Кайкки лоппи

– Какой? – с загадочной ухмылкой спросил Вова.

– На свой двадцативосьмилетний юбилей, – ответил Ромуальд.

– А, – слегка разочарованно протянул Морозов. – Великий косарь от армии выходит из подполья. Я-то думал, что-нибудь интересное. За это время уже и родить можно.

– Нет, нет, Владимир, о чем вы говорите! – улыбнулся Ромуальд, наконец, осознав намек приятеля.

– И долго ты еще таким беспризорным мыкаться будешь?

– А что – так охота на моей свадьбе в экзотическом танце потрястись?

– Да, знаешь, Ромуальд, пора бы уже, – серьезно сказал Морозов. – Жизнь может и мимо пройти, если ее всегда откладывать на потом. Счастье, брат, это только тогда, когда есть его с кем-нибудь разделить. Понял, шченок?

– Спасибо, Вова, – ответил Ромуальд и крепко пожал руку своему бывшему тренеру, своему нынешнему другу.

На судне было очень грустно, как то всегда случается при виде возбужденно-радостного отъезжающего домой сменщика. Лишь только отход с холодильных терминалов Питерского порта как-то поднял настроение. Греки планировали гонять «Ринго Стар» в Южную и Северную Америку и обратно. Лучше и не придумать. Раз в полтора-два месяца оказаться в родном городе – это была мечта многих мореплавателей.

С США они везли куриные окорочка для «Союзконтраката», с Колумбии – бананы и некоторые другие фрукты, что не боялись находиться совместно в одном трюме долгий месяц. Погрузки были долгие, выгрузки – еще дольше. Независимо от времени года Ромуальд начинал загорать в свободное от вахты время, едва только они проходили Азорские острова. В этом же месте и заканчивал.

Капитан-грек, это дело изначально очень недолюбливал, но Ромуальд, вполне свободно общаясь на английском, показал климатическую карту своей Родины, тревожно заметив, что этот пароход – единственное место, где можно восполнить недостаток ультрафиолета, о чем будущие дети Ромуальда не раз поблагодарят капитана. Грек растрогался и больше не косил лиловым глазом, когда старпом располагался в шезлонге с книжкой в одной руке и бокалом кампари в другой.

Работа Ромуальда тоже не шибко досаждала: рулить на вахте и мартышка сможет, если ее к этому приучить. Погрузка – выгрузка, расчет остойчивости – все заложено в компьютер. Подсчитать все необходимое для удачного и относительно безопасного рейса – дело привычки и способности аналитически мыслить. С грузополучателями, конечно, не все было просто, но и их удалось пронять: биться с ним и меряться «шворцами» (был такой лихой термин в одной фильме Мела Брукса) – себе дороже.

В Питере на выгрузку бледных американских окорочков собирался весь управленческий свет «Союзконтракта». Огромные стриженные под ноль личности в кожаных куртках и с цепями на бычьих шеях мрачно наблюдали сквозь тонированные стекла своих больших джипов, как доходяги-грузчики тягают брикеты с останками заморских птиц. При малейшем подозрении воровства кто-то молниеносно вылетал из машины и дубинкой вколачивал уличенному работяге, что красть – не хорошо. Поговаривали, что работничков себе на выгрузку «союзконтрактовцы» набирали прямо с питерских улиц: кто согласен поработать за две-три куриные ноги в смену – тех и зачисляли в штат.

Кто-то из старшего состава приходил потом подписывать документы к старпому, зачастую в рубку, капитан в страхе бежал к себе и там прятался, закрывшись на все замки. Пытались один раз наехать: «че ты нам привез, в натуре», «вся птица порченная, рыбой воняет», «недостача один миллион килограмм», гнули пальцы, выпячивали глаза, откидывали куртки с плеч, чтоб лучше кобура просматривалась, и прочее, прочее. Но Ромуальд не устрашился, посмеялся немного вслух. Когда же бычара, изобразив обиду на лице, ухватил его за воротник свитера, достал из-под штурманского стола самый большой нож, какой только смог найти у повара, и самолично отточенным острием уперся в локтевой сустав с внутренней стороны. Одного пилящего движения и разошедшегося в месте пореза рукава кожанки было достаточно, чтобы отношение изменилось.

