Экспедитор

– Понятно.

– Да ни хрена не понятно. Но будем разбираться. Так, пацаны, по машинам, и погнали. Квадрат нужен, встанем, дальше будем прикидывать.

– Хоп.

Только рассаживаемся – скандал. Телка эта, что с Пашей сюда приперлась, садится к нему в машину. А нам посторонние на хрен не нужны.

– Че за дела!

– Не трогай ее! Она с нами поедет. – Это уже Паша. Решил, что может решать, кто с нами поедет, а кто – нет.

Вот кого я больше всего ненавижу по жизни, так это дураков. А я дураком никогда не был и не буду.

– Паш. На минуточку.

Выходим из машины. За высоким забором с колючкой шумит рынок. Место, где нет ни добра, ни зла. А есть просто торг.

– Ты понимаешь, какой ты песдец творишь?

– Александр Вадимыч… а ей куда сейчас идти?

– На жалость не дави, я ее в пятом классе на жвачку сменял.

– Александр Вадимыч… я ее не брошу.

Мы смотрим друг другу в глаза… ему на пятнадцать лет меньше, чем мне. В его годы я был таким?

Нет, не был.

– Не бросишь, Паш, не бросишь…

Достаю бумажник, отсчитываю деньги.

– Бегом в торговый ряд. Поблизости который. Покупаешь ей одежду новую, всю до трусов, и все, что там нужно – мыльно-рыльные, и все прочее. Выбирай так, чтобы к неприятностям все было готово.

– Александр Вадимыч…

– Базара лишнего не надо, не заплачу. Будешь в обязоне. Поможешь, когда попрошу, понял?

– Без вопросов. Что скажете.

– Бегом давай. Сом, проводи его. И, Паш…

– Презервативы купить не забудь.

Паша срывается с места, вместо него подходит ВВ. Я не оборачиваюсь.

– Она остается.

– Шеф, понимаете…

– Это приказ. Вопросы?

– Да нет…

– С пацанами сам поговоришь. Пусть присматривают за ней, а то мало ли. Если что, доложите мне.

– Есть…

Зачем я это сделал? А не поняли? Телка эта… телка как телка, мне она ни шла, ни ехала. Мне Паша нужен. А нужен он мне для того, чтобы понять, что происходит в Камабарке и по каким-таким вопросам Забродин контачит с мутными москвичами. Если это просто левак – на него можно и глаза закрыть до времени. А если не просто – то надо действовать, пока все далеко не зашло. И кто нам поможет во всем разобраться, как не снабженец горадминистрации?

Я же говорил, что дураков не люблю.

На квадрат мы встали – там есть такое место, несколько многоэтажек стоят плотно – вот, несколько пацанов скинулись, ров прокопали, воду пустили, в пустых местах где контейнеры поставили, где автобусы на попа – вот тебе и получилось что-то вроде караван-сарая. Брали за постой прилично, но оно себя оправдывало.

Сразу начали готовиться к встрече с чичами – подняли беспилотник. Верить им нельзя, и надо быть ко всему готовыми.

Паша отдельно занимался своей красавицей, я ему не мешал. В конце концов, я и сам так же влип совсем недавно. В конце спросил:

– Может, ее с баржами наверх отправить?

– Она с нами хочет.

– А кого интересует, что она хочет?

– Она местная. Дороги знает.

– Точно?

– Проверим. И ты присматривай за ней.

С чехами договорились пересечься в районе Императорского моста. Место там интересное – высокая насыпь, с двух сторон тоже дорога, домики и сам мост, собственно. Снайперам – раздолье.

Мы подошли одновременно с чехами – они с того берега ехали, – и тут стало понятно, что их больше, чем мы рассчитывали.

Ладно. Как сказал тот чукча – где ж мы вас всех хоронить-то будем…

– Птаха – всем плюс.

– Двойка, плюс.

– Тройка, плюс.

– Если начнется – не отсекайте от моста, дайте уйти.

– Плюс.

Чехов опасно недооценивать, они за мирное время изрядно подучились – мы же их и научили. Но и переоценивать их тоже не стоит. Хладнокровия у них нет.

Выхожу из машины. Чехов навстречу идет четыре человека, двоих не знаю. Один особенно колоритен – бородка, как у Радуева, и черные очки. Косплейщики гребаные.

Подхожу ближе, примеряясь в случае чего прыгать вниз, под насыпь.

