали невидимой свинцовой пыли.
– О, нет… – выдохнула я, и мой собственный шёпот прозвучал сипло, чуждо и незнакомо в мёртвой тишине, нарушаемой лишь завыванием ветра. – Только не сейчас. Умоляю, только не сейчас.
Пахнуло озоном. Резко, едко, неуместно и оттого вдвойне пугающе. Запах был электрическим, но небо над головой было ясным, безоблачным и звёздным. И тут саму луну стали заволакивать маленькие, чёрные, словно вырезанные из кусков самой глубокой ночи, облака. Они плыли с невероятной, неестественной скоростью, беззвучно скользя по небосводу, поглощая лунный свет и превращая его в ничто.
Я резко подорвалась с лавки. Сердце выскакивало из груди, отдаваясь глухими и частыми ударами прямо в ушах, заглушая всё остальное. Вот и всё. Они идут. Если я сейчас ничего не сделаю, если просто спрячусь, как мышь в нору, и буду пережидать, я буду грызть себя за эту трусость, за это малодушие до самого конца своих дней. Йен, возможно, ещё жив там, в их ледяном царстве. Я должна попробовать. Хотя бы попробовать. Хотя бы проявить эту толику безумия, которую он проявил, выйдя к ним навстречу.
И тут же, без малейшего предупреждения, без раската грома, без единого звука, небо на севере, за тёмным силуэтом спящего леса, рассекла первая молния. Иссиня-белая, хищная, изломанная змейка, она не осветила мир, а лишь на мгновение выхватила из тьмы контуры спящих крыш, кривые заборы и зубчатые верхушки деревьев дальнего леса. Удар пришёлся не в ушах, а где-то в самой глубине черепа, отозвавшись вибрацией в корнях зубов.
Нужно действовать. Бежать туда. В прошлый раз они указали путь молниями. Должны и сейчас. Это знак. Это единственный, данный мне свыше, или наоборот, из преисподней, вызов.
Я замерла, впившись взглядом в север, в ту точку, где погас свет, ожидая подтверждения, внутренне молясь, чтобы его не было, чтобы это оказалось просто игрой больного воображения. Три минуты тянулись как долгая, мучительная агония. Ветер выл, леденя моё лицо, слепя глаза и заставляя их слезиться. И – вот она. Вторая молния. В том же месте, чуть ближе, чуть ярче, ещё более ослепительная. Тот же беззвучный, прожигающий сетчатку разряд, оставляющий после себя кровавый след на глазах.
Сомнений не осталось. Не было времени на раздумья, на сомнения или на страх. Я рванула с места, не думая ни о чём, кроме одной, единственной цели – успеть. Успеть до седьмого, последнего удара.
Я бежала, спотыкаясь о замёрзшие, твёрдые, как камень, кочки, почти не чувствуя своих ног, которые стали ватными и чужими. В памяти, как на нарисованной огнём карте, чётко запечатлелось направление – туда, где разрывалась сама ткань неба. Третья молния ударила, когда я была уже на окраине деревни, пробегая мимо тёмных, слепых, как вымершие глазницы, окон моих соседей. Она осветила знакомый, приземистый, прочный силуэт. «Последний причал». Таверна. Место, откуда я ушла всего несколько часов назад, с тёплым, обжигающим следом от травяного чая на губах и с тёплым, трепетным чувством к Лорану, теплившимся в глубине моей израненной груди.
И тогда, словно в ответ на эту предательски вспыхнувшую теплоту, хляби небесные разверзлись окончательно. Ливень обрушился внезапно и абсолютно сокрушительно, слепой, яростной, неумолимой стеной. Вода не падала с неба, а хлестала сплошным, обрушившимся водопадом, захлёстывая дыхание, заливая глаза, мгновенно промочив моё платье и пальто насквозь. Бежать стало невыносимо, почти невозможно, каждый шаг давался с огромным трудом. Я теряла ориентацию, а мир сузился до зыбкой полоски грязной дороги под ногами и сплошной стены дождя перед лицом, но сбавлять темп или останавливаться было смерти подобно.
Четвёртый удар молнии, и я уже не сомневалась – эпицентр был здесь, они придут именно сюда, к таверне.
Пятый – и я, с трудом протирая рукавом залитое водой лицо, увидела в просвете между низкими домами её тёмную, мокрую крышу. За кем? За Гарретом? Добродушным, вечно озабоченным хлопотами, чуть циничным хозяином? За тихой, безропотной, вечно трудящейся Мией? Нет, они не заслужили такой участи… Но и Йен не заслуживал. Его ярость, его непримиримость были чище и честнее их покорности судьбе. Может, за каким-нибудь засидевшимся пьяницей, которого забыли или пожалели выгнать в такую погоду?
Мои ноги окончательно подкашивались, дождь бил в лицо с такой свирепой силой, что не было возможности нормально дышать, приходилось ловить ртом мокрый, ледяной, почти не дающий кислорода воздух. Шестая молния, ослепительная и оглушительная в своей беззвучности, озарила фасад «Последнего причала», выхватив из тьмы потрёпанную вывеску и ставни. В единственном окне, за сплошными потоками воды, горел жёлтый, дрожащий свет керосиновой лампы, и в нём, как затравленный мотылёк, металась знакомая тень. Мия.
Я влетела в дверь, едва не вырвав её с петель, ввалилась внутрь, споткнулась о высокий порог и едва удержалась на ногах, поскользнувшись на мокром полу. Тёплый и спёртый воздух таверны, пахнущий кислым пивом, старым дымом и вчерашней похлёбкой, ударил мне в лицо после уличного хаоса, показавшись почти удушающим.
