Тойво – значит надежда. Красный шиш

– Двигаем в деревню. Распределиться по домам, в разговоры о белых-красных не вступать. Всем сходить в баню, коли такая возможность появится. Поесть и спать. Главное для нас – это отдых.

Кто скажет, что зимняя ночевка в лесу ужасно бодрит – плюнуть тому в лицо.

Молча, не издавая лишних звуков, отряд вошел в Челки-озеро. Со стороны они могли выглядеть, как белые призраки, но не было никого со стороны.

Проверив караулы и размещение бойцов, Антикайнен вошел в сени и, казалось бы, силы иссякли полностью: присесть здесь на лавочке, вытянуть ноги и потерять сознание.

Но его уже тормошили Каръялайнен и Хейконен:

– Баня готова. Надо отогреться.

Когда руки опускаются, ноги волочатся, голова зависает, ничего человеку не нужно. Безразлична еда, отвратно питие, непотребно зрелище – только спать, спать, спать. Однако случается баня – и с первой каплей пота в парилке, вдруг, начинает проявляться интерес к окружающему, пробуждается желание выпить чего-нибудь полезного, а желудок сам по себе извещает, точнее – чревовещает: жрать давай! Спать? Ага, спать, но сначала надо кое-что сделать.

После бани Тойво опустился за обеденный стол и поднял глаза. Хозяйка была тут, как тут: смотрела и улыбалась. Да, действительно, чрезвычайно красивая женщина.

– Так ты Лоухи, которая Лоухи? – спросил Антикайнен.

– Та Лоухи в Лоухи[63 - Населенный пункт такой на севере Карелии.], и было это давным-давно, а я сама по себе, – в том же тоне ответила та и подтолкнула перед Тойво тарелку с яичницей и обжаренным салом. – Ешь, командир, а то просвечиваешь уже.

Все она поняла, все она знала, но какая разница? Лишь бы люди были хорошие. Лишь бы не заставляли против воли делать что-то. Лишь бы не требовали подчинения. Лишь бы не корчили из себя вершителей судеб.

«People think power makes them big, but it brings out their inner bratty child and makes them small[64 - Dean Koontz – Breathless -]».

Люди думают, что власть делает их большими, но она выявляет в них внутреннего капризного ребенка, и делает их маленькими[65 - Перевод, как водится – не поэтический.].

«Тебе было хорошо со мной?»

«Мне было хорошо с тобой».

Иконы у них были, только не такие, как ныне было положено держать в красных углах каждого дома, каждой избы. И не Андрея Рублева, который всего лишь делал фоны у Андрея Черного, не имея своих работ. И не самого мастера Черного, а тех преданных забвению иконописцев, что творили на севере и нигде больше. Нимбы у образов напоминали рога, а кресты вписывались в круги, глаза были синими, а волосы светлыми, вместо верблюжьих шкур – шкуры оленей. Такие иконы не признавались церковью и поверх их писались другие, настолько отличные в мелочах, что и в целом казались уже иными. На них не крестились, входя в дом, перед ними не стояли на коленях и не бились лбом об пол. Они радовали глаз и успокаивали душу. Мимо них нельзя было ходить или заниматься возле обычными хозяйскими делами. Их можно было только созерцать.

Зеркал в доме было много, причем все они обязательно помещались в рамах. Дело, которым занимались здесь женщины и девушки, все состояло из полнейших суеверий, а они, суеверия, говорили, что душа зеркалом не искажается, зато бездуховность выявляется в своей истинной форме. Пороки, что говорится, налицо, а потусторонние сущности – вовсе без таковых.

Ладан, как и мир, сам находит дорогу к этому свету, потому что именно такой запах присущ творению Господа. Запах тлена при жизни возникает там, где Вера коверкается и подменяется бездумным фанатизмом. Аромат ладана – это аромат души, которая бессмертна. Прочее – запах бренного тела, которое, увы, несовершенно.