– Деньги со мной. Где товар?

Спокойствие. Это главное.

Чехи смотрят на меня. Потом один говорит:

– Э, я тебя знаю. Ты в Новгороде на площадке автозавода торговал.

– И что? В чем вопрос?

– Мы тебя не знаем, – тот, с бородкой, – а с кем не знаем, не работаем.

– А кто сказал, что я работать буду. Че за движения? Договора такого не было.

– Легче, – вступает в разговор Тепкоев, – деньги не только мои, тут несколько тейпов торгует. Все твое сейчас принесут.

– И поторопитесь.

Появляется пацан. Еще один. Несут длинные чехлы. В свете фар почему-то все кажется черным.

– Откройте, проверьте.

– Э, там все нормально, – бородатый.

– Деньги тоже без счета возьмешь? Не вопрос.

Тихий щелчок в наушнике.

– Зомбак слева, в домах. Сейчас отработаем.

Этого не хватало.

– Зомбаки слева в домах, сейчас снайпер будет работать. Не пугайтесь.

– Чего? Снайпер?!

Чехи хватаются за стволы, мы тоже. Начинает работать снайпер, он с глушаком, отсюда почти не слышно ничего.

– Стволы не надо лапать, – говорю укоризненно, – там вон, под насыпью, дохлые в домах, сейчас сюда выберутся и нас покусают, вам это надо?

– Где дохлые?!

– Там, – показываю.

В ответ чечены предпринимают психическую атаку – выстраиваются на насыпи и начинают шпарить из автоматов во все, что движется и не движется. Крики – вон побежал, вон там он. Глушаков у них нет, грохот стоит неимоверный, мертвого поднимет… хотя сейчас эти слова можно очень по-разному трактовать. В магазинах каждый второй трассер… откуда берут только. Они же стволы так сожгут.

Ну придурки… Мастера контактного боя, твою ж дивизию.

Внезапно понимаю, что Тепкоев смотрит на меня. Поймав мой взгляд, он кивает – отойдем.

Отошли. Тепкоев достал портсигар.

– Будешь?

– Нет, не курю.

Молчим. Никто не знает, как начать разговор.

– Сейчас со всего города дохляки сюда на стрельбу сбегутся, – говорю я.

– Оно так, – отвечает Тепкоев, – молодые еще. Кровь гуляет.

Говорим по-русски.

– Товар, значит, я тебе привез, без обмана, деньги передаешь. И дальше буду привозить. Но тебе, я так понимаю, не только товар нужен. Но и информация.

Тепкоев понижает голос.

– Соображай. И ни с кем меня не путай. Я во время второй войны за вас был, потом в ФСБ работал.

– И?

– И я понимаю, что, как бы дело ни пошло, лучше договариваться с русскими, а не с турками, не с афганцами, не с паками. Пока мы с русскими были – мы сами собой были, своим языком говорили, Аллаху молились.

– А как же выселение? – задаю провокационный вопрос я.

– А… сколько времени назад это было. И потом – если таки подумать, выселение не русские делали, Сталин делал. Сталин грузин, это такая нация, они всех правоверных ненавидят. А сейчас в Городе кого только нет, набежали всякие шайтаны, в комнатах молятся, молодежь против стариков, против народа настраивают. Разговоры идут… говорят, что, раз мы маджлисы делаем, устазов и святые места почитаем, никакие мы не мусульмане, а бидаатчики[9]. Все это они не взрослым мужчинам говорят, если бы говорили, их бы давно зарезали. Все это они нашим детям говорят… шакалы. Если так пойдет и дальше, в один день нас в постелях вырежут, астауперулла…

– Понятно. Много выжило?

– Много. В Афганистане много, в Пакистане там такое место есть – Зона племен. Там почти все. В Турции тоже, особенно армейские части, и в горах – как раз те места, что с Грузией граничат. Каспий полностью под ними. Дагестан под них лег – все, кто уцелели. До нас дошли. Говорят – Халифат, только вот нас не уважают. Недавно сам слышал на собрании – всем учить арабский надо. Зачем мне учить арабский, у меня свой язык есть!

«И русский», – подумал я, но ничего не сказал.

– Понятно.

– Еще. Голос у тебя есть, передай всем, кто хочет слушать. Тут у нас были ваши люди – до самого Сарычина доходили.

– Докуда?

