Тойво – значит надежда. Красный шиш

Это он сделал для того, чтобы пачки денег держать ближе к телу. Ну, а те, что не влезали, поместились во вместительный саквояж черной кожи, купленный там же. В самом деле, не с ящиком же и санями ехать!

Тойво пропутешествовал в относительном комфорте до столичного города финской Южной Карелии[105 - Йоэнсуу.]. В нем было голодно: связи с Советской Карелией нарушились, продовольствие поступало через централизованные поставки, а свое вырастить в достаточном количестве пока не получилось.

По санному пути он добрался до Пухоса, где на деревообрабатывающем комбинате трудились полуголодные люди. Чего-то жизнь в буржуазной Финляндии нравилась ему все меньше и меньше. Вообще-то, это была уже просто другая жизнь. Ему не довелось жить в независимом государстве, но он смутно догадывался: за любую независимость надо платить. И, как правило, плата эта – жизни обычных подданных.

И на курортах Иматры было пусто и дико. Отрадно, что железная дорога все еще функционировала, так что билет до Выборга казался билетом в другую реальность. А сойдя вечером с перрона поезда в сумрак февральского вечера, Тойво долго стоял, не решаясь двинуться по выборгским улицам.

Оказалось очень волнительным сознавать, что у любого похода есть свое окончание. Мимо двигались по своим делам люди, никто не обращал на него никакого внимания, никто не признавал в нем ничего выдающегося. Да и сам Тойво, робкий и нерешительный, думал, что все былое – это сон. Не сказочный, временами ужасный – но наяву так не бывает. Он – такой же, как все. Его походу пришел конец.

Не было тогда еще в моде называть все, что ни попадя, громкими именами: города, колхозы, движения и прочее. Это придет уже после смерти вождя, первого из них. Имя Антикайнена тоже увековечат, но век этот увековечивания будет достаточно краток. В современной Карелии никто не знает, когда жил и кем был этот Тойво. Не говоря уже про Россию. Только улицы, названные его именем, пока еще остаются в карельских городах и селах. Да четырехтысячная гора в горах останется надолго, если не навсегда, «пиком Антикайнена». Ну, так затем горы и созданы Господом.

26. Сумерки.

Тойво не бросился сломя голову к дому Лотты – ему хватило опыта и осторожности, чтобы опрометчивыми поступками не принести вред, как дорогой ему девушке, так и самому себе. Вместо этого он отправился на почтамт, работающий как и положено – круглосуточно.

Понадобилось несколько больше времени, чтобы тупая, как валенок, телеграфистка шлепнула на предъявленный ей запечатанный конверт штамп города Выборг и актуальную дату. Отчаявшись объяснять, что письмо он отнесет сам по указанному адресу, Тойво уже всерьез подумывал, чтобы достать револьвер и пристрелить к черту безмозглую пожилую куклу.

Наконец, дело было сделано, а телеграфистка так и не поняла, что она совершила, за что получила плату и по какой причине сдачу за это давать не нужно. Она сидела, отгороженная от людей стеклом с круглым вырезом и таращилась на исхудавшее бородатое лицо Антикайнена, как сова на чучело мыши. Хотелось надеяться, что при докладе начальнику ее смены она также не сможет вразумительно объяснить, что, собственно говоря, произошло.

Тойво пошел к дому Лотты, делаясь все более пьяным по мере приближения. Не радость пьянила его и не алкоголь, просто так легче было представить стороннему наблюдателю причину, почему он, вдруг, остановился около почтового ящика, подержавшись за него рукой. Может, конечно, никакого стороннего наблюдателя этой ночной порой и не предполагалось, но Антикайнен не хотел рисковать. Паранойя шелестела в саквояже перетянутыми банковскими пачками и прижималась к телу под «сбруей».

В гостинице ночной портье оказался более сообразительным. За дополнительную плату он разрешил утомленному путнику переночевать в номере, ограничившись записью в своем кондуите: «Вилье Ритола». Даже на документы не взглянул, потому что его внимание отвлекли несколько банкнот с цифрами, обещающими вполне достойную прибавку к жалованью.