Мужья в Челки-озере – не мужи вовсе. Это «кома», которые не могут ни разговаривать, ни слышать. Если допустить существование волколаков, что скакали морозными заснеженными пустошами возле горы Воттоваара, то можно принять на веру и кома, или же, напротив, не принять. Тогда пусть это будут однояйцевые глухонемые близнецы, по странной прихоти женившиеся на красавицах. Кома – работники, которым не нужен отдых. Кома – жители, которым не нужен дом: в горницу, где зеркала, ладан и иконы они зайти не могут, хоть на аркане их тащи. Кома – глупые и наивные, их легко обмануть. Приняв на веру, что беляки – это крутые пацаны, вот красные – это отстой, они всячески пытаются это дело подчеркнуть, хотя ничегошеньки не смыслят в так называемой «политике».

«Мы видим, что не все, кто пришел к нам, пойдут потом дальше».

«Когда?»

«Скоро».

«Кто?»

«Ты, например. Или тот парень с тоскливыми глазами».

Действительно, вроде бы прошла вся тоска-кручина у Яскелайнена, но в глазах что-то такое осталось. Его бы домой отправить, либо в пансионат. Либо здесь оставить комами командовать, да женщинам потакать. Не останется! И сам Тойво тоже не останется.

«Челки-озеро – это имеет отношение к «человеку?»

«Именно к Человеку».

Эта деревня переживет лихие тридцатые годы – потому что истреблять здесь было некого, войну – потому что не имела стратегического значения, социализм – потому что деньги на содержание даже таких медвежьих углов у страны были. А потом наступят времена президентства, потом объявят дома «памятниками культуры» и запретят ремонтировать, потом умрет дорога, разбитая вдрызг колесами лесовозов, потом сделают отметку в реестре: «Челки-озеро – нежилое». И алес. Тысячу лет жила деревня, да не пережила. Только лоскутки одежды на березовых сучьях по берегу озера останутся мокнуть под дождями, вымораживаться стужей и блекнуть под солнцем. И с каждым годом последнего президентства их станет больше – заговаривать болезни, как это делали по старинке, сделается более действенным, нежели считать нули в жуликоватых аптеках.

Тойво проснулся перед рассветом и обнаружил себя на огромной мягкой постели. Вообще-то, зимний рассвет – это когда время уже к полудню катится. Он чувствовал себя отдохнувшим и выспавшимся, и судя по тому, что никто его по службе не будил – ночь прошла спокойно. Антикайнен почти не помнил, как после ужина ушел спать, не мог он сказать также, как оказался в этой шикарной опочивальне. Ну, а о прочем думалось, как о хорошем сне.

Ночевка в деревне Челки-озеро сказалась на моральном духе бойцов отряда очень даже положительно: снова можно было услышать шутки, настроение поднялось и вера в себя укрепилась. Большим подспорьем оказалось то, что после бани к утру ни у кого не болели натруженные мышцы, а потертости и мозоли волшебным образом зажили сами по себе. «Шайтан!» – восхищенно говорили друг другу красноармейцы и подмигивали довольным местным жителям, в основном, конечно – девушкам. Их мужья, собравшись в рядок на длинной очищенной от снега скамье, смотрели прямо перед собой и ни на что не реагировали. Они напоминали известную картину «Глухонемые братья-близнецы в думах о смысле жизни». Так, во всяком случае, это зрелище окрестил Яскелайнен. Никто, конечно, такой работы неизвестного художника не видел, но все согласились с экспертным мнением Матти.

Перед выходом в поход, как предполагалось, на занятые белофиннами Реболы, начальник штаба Суси толкнул речь. Он достал из планшета газетный листок и несколько раз махнул им, как платком перед строем затихших бойцов.

– Братцы, – сказал он. – Мы вступили на захваченную территорию, поэтому любое наше действие теперь будет способствовать ее освобождению. Перед вами лживая буржуазная газетенка «Новый день», в которой определено, что будет со всеми нами в случае победы лахтарит. Я сейчас зачитаю выдержки.

Он откашлялся в кулак, повернул листок к свету и прочитал:

«При переходе через мост возле Саксантие[66 - Название улицы.] утерян кошелек, весьма пахнущий пролитым на него пивом. Просьба вернуть за вознаграждение».

Красноармейцы переглянулись, а начальник штаба строго посмотрел на них и зловеще произнес:

– Не то. Сейчас. Айн момент. Ага, вот нашел.