Проблемы исчерпались, как по мановению волшебной палочки. «Союзконтрактовец» в порезанном туалете, правда, поскрипел зубами, но Ромуальд просто и без намеков сказал:

– Хочешь биться со мной – я к твоим услугам.

– У кого занимался? – внезапно успокаиваясь, спросил бык.

– У Морозова.

– А я у Яковлева.

Кто такой этот Яковлев, Ромуальд не знал. Когда-то давно был, вроде бы, такой известный советский боксер. Впрочем, может быть, простой тренер по шахматам. Вова Морозов, наверно, тоже бешеной популярностью среди такого контингента, как стоящий напротив дуболом, не пользовался. На том и разошлись. Больше в последующие приходы в Питер проблем не было. По крайней мере, с грузополучателями.

Однажды налетели маски-шоу с ментами в штатском, начали переворачивать весь пароход. Каждого члена экипажа заводили на допрос в офицерскую комнату отдыха и нещадно лупили, не считаясь с судовым табелем о рангах. Не тронули только перепуганного капитана-грека, побоялись международных осложнений. Потом снова загнали весь помятый экипаж русско-украинской гражданственности в месс-рум, и бойкая телеведущая поведала всем телезрителям, что «проведена успешная операция ОБНОН по пресечению еще одного канала доставки в государство наркотиков». Как ни странно эту передачу видели все: и мама Ромуальда, и Морозов, и былые сокурсники, и даже мерзкий тренер Курри.

В Колумбии, действительно, несколько раз на дню подходили всякие оборванные личности и предлагали взять у них для перевозки кокаин, или героин, или вообще, поди знай, что. Складывалось такое превратное мнение, что торговля наркотиками в этой южноамериканской стране – вполне легальное и распространенное занятие. Конечно, все это был просто бред, а торговцы на 99 процентов состояли из полицейских провокаторов.

Потом пытались узнать, кто же из команды засветился, но точно определить не смогли – никого не арестовали, все остались на своих местах. Заменился, правда, рефмеханик, но его уже не было на борту целые сутки до ментовского погрома. Короче, проведенная «успешная операция» могла быть только для галочки. Отчитались перед всем миром, в том числе и начальством, в плодотворности своей работы – и снова геройски тянуть лямку. В общем, позднее больше смеялись, нежели плакали, при воспоминании о тех мрачных днях.

Через семь месяцев работы Ромуальд покрылся загаром, как Эрнест Хемингуэй при жизни на Кубе. Отправленных маме денег хватило полностью рассчитаться с государством. Какой-то прокурорский молодой субчик попытался, было, ухватиться за пухлое дело о пирамиде, пытаясь выставить «госпожу Карасикову» чуть ли не главной похитительницей средств, но без помощи самой Ромуальдовой мамы дело не выгорало. Укоризненные намеки на гражданственность, угрозы и шантаж не сработали: после всего пережитого, она не произнесла ни одного слова в дознавательном кабинете. Это законом не каралось, прокуратура, щерясь, отступила.

Дембель близился, перед последней своей ходкой за океан Ромуальд начал процедуру прописки в новом своем жилище. Бумаги заполнил быстро, оставалось дело за малым – за справкой с военкомата. Как ни странно ему не сказали ни одного бранного слова, просто выписали военный билет, поставили надпись в графе прохождения воинской службы, гласящую «не служил», шлепнули печатку о принятии на учет и отпустили с богом.

Вокруг зеленело лето, уже успевшее насытиться серостью несмываемой дождями городской пыли, он возвращался на пароход, чтобы дождаться, наконец-то, своего сменщика и все время задавал себе вопрос: «Это все?»

