Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев

Долгое время я беспокойно ворочался между скользкой поверхностью колпака и хрупкой лампочкой. Я спрашивал себя, осталась ли Фаустина наедине с Алеком, ушел ли кто-нибудь из них вместе с Дорой, или раньше Доры, или позже.

Утром меня разбудили голоса (я был слишком слаб и затуманен сном, чтобы вслушаться в разговор). Потом все затихло.

Хотелось выбраться из музея. Я начал приподниматься, боясь поскользнуться и разбить огромную лампочку, боясь, что кто-нибудь снаружи увидит мою голову. Наконец с неимоверными усилиями я спустился на пол. Чтобы немного успокоиться, спрятался за шторами. От слабости я не мог отодвинуть их, они казались твердыми и тяжелыми, точно складки каменного покрывала на могильном памятнике. Перед глазами, мучительно дразня, возникли пышные булочки и другая еда, существующая в цивилизованном мире; наверняка в буфетной ее предостаточно. Порой я словно терял сознание, в иные минуты мне хотелось смеяться. Наконец я смело двинулся в прихожую, к лестнице. Дверь была открыта. Кругом никого. Я прошел в буфетную, восхищаясь собственной смелостью. Послышались шаги. Я попытался открыть наружную дверь и опять схватился за одну из этих неподвижных ручек. Кто-то спускался по лестнице для прислуги. Я бросился к главному входу. Сквозь открытую дверь я увидел край плетеного стула и чьи-то скрещенные ноги. Я снова вернулся к лестнице, там тоже слышались шаги. В столовой уже были люди. Я вбежал в холл, заметил раскрытое окно и почти одновременно – Ирен и ту женщину, что говорила о привидениях, а затем и молодого человека с густыми бровями; он шел ко мне с открытой книгой в руках и декламировал французские стихи. Я остановился, потом, напрягшись, проскользнул между ними, чуть их не задев, выпрыгнул в окно и, преодолевая боль в ногах (до газона не меньше трех метров), помчался вниз по склону, то и дело спотыкаясь и падая; назад я не глядел.

Я приготовил себе немного еды. Жадно набросился на нее, но аппетит быстро пропал.

Сейчас у меня почти ничего не болит. Я спокоен. Думаю, хотя это и невероятно, что в музее меня не заметили. Прошел целый день, а за мной никто не явился. Прямо страшно поверить в такую удачу.

У меня есть факт, который поможет читателям определить время второго появления пришельцев: на следующий день на небе засияли два солнца и две луны. Конечно, то могло быть явлением сугубо местным, однако более вероятно, что этот мираж вызван особым состоянием луны, солнца, моря и воздуха и, наверное, виден повсюду; виден и в Рабауле. Я заметил, что второе солнце – очевидно, отражение первого – сияет еще свирепее и, похоже, с позавчерашнего и до вчерашнего дня температура стремительно поднялась. Кажется, будто новое солнце превратило весну в иссушающее лето. Ночи очень светлы: в воздухе словно разливается отсвет северного сияния. Но я предполагаю, что две луны и два солнца не представляют большого интереса, без сомнения, о них уже знают повсюду – люди или видели их собственными глазами, или прочитали сообщения более полные и научно обоснованные. Я упоминаю о них не оттого, что считаю явление любопытным или поэтичным, а просто затем, чтобы мои читатели, получающие газеты и отмечающие дни рождения, смогли бы датировать эти страницы.

Две луны светят с небес впервые. Но два солнца уже известны. О них рассказывает Цицерон в труде «De Natura Deorum» [13 - «О природе богов» (лат.).]: «Tum sole, quod, ut e patre audivi, Tuditano et Aquilio consulibus evenerat» [14 - «То солнце, которое, как я слышал от отца, видели во времена консульства Тудитана и Аквилия» (лат.).].

Думаю, что процитировал точно [15 - Он ошибается. Им опущено самое важное слово geminato (от geminatus – двойной, удвоенный, повторенный, повторный). Фраза гласит: «…tum sole geminato, quod, ute patre audivi, Tuditano et Aquilio consulibus evenerat; quo quidem anno P.?Africanus sol alter extinctus est…» Вот ее перевод: «… оба солнца, которые, как я слышал от отца, видели во времена консульства Тудитана и Аквилия; в тот же год, когда исчезло то, другое солнце – Публий Африканский…» (183?г. до н. э.). – Примеч. издателя.]. Учитель Лобре в колледже «Миранда» заставил нас выучить наизусть первые пять страниц второй книги и последние три страницы третьей. Больше я ничего не знаю из этого сочинения.

За мной никто не явился. Иногда я вижу пришельцев наверху холма. Быть может, из-за какого-то душевного несовершенства (и туч комаров) я начал тосковать по вчерашнему вечеру, когда жил без надежды на встречу с Фаустиной, а не в этой печали; я скучаю по тому мигу, когда вновь почувствовал себя хозяином безлюдного музея, властителем одиночества.