– Сарычин. Не знаешь? Волгоград по-вашему. Был разговор – сначала про нефтяные качалки. Потом совсем нехороший разговор пошел.

– О чем?

– О том я скажу, когда ты мне ответ принесешь. Мне надо семью перевезти – примете? Они работать будут, мы все работать будем. Хоть кем.

Свежо предание. Хотя.

– Я сам не решаю.

– Передай тем, кто решает. У меня уже жизнь сделана. Я хочу, чтобы внуки росли среди людей…

Ну… в общем, понимаю.

– Что еще сказать?

– Скажи, что у дракона семь голов, но главная – жадность. Все, иди. Аллах с тобой, русский…

Бывшая Россия. Ульяновск – средняя полоса

Девятьсот тридцать восьмой день Катастрофы и далее

Ночью развернули станцию дальней связи, поднявшись на крышу и подняв небольшой воздушный шар, связались с Ижевском, потом с баржами и велели поворачивать назад. Они, скорее всего, в Новгород сразу уйдут и без меня. Странно… без меня в Новгороде ни одного торга не было… не по себе.

То, что мы таким странным образом закорешились с чичами, я передал отдельно, на станцию УФСБ и шифром. Шифр самый простой, страница из книги как ключ, но сейчас никто его не взломает – возможностей нет, да и не до того.

Теперь надо было уходить, и как можно быстрее.

Это было правильным решением – я это чувствовал. Слишком серьезный был вчера разговор на мосту, слишком многое могло произойти после него – вплоть до попытки уничтожения всей нашей группы. Способ избежать всего этого только один – выйти из-под удара, уйти прежде, чем этот удар нанесут. Я много чего понял в этой жизни за крайние три года, и одно из того, что я понял – между битвой и избеганием всегда надо выбирать избегание, до тех пор, пока это возможно. Нет, если зажали в угол, то надо драться, тут без вопросов. Но если есть возможность промолчать, договориться, избежать, чтобы тебя поставили перед выбором, избежать драки – надо это делать. Встрял, потерял технику, людей, товар – уже проиграл.

И потому я уйду, еще ночью, когда никто не ждет. Прежде чем кто-то успеет что-то предпринять, если попытается.

Ночью, полчетвертого – поднял всех по тревоге, наглотались кофе и в десять минут пятого были готовы к выезду. Моросил дождь… не слишком сильный, но нудный и непрестанный. Это хорошо, это смоет наши следы и затруднит поиски.

Вместо шлагбаума тут был старый автобус; увидев, что мы уходим, – удивились, но ничего не сказали, откатили. В конце концов, мы ничего не были должны, наоборот – наше оплаченное время постоя еще не закончилось. Надо ехать – и надо.

Из относительно упорядоченного мира Квадрата мы вырвались в пустой и страшный мир незачищенного города, мир почти без людей, без жизни. Над землей низко нависало небо, дождь усилился, и наши фары пробивали пелену дождя всего на несколько метров. Казалось, что мы плывем под водой.

Батя поставил магнитофон, хрипло запел Шевчук.

Когда идет дождь,Когда в глаза светПроходящих мимо машин, и никого нет…На дорожных столбах венки, как маякиПрожитых лет.Что ты в пути?Третью жизнь за рулем,Три века без сна,Заливает наши сердца серым дождем,И кажется все:По нулям кислород и бензин,И с кем-то она,Но все-таки знай – ты не один…

Да, мы все-таки не одни в этом мире. У нас есть дом, куда вернуться, и есть цель. Как сделать наш дом еще более крепким, еще более защищенным. И это главное.

На выезде из города на нас из развалин напал монстр, напал тупо. Какая-то каракатица попыталась запрыгнуть на машину и выхватить пулеметчика. Первое ей сделать удалось, второе нет – клетка помешала, и два слоя сетки-рабицы, которые даже монстр порвать не смог. В упор ударили автоматы и короткий дробовик, и тварь слетела с машины, пулеметчик отделался испугом. Останавливаться и добивать не стали, потому что это не наш город, и если местные не хотят или не могут навести у себя порядок, то и мы не нанимались.

