Кайкки лоппи

Очнулся жиденок, наверно от холода под самое утро. Лежал он в дровах для костра. Полежал он наверно немного, посмотрел в звездное небо, а потом решил действовать. Оружие для нас – табу. Только для старослужащих. Однако в карауле стоял такой же дух, как и мы. Жиденок посмотрел ему в глаза, положил руку на плечо – и тот посторонился.

Выбрал он себе автомат одного из чурок, примкнул полный рожок и пошел прямиком в палатку, где спали в сладких преддембельских грезах самые большие «друзья». Без особых предисловий вынес ударом ноги челюсть у ближайшего, тот своим визгом разбудил остальных. Чурки заорали, было, в непритворном возмущении, но осеклись: жиденок передернул затвор, потом еще раз, чтобы вылетевший патрон не оставил никаких сомнений в серьезности оружия.

Дальше уже было просто: прикладом автомата он проредил унылых хозяев службы, оставив стоять только двоих. Их он и выгнал на наше место построения, где догорал по случаю близящегося утра костер. Там он достал откуда-то из своих лохмотьев бутылку и побрызгал на ежащихся от предутренней прохлады чурбанов жидкостью, странно припахивающей бензином. Чурки насторожились, нахмурив орлиные брови. Жиденок же двумя резкими ударами приклада по коленям вынудил их завалиться на землю, притом не особо выбирая места. Колени наверняка были самым безобразным образом переломаны, но этого было мало: от тлевшего костра огонь весело перекинулся на подмоченную бензином одежду. Чурки, верещавшие, как джумгарские хомяки, перешли на ультразвук.

Он-то, наверно, и разбудил похмельного капитана Чайку. Тот выскочил из своих персональных апартаментов, горя желанием рвать и метать. Видимо, ему показалось, что все еще спит и видит кошмар. Два чурбана катаются по земле, пытаясь сбить пламя, а рядом с автоматом в руках стоит весь окровавленный жиденок.

– Убью, суку! – заорал Чайка. – Теперь тебе точно конец, жид пархатый!

– Не боюсь я тебя, мразь! – внезапно заговорил жиденок. – Сегодня праздник, 9 мая. Мой дед прошел всю войну, не убоявшись таких, как вы с этой бандой. Вы хуже фашистов, потому что свои. Бог вам судья!

Сказав это, он внезапно бросил автомат в ноги к капитану, который пребольно ударил того по босым пальцам ног. Капитан заорал снова, на сей раз нечленораздельно. Он подхватил с земли автомат и передернул затвор. Очередной патрон улетел в грязь. Но Чайка, наверно, здорово обиделся на слова. Вообще-то, скорее всего, просто настроении с похмелья было препаршивое.

Он перекосил лицо до полной неузнаваемости и открыл огонь. Плохим стрелком был капитан – в считанные секунды рожок был опустошен. Самые первые пули достались догорающим чуркам. Пламя на их ляжках было несерьезным, но полученные ранее травмы были несовместимы с возможностью свободного бега, даже шага. Одному разворотило голову, другому вырвало большой кусок плоти в груди. Короче, переломанные ноги были уже не в счет – Чайка просто убил их нахрен.

Другие пули улетели в палатку, где пытались прийти в себя оглушенные прикладом чурбаны. Им тоже досталось. Но все-таки не попасть в жиденка было невозможно. Его отбросило на землю, но он упорно не умирал. Во всяком случае, когда Чайка опустил оружие и начал тревожно оглядываться, над телами склонились выбежавшие испуганные солдаты, тот произнес: «С праздником, товарищи!»

5

7 ноября после демонстрации Ромуальд получил увольнительную на три дня. Прямо с колонны он прямиком отправился на автобусный вокзал. Можно было, конечно, спокойно сесть на поезд, «колхозник», как его называли, но трястись, кланяясь каждому столбу, не хотелось. Быстрее, быстрее домой.

На автобус, как и предполагалось, билетов уже не было. А желающих было преизрядно.