Теперь я вспомнил, о чем думал позапрошлым вечером в ярко освещенной комнате. Я думал о природе пришельцев, об отношениях, связавших меня с ними.

Я попытался выдвинуть несколько объяснений.

Быть может, я заразился этой пресловутой чумой, она влияет на воображение: я представляю себе людей, музыку, Фаустину, а тело мое тем временем покрывается страшными язвами, предвестниками смерти, которые я не вижу, потому что мой мозг затуманен.

Быть может, вредный воздух низины и нехватка питания сделали меня невидимым. Пришельцы просто смотрят сквозь меня (или их умение владеть собой превосходит все границы; втайне, радуясь собственной решимости, я отмел всякие предположения об ухищренном спектакле, разыгранном ради моей поимки). Возражение: птицы, ящерицы, крысы, комары прекрасно меня видят.

Мне подумалось также (впрочем, я и сам не очень в это верю), что пришельцы – существа иной природы, с другой планеты, с глазами, которые не служат для зрения, с ушами, не созданными для слуха. Я вспомнил, что они разговаривают на правильном французском, и развил свою нелепую теорию дальше: может быть, французский язык существует параллельно в обоих мирах, но используется в различных целях.

Четвертая гипотеза возникла из-за моего пристрастия рассказывать сны. Прошлой ночью мне приснилось вот что.

Я в сумасшедшем доме. Туда отвезли меня родные после долгой беседы с врачом (или с судьей?). Морель был там директором. В какие-то мгновения я знал, что нахожусь на острове, в другие верил, что я среди умалишенных; потом я сам был директором этого заведения.

Вовсе не обязательно, впрочем, принимать сон за явь, а явь – за безумие.

Пятая гипотеза: пришельцы – компания умерших друзей, я – странник на манер Данте или Сведенборга [16 - Эмануэль Сведенборг (1688–1772) – шведский ученый и теософ-мистик. – Примеч. пер.], а может, тоже мертвец, только иной касты, в иной миг своей метаморфозы; этот остров – чистилище или небо для тех мертвецов (значит, должны быть и другие небеса – если бы существовало одно на всех и нас снова ждали бы там прелестная супруга и ее литературные среды, многие давно бы перестали умирать).

Теперь я понимаю, почему на страницах романов возникают плаксивые, стенающие привидения. Мертвые продолжают пребывать среди живых. Им трудно изменить свои привычки, отказаться от сигар, от славы сердцееда. Мне делается страшно от мысли (подумал я, словно глядя на себя со стороны), что я невидим; страшно, что Фаустина, такая близкая, живет на другой планете (имя Фаустины повергло меня в печаль); но скорее всего я мертв, я пребываю в ином измерении (и увижу Фаустину, увижу, как она уезжает, не замечая меня, и мои жесты, мольбы, атаки – все будет впустую); словом, каждый из вариантов сулит крах надежд.

Увлеченно размышлял я на эти темы. Собрал доказательства того, что мои отношения с пришельцами – отношения между существами разных миров. На этом острове могла произойти катастрофа, которую не успели заметить здешние мертвецы (я и населявшие его животные), затем появились пришельцы.

Значит, я мертвец! Меня несказанно обрадовала эта остроумная мысль (обрадовала тщеславно, как удачная литературная находка).

Я вновь оглянулся на свою жизнь. Безрадостное детство, игры на Пасео-дель-Параисо; дни, предшествовавшие моему аресту – такие чужие, словно их прожил не я; долгие скитания; месяцы, проведенные на этом острове. Смерти дважды представлялся случай оборвать мою жизнь. Сначала – в дни перед приходом полиции в розовый зловонный пансион на Оэсте, 11, против «Пасторы», в мою душную комнату (тогда процесс проходил бы уже перед лицом верховного судии, а бегство и странствия превратились бы в путь на небо, в ад или в чистилище, в зависимости от его решения). Был у смерти и второй шанс – когда я плыл в лодке. Солнце разламывало мне череп, и хотя я доплыл, в помешательство я впал, наверное, намного раньше. Мало что помню я об этих днях, за исключением дьявольского, ослепительного сияния, качки, плеска воды и мук, превосходивших человеческие силы.

Я так долго думал об этом, что все мне слегка наскучило, потому я продолжал рассуждать уже менее логично: я не был мертв, пока не появились пришельцы, в одиночестве нельзя быть мертвецом. Чтобы воскреснуть, надо уничтожить свидетелей. Это будет просто. Я не существую, и они не заподозрят, что их уже нет.

Думал я и о другом, строя планы, как овладеть Фаустиной: невероятное, мгновенное, словно приснившееся насилие будет иметь значение только для меня.

Такие пустые, ничего не объяснявшие объяснения приходили мне на ум в особо тревожные минуты. Человек не выносит долгого напряжения – так же, как удовольствие длится лишь один миг.

Это ад. Сияние двух солнц нестерпимо. Мне нехорошо. Я съел какие-то клубни, похожие на репу, сплошные волокна.