Утро – настоящее утро – мы встретили на полпути к Сызрани. Город, по моим данным, настолько блатной, что и словами не опишешь, но мы его обойдем. Если к тому будет возможность. Потом круто повернем на запад и пойдем в сторону Воронежа. Дальше – по обстоятельствам…

Рассказывать о том, что вокруг, смысла особого нет, сельская местность – она и есть сельская местность. При Катастрофе она почти вся выжила – но роль фундамента какого-то нового объединения людей для выживания в условиях беды она не сыграла. Наоборот – она стала большой проблемой для дальнейшей жизни. В Тольятти, Ульяновске, Сызрани до восьмидесяти процентов бычья, низшего звена банд, – это как раз выходцы из села, вставшие на путь бандитизма уже после Катастрофы. И то, что они творят – уму непостижимо.

Советская власть русскую деревню убила. И не спорьте со мной, я до шестнадцати лет каждое лето жил в деревне у родственников – знаю, о чем говорю. Сталинизм напрочь убил в человеке хозяина. То, что свистят, что, мол, при СССР хозяевами земли были крестьяне, а хозяевами фабрик рабочие, – это все гон, ни крестьяне, ни рабочие не могли осуществлять ни одной функции хозяев в отношении того, что якобы им принадлежало. И крестьяне, и рабочие были государственные рабы, а у крестьян даже не было паспортов, они обязаны были трудиться на земле за трудодни – палочки, на которые неизвестно, что получишь, может, что и ничего. Каждый колхоз обязан был сдавать государству норму (которую могли и повысить, если не хватало в целом по району, а у тебя еще оставалось) под страхом уголовной ответственности, а на трудодни – что осталось.

Все это произвело действие страшное, аукающееся нам и поныне. Хозяев не стало, их объявили кулаками и послали на смерть, в Сибирь, а где-то и просто убили. Выживание стало зависеть от того, какие у тебя отношения с районом, сколько на тебя разверстают поставок. Хороший председатель – это не тот, кто поднимает хозяйство, кто увеличивает удои и укосы, а тот, кто умеет договориться с районом и доказать, что хозяйство такое задание не осилит, надо бы поменьше. Понятное дело, не за так – за самогон, за поросенка. Крестьянин тоже никакого желания трудиться на земле не имел, если у него все и так отберут, а за попытку торговать будет тюрьма. Его задача – как можно быстрее, «на отвали» отработать барщину, потом заняться своими делами. У меня же все родичи из села, в город только мать перебралась, я знаю, о чем говорю. Собирали грибы, ягоды, дед плел корзинки и продавал. Тайком косили и сушили траву для коровы. Тем и выживали – не благодаря, а вопреки.

Так уже ко временам Хруща русскую деревню отучили работать, если раньше обвинение в лодырстве в глазах деревенского мира было приравнено к обвинению в воровстве – то сейчас к лодырям относились с пониманием. Потом при Хруще пошла вторая волна индустриализации, забирая из деревни самых умных и перспективных – таких, как моя мать. А при Брежневе мы уже начали покупать зерно, имея четверть всей пашни планеты.

Так что когда меня спрашивают, за что я ненавижу советскую власть и Сталина, – а вот за это и ненавижу. И не только за это. Когда в деревне рос я, она уже разделилась – часть могла работать на себя, но спустя рукава на государство, а часть тупо бухала, воровала все, что плохо лежит, и не могла работать даже на себя. Мои родственники держали корову, у нее удой был тридцать – тридцать пять, иногда и сорок литров молока в день, у колхозной – пятнадцать-шестнадцать. Причем – корову мы покупали у колхоза, еще первотелком, другой коровы нам взять было неоткуда. Просто наша корова всегда была сытой и ухоженной, а не стояла по вымя в дерьме, как колхозная, которая доилась, как коза.

Так вот. После девяносто первого, когда началась рыночная экономика и каждый должен был заботиться сам о себе, почти вся деревня рухнула, свалилась и скатилась. Справиться и зажить своей жизнью она не смогла. Имея при этом лучшие условия за всю тысячелетнюю историю Руси – государство впервые за это время отказалось брать с деревни налоги, налогообложения в деревне почти не было. И то, что были пресловутые «ножницы цен» – фигня все это, я разбирался. Ярчайший пример – в Европе приемная цена за литр молока четырнадцать рублей за наши деньги, у нас двадцать два – это как? При том, что в Европе солярка дороже вдвое. Просто люди не хотели и не умели работать. Сталинское рабство убило деревню.