– Может, на такси? – осторожно поинтересовался он у такого же безбилетного хмурого парня.

– Дорого. Эти шакалы запросто так не поедут, – ответил тот.

– Почему запросто? За счетчик, – предложил Ромуальд. – Вы и еще кто-нибудь скинетесь по три пятьдесят, как за автобус, остальное доплачу я сам.

Парень осмотрел его с ног до головы, но ничего не сказал. Их разговор услышала девушка.

– Давайте попробуем, мальчики! – попросила она. – Мне очень надо.

Ромуальд предполагал, что таксистов вполне устроят рублей пятнадцать. Чем стоять и ловить пассажиров, гораздо удобнее зараз выполнить план, или что там у них. Пожертвовать лишними рублями он мог себе позволить, деньги-то были дурные.

– Хорошо, пошли, – согласился парень и, прихрамывая, пошел к стоянке такси.

– Скажите, пожалуйста, – начал Ромуальд говорить ближайшему таксисту с неприятными бегающими глазами. – Вы свободны?

Тот презрительно кивнул головой, свободен, мол. Чувствуя какую-то неловкость, Ромуальд назвал место, куда бы надо добраться.

– Тридцатчик – поехали, – сказал мужик.

– Я готов заплатить по счетчику, – продолжил Ромуальд, не совсем поняв, что это пробормотал неприятный таксист.

– Ты чего – глухой? – заорал вдруг чуть ли не на весь вокзал этот хозяин Волги с шашечками на дверце.– Да тебя и за полтинник никто не повезет!

В это время подошел прихрамывающий парень.

– Рот закрой, придурок! – сказал он таксисту. Обернулся к девушке и закручинившемуся Ромуальду. – Поехали на Жигулях. Вон Лыткин нас за двадцатчик возьмет.

У видавшей виды машины стоял рыжий крепыш и приветливо махал клетчатой кепкой.

– Деньги сразу, – сказал он и показал непристойный жест водителю Волги. – Чего вы к этому уроду сунулись? Он и мать жены за деньги на базар и обратно возит!

Девушка протянула трешку и рубль, парень выдал ровно, так что можно было мелочь отдать попутчице.

– С практики, что ли? – спросил Лыткин, увидев все богатство Ромуальда. – Ладно, не дрейф. Мне твоих денег не надо. А ты, Сайгак, когда деньгами швыряться начнешь? Ты же в авторитете, или опять в жопе?

– Хорош болтать, Лыткин! – ответил парень, в то время как шофер радостно хохотал. – Доведет тебя язык до цугундера!

Через пару лет таксист Лыткин действительно попадет в огромную неприятность, величину которой в полной мере смогут оценить только его близкие. Лыткин пропадет без вести вместе с машиной. Ну а Сайгак взблеснет на криминальном небосклоне через некоторое время, поблестит какую-то пору, а потом куда-то денется: или в тюрьму, или в могилу.

Праздничный вечер дома был счастьем, хотелось просто сидеть в кресле, пить чай и разговаривать с мамой, плюнув на куцую телевизионную программу. Где-то в глубине души занозой сидела мысль, надо бы сходить к отцу, но заставить себя выйти в темноту на улицу было свыше всяких сил. Так, временами вспоминая о том, что сегодня не все близкие еще поздравлены, он и лег в свою постель, чтобы сладко, как в детстве, заснуть и видеть свой любимый сон – звездное небо.

Утром Ромуальд все-таки пошел к отцу, предупредив маму, что вряд ли вернется домой на обед. Обычная одежда казалась теперь настолько непривычной, что он некоторое время даже пытался идти соответственно обретенной вновь степени свободы. Со стороны могло показаться, что долговязый парень после вчерашних возлияний не может контролировать себя: то начинает делать излишне большие шаги, то, вдруг, вместе с правой ногой отмахивает правой рукой, а с левой ногой – левой рукой.