Замена появилась только через две недели. Ромуальд уже обзавелся драгоценной питерской пропиской и переживал, что придется идти в еще один рейс, как на судно важно поднялся старый и пузатый старпом. Дел никаких принимать он не хотел, зато хотел пить халявное пиво, сидеть в кресле, временами засыпая, и кивать головой неизвестно чему. У него была фамилия Черномор и мечта: ничего не делать, пить пиво, и получать деньги. Ладно бы он был высоким правительственным чиновником или каким-нибудь начальником общего отдела – может быть тогда все и получилось. Но тут Ромуальд, получив расчет, разбил мечту в дребезги: взял изготовленную сумку и ушел. Черномор поорал для порядка, что его подставили, что всю работу завалили, что проклятые москали, что маленькая зарплата, но эхо, как известно, не может отвечать. Больше разговаривать было не с кем, Ромуальд с чемоданом на колесиках позади себя шагал в новую жизнь.

13

Жильцы попросили еще месяц перед заселением законного хозяина квартиры, люди были порядочные и не наглые, поэтому Ромуальд поехал на месяц домой. Наконец-то можно было спокойно отдохнуть, не беспокоясь о вручении военкоматовской повестки. Шагая с железнодорожного вокзала сквозь летнее утро, он улыбался по сторонам. Хоть за те тринадцать лет, что он не был в городе, ничего нового здесь не появилось, только дорога полностью разрушилась, многие сараи и заборы легли набок да облезли до неприличия стены домов, ему было хорошо. В моря он не собирался, по крайней мере в этом году. Стало быть – можно жить.

Мама вдруг очень постарела. Поймав на себе взгляд сына, полный жалости, она горестно вздохнула и сказала:

– Да, сынок, тяжело дается крушение идеалов. К тому же на старости лет.

– Каких идеалов, мама?

– Да наших, Ромка. Свобода. Равенство. Братство.

– Мама, – Ромуальд не знал, чего сказать. – Ты меньше телевизор смотри. И газеты не читай. Совсем. Это все вредно для здоровья.

– Ты когда на кладбище пойдешь? – спросила мама.

– Завтра с утра.

Вечером были гости. Только родственники. Большая часть былых друзей, начитавшихся пропагандистских газет, прочно связала ту лопнувшую финансовую пирамиду с именем мамы Ромуальда. Но в родном кругу было уютно и весело. Вспоминали старые времена, когда старики и некоторые молодые были еще живы, как ходили по лесам, ездили на рыбалки, смотрели на съемки фильма «И на камнях растут деревья».

На следующий день, возвращаясь с могилы отца, где он приводил в порядок оградку, цветник, да и сам памятник, Ромуальд вдруг услышал откуда-то сбоку:

– Кром!

Так его никто не звал уже целую вечность, с того момента, когда они, курсанты речного училища, перед расставаньем одели на памятник Петру Первому тельняшку.

Ромуальд оглянулся на крик, но никого не заметил. Можно было, конечно, предположить, что кричит какая-то неприкаянная душа, так как кладбище навевало некую маргинальность в настроениях, но восклицание повторилось:

– Кром! Зазнался, кабаняра!

Из стоявшего поблизости милицейского уазика вылез в форме старшего лейтенанта человек, с которым они никогда не были скреплены узами дружбы, так – шапочное знакомство. Былой приятель училищного Бэна, имевший некогда вечно спящее выражению лица независимо от обстановки, а также два сержанта-переростка в мышиной форме лениво выбрались из машины.

– О! – сказал Ромуальд. – Здорово!

Как ни напрягал он свою память, имя так и не вспомнилось. Ему сделалось даже забавно, что он не смог увидеть людей в двух шагах от себя.

– Ты чего тут делаешь?

«Спящий» как-то криво усмехнулось, и это очень неприятно исказило его полумертвое лицо:

– Вообще-то, Кром, я здесь теперь работаю.

– На кладбище? – ничего более умного не могло сорваться с языка.

Сержанты загоготали. Отчего-то Ромуальд сразу вспомнил, как после смерти отца наведался в местное отделение милиции. Разговаривать с милиционерами не хотелось.