Потом в деревню пришел городской капитал, начался быстрый рост по всем показателям, правительство объявило субсидии на закупку сельхозтехники – но это не было возрождением деревни. Просто на деревне стали появляться бизнесы с городскими собственниками, и деревенские начали наниматься к ним на работу, как в городе. Потом хлебнули лиха с такими работничками.

Что же касается остальной деревни, – а на хорошую работу попало меньшинство, – то она выживала как могла. Возродилось отходничество – были бригады, строители в основном, нанимались на Севера, Крымский мост строить, все такое. Кто-то работал в близлежащих городах, в основном тоже по стройке, или балкон, там, сделать, квартиру отремонтировать. Эти еще нормальные, а были те, кто бухал, отбирал у бабушки-дедушки пенсию (по деревенским меркам пенсия очень большая, это в городе пенсии считались маленькими), гонял на старой «девятке» без номеров и жил, как птицы божьи живут – сегодняшним днем, есть что покушать и бухнуть – и ладно. Сейчас все эти строительно-шабашные бригады превратились в ударные отряды мафии, сменив строительный инструмент на автомат, а эти бухарики в основном присоединились к ним.

Для чего я вам это все рассказал так длинно? А для того, чтобы вы понимали, где мы едем и что нас ждет в пути, если косякнем, проявим неосторожность и просто не повезет. Мафия на Сицилии – она ведь тоже из глухой крестьянской глубинки.

Нас постоянно сопровождали, почти от самого Ульяновска. Часто не по одной машине – «девятка», «десятка», «Нива», дешевый джип. Самый писк моды – двери на фиг сняты, это чтобы можно было на ходу вести огонь из автоматического оружия, ну и просто круто, на машине как на мотоцикле едешь, ветер в харю, а я шпарю. От деревни в деревне… кстати, то, что Серый говорит, что они деревню в рабстве держат – фигня это все. Они могут держать в рабстве только пригороды, а также те деревни, куда они расселили бежавших из города горожан, чтобы работали на них. Вот эти – да, эти в рабстве, а деревню ты фиг в рабстве удержишь. Здесь же спайка мертвая, готовые бригады. И если они к тебе нанимаются работать – это не значит, что ты их хозяин. Срать они на тебя хотели!

– Вадимыч, глянь-ка.

Нас обогнала белая «Приора», тачка – отпад сама по себе. Двери сняты, крышка багажника тоже снята, в багажнике сидит е…нутый отморозок, по пояс голый, в спортивных штанах и резиновых сапогах, трясет пулеметом РПК с банкой. Не целится, просто трясет. Интересно, это он меня впечатлить, что ли, решил? Так я не впечатлительный.

– Предупредительным, что ли, долбануть? – поделился сомнениями пулеметчик. Спарка ПКТ не шутка, раз – и квас.

– Не, – сказал я, – пока обострять не будем.

– Плюс.

Рано или поздно остановиться все равно пришлось бы, так что мы остановились у бывшего придорожного кафе, разросшегося за время Катастрофы во что-то типа замка с блоками. Тут тебе и гостиница, и пожрать, и ремонт, и развлечения, и топлива нальют. Бодяжного, правда, какое и трактор «Беларусь» с трудом переварит. Но в целом – отличное место для непритязательного сельского досуга в стиле «колхозный рэп». Тут, наверное, даже вкусно, если не брать в расчет самогон.

Встали – рядом в основном те же «Приоры» и «Нивы» со снятыми дверьми, но есть и нормальные машины и грузовики. Из динамиков на всю округу бацает музычка.

Владимирский централ, ветер северный,Этапом из Твери, зла немерено,Лежит на сердце тяжкий груз.Владимирский централ, ветер северный,Когда я банковал, жизнь разменяна,Но не «очко» обычно губит,А к одиннадцати туз.

Бессмертная, надо сказать, музычка. А вот мы – ни хрена не бессмертные. К моему глубокому сожалению.

– Так, обедаем двумя заходами, – скомандовал я, – кто остается в машинах, оружие держать при себе, патрон в патронник дослать, с предохранителя снять, на пулеметах дежурить. Начнут воровать – доклад и работа, убивать – просто работайте без доклада. Саня, ты старший, второй сменой пообедаешь.

– Есть.

– На первый-второй рассчитайсь.

Основное здание здесь – это два этажа, кирпич, к нему пристроено еще шесть – гостиница – и рядом еще три. То, что три – вывеска сообщает, что это «Казино Лас-Вегас». Понятное дело…

Вон и машины со снятыми дверями стоят. Их не угоняют – кто угонит, да и куда. Другие сейчас времена.