«Всех начальников разбойничьих банд, мужчин и женщин, как, например, чиновников и служащих красногвардейских социалистических обществ и грабительских управлений приговорить к смерти», – прочитал он. – «Всех русских надлежит просто расстреливать, как бешеных собак. Относительно остальных надлежит войти в соглашение с немцами. Германия имеет обширные владения и громадные колонии. Германия нуждается в рабочем люде и может разбросать их по всем своим владениям или колониям, не подвергаясь той опасности, что они смогут распространить яд большевизма среди немецкого населения, тем более, что вначале они не будут знакомы с местным языком».

– Вот так, значит, – он свернул газету и убрал обратно в свой планшет. – Нас в рабство, а в обмен Германия должна снабдить Финляндию минеральными удобрениями.

– Кто автор статьи? – спросил из строя, нарушая тем самым Устав, Яскелайнен.

Суси, тоже нарушая Устав охотно ответил, словно ожидая этого вопроса.

– Некто Степанов.

Антикайнен даже вздрогнул: действительно, так написать мог только старый революционер Саша Степанов[67 - См также мои ранние книги о Тойво.]. Вот, стало быть, каким способом он начал завоевывать доверие у своих новых хозяев. Ну, да, как и евреи, постоянно нагнетающие вопрос «еврейского засилья», так и русские предлагают «русских расстреливать». Провокация никогда не исходит от толкателей идей, она всегда проистекает от тех, кто эти идеи реализует. Шумиха о «всемирном еврейском заговоре» способствует всего лишь проникновению евреев во все властные структуры. Требование расстрелять русских приведет лишь к возрастанию русского влияния. Но расстрелы будут, как и погромы. Неимущих евреев – есть, оказывается, таковые[68 - См также книги замечательного ленинградского писателя Ильи Меттера.] – выдадут на заклание. А «русских» будут расстреливать, не обращая внимание, что таковыми в стране Суоми сделаются карелы, вепсы и прочие меря и водь.

Предполагаемый обмен красных финнов на минеральные удобрения казался возмутительным. Курсанты Интернациональной школы командиров поворачивались друг к другу и говорили: «Ну, ты подумай!». И еще говорили: «Вот ведь как, а?» [69 - Самое странное в этом случае то, что он действительно имел место, и эдускунта такой проект рассматривала на полном серьезе.]

В разгар обмена мнений ушли на марш несколько групп разведчиков, в том числе и Лейно, которого по этому закону должны были в первую очередь выменять на немецкую мочевину. Многие знали его историю, многие поражались его выдержке и хладнокровию.

18. Челки-озеро (продолжение).

В 1918 году под Выборгом Лейно попал в плен – уж так сложились звезды. Теперь бы такой вольности он себе не позволил. Тут же суд, военно-полевой, как водится: «Расстрелять». Но случившийся на суде англичанин возмутился: «За что? Какие ваши доказательства?» «А просто так!» – сказал суд, но сначала отложил экзекуцию на пару часов для сбора доказательств, потом на день, потом – на неделю. Не хотели они давать повод англичанину думать, что финский суд неевропейский и недемократичный.

А несчастного Лейно каждый раз при этом исправно водили на расстрел. В первый раз он описался, во второй раз упал в обморок, в третий раз вспотел, в четвертый раз – привык.

Тут сделалось не до расстрелов, военные действия обострились, карельских беженцев надо было по концлагерям сортировать и все такое. Лейно отправили в крепость ждать своей участи. Там уже таких, как он, смертников, сидело несколько десятков сотен. Начальство совещалось, а они думали о своей судьбе.

А чего тут думать? Либо соблюдай закон и покорись, либо не соблюдай закон и будь вне его. Тогда жить становится веселее, но гораздо короче, ибо все государства блюдут законы, которые они придумывают, пусть даже те отдают душком рабовладельчества. Законы Господа тут не катят. Государства в этом плане ужасно солидарны. Отверженным нет места ни в одном из них. Но Лейно все же решил рискнуть, тем более по соседству зарождалась Россия новой формации, где любые борцы с мировой буржуазией могли быть приняты, а не уничтожены – по крайней мере на время этого самого зарождения.

Лейно и сокамерников перегоняли, как скот, с одной тюрьмы в другую, от крепости к крепости. С цементного мешка убежать сложно. В каторжных централах ворота широко открываются только внутрь. Проще, конечно, когда идет перегон. Это понимали и страдальцы, и тюремщики. На каждых пять заключенных на время марша приходилось по конвоиру.