– Девушка! Боже правый, Селеста, что случилось? – испуганно вскрикнула Мия, роняя тряпку, которую она, видимо, собиралась бросить в ведро. Её глаза, и без того большие, стали просто огромными от внезапности и непонятного страха.
– Вам нужно прятаться! Сейчас же! Бежать! – выдохнула я, захлёбываясь принесённой с улицы водой и собственным, подкатывающим к самому горлу, диким клубком страха.
– Что? Что ты такое говоришь? Почему? – её тонкие брови поползли вверх, бледные губы растянулись в немом, недоумевающем вопросе, обнажив ровные зубы.
Я сделала несколько неуверенных шагов по липкому от разлитого пива полу, подбежала к ней, схватила за её худенькие, почти детские плечи. Мои пальцы, окоченевшие от холода и промокшие насквозь, плохо слушались, но я чувствовала, как её маленькое отело дрожит под моими ладонями, как лист на ветру.
– Скажи мне, ты тут одна? Где Гаррет? Есть ещё кто-нибудь в таверне? Говори же, ради всего святого!
Из-за приоткрытой двери на кухню, неспешно протирая потёртый стеклянный стакан таким же потрёпанным полотенцем, вышел сам хозяин заведения. Увидев меня, он замер на пороге, его быстрые, хитрые, привыкшие ко всему глаза сузились, оценивая мою растрёпанную, мокрую до нитки фигуру.
– Селеста? Тысяча чертей, на тебе лица нет. Ты вся мокрая, как речная крыса после половодья. В чём дело, дитя? Напал кто?
– Слушайте меня! – перебила я его, и мой голос сорвался на визгливый, почти истеричный крик. Я и сама понимала, что выгляжу как сумасшедшая, но остановиться уже не могла. – Вы слышали молнии? Видели эти вспышки? Слышали?!
Гаррет медленно, с некоторым даже раздражением, пожал свои широкие плечи, с грохотом поставил стакан на стойку, от которого Мия вздрогнула всем телом.
– Ну, видели краем глаза вспышки. Гроза. Что тут такого необычного? Осень, бывает, и не такое привидится.
– Это не гроза! – закричала я, чувствуя, как по моей спине, словно ледяные мурашки, бегут струйки леденящего ужаса. – Их было шесть! Шесть молний подряд, одна за другой, и все били здесь, рядом с вашей таверной! Сейчас будет седьмая, и они придут! Понимаете? Они пришли за кем-то из вас!
Мия ахнула, коротко и глухо, и прижала ладони к своим бледным, как полотно, щекам, её лицо стало землистым, почти серым. Гаррет нахмурился, его взгляд из снисходительно-любопытствующего стал жёстким и неодобрительным.
– Селеста, успокойся, дитя, выпей воды. Ты несешь горячечный бред. За нами? С чего бы? Мы тут все свои, простые, мирные люди. Никто не лезет на рожон и не геройствует. Сидим тише воды, ниже травы.
– Вы не понимаете! – слёзы отчаяния, горячие, солёные и горькие, наконец хлынули из моих глаз, смешиваясь с дождевой водой и пóтом на моём лице. – Я бежала от самой первой молнии! Они указывали мне путь! Сюда! Прямо к вашему порогу! Поэтому я здесь! Это значит, что за вами пришли! Вам нужно бежать! Прятаться! Сейчас же, пока не поздно!
– Дитя моё, – Гаррет вздохнул. – Во-первых, я не думаю, что они, эти тёмные господа, пришли за мной или за моей Мией. Мы не герои твоих книжек, не бунтари. А во-вторых, – он сделал паузу, глядя на меня с такой жалостью, что это обжигало сильнее любого презрения, – ты же сама, лучше кого бы то ни было, знаешь: если они пришли за кем-то, они его заберут. Точка. Сколько ни прячься, в какой погреб ни закопайся, за какими дверями ни запрись – всё равно найдут. Все попытки… все они, сколько их было, заканчиваются одним и тем же. Ты же сама всё видела, тебе ли не знать.
– Но мы должны попробовать! – я уже почти не кричала, а умоляла, готовая в отчаянии упасть перед ним на колени. – Если они сейчас войдут в эту дверь, мы должны что-то сделать! Хоть что-то! Возьмите вилы, ножи! Мы должны попробовать им противостоять! Нарушить их порядок, их строй!
И в этот самый миг, словно сама судьба решила поставить точку в нашем споре, грянула седьмая молния. Она не просто сверкнула. Свет в таверне – тусклая лампа над стойкой и несколько наполовину сгоревших свечей на столах – погас разом, будто его захлопнули под огромный, звуконепроницаемый колпак. Одновременно с этим в помещение, не только через распахнутую мною дверь, но и сквозь стены, словно из ниоткуда, влилась волна леденящего, до костей пробирающего холода, идущего из самой преисподней. Температура упала так резко и так сильно, что у меня в груди перехватило дыхание. Из наших ртов, изо рта Гаррета, Мии и моего, повалил густой, белый пар. Гаррет уронил тот самый стакан, и он разбился о пол с оглушительным, хрустальным звоном, разбрызгивая во все стороны мелкие, острые осколки и остатки мутной жидкости.
– Чёрт возьми! – прошипел он, и в его голосе, всегда таком уверенном, впервые прозвучала заметная трещина. – Быстро! Все в подвал! За мной!
– Нет! – крикнула я, отшатнувшись от него. – Я не буду прятаться! Я попытаюсь вас спасти! Я должна!