Мы идем друг за другом, можно сказать – мы банда. То есть автоматы в машинах, но пистолеты под рукой, в случае чего и долбануть можем…

На входе дверь, стальная, и ручка стальная же, из согнутой арматурины сваренная, и ржавая – это уже «Сталкер-стайл» или «Чернобыль». Кстати, с ручкой они косякнули – нельзя делать прочную ручку на стальной двери, иначе ею же эту дверь и выдернут из косяка, зацепив тросом за машину.

Я подербанил ногой в парадное, после чего открылась кормушка и высунулось мурло – такое, что в два дня не обсеришь.

– Кто такой?

– Человек божий, обделан кожей. Пожрать бы мне по-человечески да выпить, если есть. Восемь душ нас, и еще потом восемь зайдет.

– Выпить есть. Только со стволами нельзя.

– Это всем или только нам?

– Всем.

– А если ствол сдам и скажу, что больше нету – шмонать будешь?

Компьютер в голове привратника зависает.

– Открывай давай, а то к соседям поеду…

Лязгает засов.

– Заходьте. По одному только.

Я захожу первым.

– Польты куда, тебе?

– Чего?

– Проехали.

У охранника ружье, помповое, на удивление неплохое – «Моссберг». И дрын – банальная палка, черенок от лопаты.

– Вы тока это. Без глупостей. Хозяин за попорченную мебель три цены взыскивает.

– А за попорченные рожи сколько?

– Ладно, веди…

Проходим. Во всю мощь буцает магнитофон – теперь «Нирвана».

Load up on guns bring your friendsIt’s fun to lose and to pretendShe’s over-bored and self-assuredOh no, I know a dirty wordHello, hello, hello, how lowHello, hello, hello, how lowHello, hello, hello, how lowHello, hello, helloWith the lights out, it’s less dangerousHere we are now; entertain usI feel stupid and contagiousHere we are now; entertain usA mulatto, an albino, a mosquito, my libidoYeah, hey…

Смеллс лайк тин спирит. Песни моей молодости…

Двор, магнитофон, подвал, девчонки. Футбольное поле ближайшей школки, куда ходили драться. Жвачка «Турбо». Где все это…

Смех… нам тогда десяти рублей хватало на все, на компашку из нескольких человек. Десяти, вашу мать, рублей.

«Нирвана», группа из небольшого депрессивного городка лесорубов, ставшая легендой девяностых. Под эту песню дрались на стрелках – тогда еще просто дрались, это потом стали убивать.

Курт Кобейн в конце концов купил винтовку и вышиб себе мозги.

А потом вышиб себе мозги и весь мир.

Ладно.

I’m worse at what I do bestAnd for this gift I feel blessedOur little group has always beenAnd always will until the endHello, hello, hello, how lowHello, hello, hello, how lowHello, hello, hello, how lowHello, hello, helloAnd I forget just why I tasteOh yeah, I guess it makes me smileI found it hard; it’s hard to findOh well, whatever, never mindЯ худший в том, что делаю лучше всего.За этот дар я чувствую себя благословленным.Наша маленькая группа всегда былаИ будет до конца.

Боже, благослови нас и наш конец света…

Картошка есть картошка, а мясо есть мясо, их испортить невозможно, а приправы, какие получается достать, мы возим с собой. И получается очень даже неплохо.

Вместе с нами столовались еще человек… сорок, а точнее – сорок два, я всегда в таких случаях считаю. И так как речь шла не о настоящем Вегасе с настоящей мафией, а о колхоз-стайл – не подкатить они к нам просто не могли. Это тогда не колхоз получится – без драки с чужаками. Они даже не соображают, что у нас хватит опыта и сил всех их тут положить.

Посматривали на нас, потом подошел один красавец. Из таких, которые из армии возвращаются и после дембеля не успокоятся, пока всех девок в родном селе не перепортят. Красавец.

– Здорова.

Я продолжаю есть.

– Здорова, говорю.

Я поднимаю голову от тарелки и смотрю на него, но ничего не говорю.

– Вы это… по нашей дороге едете.

– Заплатить бы надо.

– Сомяра! – негромко говорю я.

– Аюшки! – Сом поднимает голову от своей тарелки с таким видом, как будто он до этого ничего не слышал и вообще не в теме.