Отец сидел в своей унылой комнате, лохматый, небритый и очень старый. Увидев вошедшего сына, он радостно заулыбался, но получилось это у него плохо. Жалкая улыбка нисколько не меняла выражения безысходности на помятом и каком-то обрюзгшем лице. Только глаза говорили: «Сынок, как же я тебе рад!»

Здесь нельзя было находиться долго, Ромуальда душили слезы, и казалось, что воздуха просто не хватает. Он заставил отца одеться и потащил того в городскую баню. Памятуя о том, что в прошлой жизни парилка для него была нечто большим, чем просто пар и высокая температура, предложил париться, сколько душа пожелает, не торопясь никуда и ни на кого не обращая внимания. Приобрел у банщика-спекулянта две бутылки пива «Рижское» по семьдесят копеек за штуку и предложил отцу, после того, как тот вышел отдыхать в раздевалку, завернутый в простынь на манер римского патриция. Стараясь не обращать внимание на грязные потеки, стекавшие по шее и рукам отца, рассказывал, как ему хорошо живется в столице. Никаких кинотеатров, никаких вечерних гулянок и дискотек – только учеба. Во всяком случае, пока.

Убедившись, что отец никуда не удерет, потому что ему было действительно очень хорошо, кое-как одевшись, быстрее ветра помчался домой.

– Мама, – спросил он, – есть у нас какая-нибудь моя старая одежда? Только стиранная желательно.

– У меня вся одежда стиранная, – ответила мама, посмотрела на мокрые волосы сына, но ничего больше не сказала. Выложила из старого чемодана рубашки, брюки, даже носки с трусами.

– Спасибо, мама! – сказал Ромуальд, собрал смену белья и прочее в пакет и ускакал обратно в баню.

Отец, отмывшись под душем и периодически навещая парилку, стал таким же, как и иные посетители, лениво потягивал свое пиво и даже посматривал на прочих, тянущих по причине экономии домашний холодный чай, с некоторой долей превосходства.

В чистой одежде, отмытый и умиротворенный, отец в своей келье даже начал хлопотать по хозяйству, но Ромуальд все это дело быстро пресек. Разогрел на плитке купленные в домовой кухне котлеты, картошку и, сдернув ржавую пятнистую, как высохшая шкура леопарда, скатерть, накрыл на стол. Пока отец ел, сделал приборку, как в училище – быстро и на первый взгляд добросовестно. Что там получилось бы со вторым взглядом – не очень важно, все равно лучше сделать он бы не сумел.

Уже собираясь уходить, он оставил тридцать рублей.

– Папа, не буду тебе говорить, как распорядиться деньгами – ты сам все знаешь. Постарайся как-нибудь не пропасть. Ты мне очень нужен.

У отца по щекам потекли слезы. Ромуальд начал быстро одеваться: опять подевался куда-то весь воздух. Пообещав снова придти, как только удастся приехать, он заспешил на улицу.

Уже стало темно, и подморозило. В небе горели яркие звезды, лужи под ногами хрустели, было очень пустынно. Праздник как бы прошел вчера, молодежь собралась на местной дискотеке, собаки и кошки попрятались по своим пряткам. Неяркие и редкие фонари выхватывали из темноты только стены ближайших домов, кривые заборы и угрожающие кусты. Ромуальд медленно шел домой, наслаждаясь тишиной и одиночеством. Он опять ощущал себя счастливым. Даже грядущий завтра вечером отъезд на учебу как-то не волновал.

– Карась! – вдруг крикнул кто-то из детского домика, «кодушки», как назывался он повсеместно на северах, что стояла в глубине их двора.

– А, Клим, здорово! – подойдя поближе, сказал Ромуальд.

Юрка Климов, коллега по занятиям в лыжной секции, нахохлившись, как воробей морозным утром, сидел на окошке. Они не особо дружили, но, как и все ребята с их секции, относились друг к другу с уважением.

– Ты чего тут сидишь? – спросил Ромуальд.