Солнца пылали, стоя одно выше другого, и вдруг (наверное, я все время смотрел на море) я увидел судно – оно покачивалось среди рифов очень близко от берега. Казалось, я спал (под этим двойным солнцем даже мухи как сонные) и внезапно проснулся, через несколько секунд или несколько часов, не заметив ни того, ни другого. Это был белый грузовой пароход с высоченной желтой трубой (как у пароходов компаний «Ройэл мейл» и «Пасифик лайн»). Вот мой конец, возмущенно подумал я. Ясно, они приехали, чтобы изучить остров. Пароход дал три гудка. Пришельцы высыпали на обрыв. Некоторые женщины махали платками.

Море было неподвижно. С парохода спустили лодку. Почти час не могли запустить мотор. На остров высадился моряк в офицерской форме, должно быть, капитан. Остальные вернулись на борт.

Капитан взошел на холм. Меня охватило неудержимое любопытство, и, несмотря на боли, несмотря на съеденные клубни, камнем лежащие в желудке, я поднялся с другой стороны. Капитан почтительно приветствовал островитян. Его спросили, как прошло путешествие, все ли он достал в Рабауле. Я стоял за статуей умирающего феникса, не боясь, что меня увидят (похоже, прятаться бесполезно). Морель подвел моряка к скамье. Они сели и заговорили.

Я уже понял, что это за судно. Оно принадлежит гостям или Морелю и пришло, чтобы их забрать.

«У меня есть три возможности, – подумал я. – Овладеть ею силой, проникнуть на борт, дать ей уехать».

Если я овладею Фаустиной, ее будут искать и рано или поздно найдут. Неужели на всем острове нет места, где бы ее спрятать? Я помню, что, заставляя себя думать, морщил лицо, как от боли.

Еще можно вывести ее из комнаты вскоре после полуночи и уплыть на веслах – в той же лодке, на которой я приплыл из Рабаула. Но куда? Повторится ли чудо, удастся ли нам доплыть? Как мне ориентироваться? Пуститься по морю наугад вместе с Фаустиной – стоит ли это долгих лишений, которые придется вытерпеть в лодке посреди океана? А может, и коротких – вполне вероятно, что, отплыв совсем недалеко, мы пойдем ко дну.

Если мне удастся проникнуть на пароход, меня найдут. Конечно, я заговорю, буду просить, чтобы позвали Фаустину или Мореля, объясню им мое положение. И может быть – если моя история покажется им подозрительной, – я еще успею убить себя или сделать так, чтобы меня убили, прежде чем мы придем в первый порт, где есть тюрьма.

«Надо на что-то решиться», – подумал я.

Высокий плотный человек с женственными манерами – на его плохо выбритом красном лице торчала черная щетина – подошел к Морелю и сказал:

– Уже поздно. Надо успеть все подготовить.

– Минутку, – ответил Морель.

Капитан встал, Морель, выпрямившись, торопливо договаривал что-то, потом тоже поднялся, хлопнул капитана по спине и, повернувшись к высокому – капитан тем временем взял под козырек, – сказал:

– Пошли?

Высокий, улыбнувшись, взглянул на черноволосого молодого человека с густыми бровями и повторил:

– Пошли?

Молодой человек кивнул.

Втроем они поспешили к музею, не обращая внимания на дам. Капитан подошел к женщинам, вежливо улыбаясь, и все медленно последовали за тремя мужчинами.

Я не знал, что делать. Сцена, хоть и нелепая, встревожила меня. К чему им надо готовиться? Но хватит волнений. Пусть они уплывают отсюда вместе с Фаустиной; все равно я буду пребывать в бездействии, слегка огорченный, но уже ничего не опасаясь.

К счастью, время отъезда еще не настало. Вдалеке мелькнули бородка и тощие ноги Мореля. Фаустина, Дора и женщина, говорившая о привидениях, Алек и трое мужчин, бывших здесь чуть раньше, в купальных костюмах спускались к бассейну. Я приблизился, перебегая от куста к кусту. Женщины, семеня, со смехом трусили вниз, мужчины прыгали и растирались, словно затем, чтобы согреться – это необъяснимо сейчас, когда светят два солнца. Я предвидел, что они будут разочарованы, глянув в бассейн. С тех пор, как я не меняю воду, он непригоден для купания (по крайней мере нормальных людей): вода в нем зеленая, тусклая, в пене, покрыта листьями водяных растений, чудовищно разросшихся за эти дни; там плавают мертвые птицы и наверняка – живые лягушки и змеи.

Полуобнаженная, Фаустина безмерно хороша. Она шумно и чуть глуповато радуется, подобно всем, кто купается на людях. Фаустина первая нырнула в бассейн. Я слышал, как купальщики плещутся и смеются.

Сначала вышли Дора и женщина постарше. Пожилая дама взмахнула рукой и сосчитала:

– Раз, два, три.

Должно быть, все пустились наперегонки. Мужчины вернулись, тяжело дыша. Фаустина еще оставалась в бассейне.