Тойво показал ему издалека офицерское предписание на фамилию Верховского, но ознакомиться ближе не позволил, выложив на стойку купюры. Этого оказалось достаточно. Только с дураками невозможно договориться, и очень опасно договариваться с жадными дураками. Ни на того, ни на другого ночной портье не походил.

Ладно, всего лишь ночь как-то пережить, завтра будет все по-другому.

Он верил, что Лотта с утра получит его сообщение, верил, что комната, где они провели в прошлом году целую неделю вместе, не занята, а также верил, что эта ночь – последняя, когда они вдалеке друг от друга.

Выборг не походил на прифронтовой город, каким ему показался Нурмес. Здесь не было столько полицейских патрулей, а военных дозоров не было вовсе. Люди выживали в условиях кризиса и нехватки продуктов, работали, у кого была работа, гуляли в ресторанах, у кого были деньги, ходили в спектакли, у кого было настроение, стучали друг на друга, у кого было политическое видение.

Тойво нужно было выправить документы, но делать это предстояло не здесь, а в столице, а еще лучше – в Турку, где он когда-то работал на Революцию. И от излишка денег нужно было избавиться. Это не означало, чтобы протопить ими печь в комнате, или сдать в фонд Нансена. Деньги лишними никогда не бывают. Деньги можно было пустить в оборот. И оборот этот должен быть не финский.

Черт, много задач, а помощи никакой! Скрываться предстояло, как от официальных властей, так и от просоветски настроенных граждан, которых в Финляндии тоже хватало: шпионов, нелегалов и сочувствующих.

На следующий день, никем не потревоженный, он вышел из гостиницы, намереваясь действовать по плану. А план был таков: пробраться через черный вход в означенный дом, залезть на чердак и наблюдать из слухового окошка, что в мире творится. Допустить тот факт, что Лотта не получит его секретное письмо, законспирированное под рассылку от патриотической организации «Надежда[106 - Toivo, если по-фински.]», он не хотел и не мог.

Подняться на чердак не составило большого труда. Здесь не было никого, даже кошек, только на веревках висело постельное белье. Тойво потрогал его и убедился, что оно все еще мокрое, то есть, до завтра, либо послезавтра сюда подняться никто не должен.

Зимний день не обещал мороза, также не предполагая и оттепель. Самая обычная февральская погода, самый будничный день. Но он преобразился, расцвел красками радуги, стал теплым и ласковым, когда Тойво заметил на улице Лотту, которая прошла мимо дома. Это могло означать, что она не получила письма и оказалась здесь случайно. Но также могло означать противное. Когда девушка второй раз показалась на этой же улице, он понял, что его сообщение попало к своему адресату, и она в точности выполняет его инструкции.

К сожалению, подобные предосторожности не оказались лишними: один и тот же человек в плотной твидовой кепке и пальто с поднятым воротником повторил маршрут Лотты. Когда же та вошла в подъезд, он отправился на угол дома, откуда можно было просматривать и парадный, и черный входы. Там он закурил и сделал вид, что читает объявления на рекламной тумбе.

Почему за Лоттой слежка?

Хоть тресни, но какое-то объяснение этому не вполне заурядному для жизни событию Тойво найти не мог. Но мог сказать: если слежка – значит, угроза жизни. Этого допустить было никак нельзя.

Он сковырнул с рамы окошка затвердевшую на холоде замазку и сунул ее в рот. Пока добирался до дверцы на крышу усиленно пытался разжевать неприятную и холодную субстанцию. Разжевал, смягчил до уровня пластилина. Вытащил, помял пальцами и кивнул сам себе: подходит. Во рту – словно кошки нагадили.

Тойво отделил кусок мягкой замазки и приклеил ее за верхней частью одного уха, потом тоже самое проделал с другим. Получилась изрядная лопоухость. Если ушами не шевелить, то на некоторое время такая характерная черта его физиономии вполне сохранится. Оставшийся маленький кусок поместил под нижнюю губу. Все – теперь узнать его можно только по глазам. Но в гляделки играть он не собирался.

Поднявшись на крышу, Антикайнен приставными шагами добрался до пожарной лестницы с торца здания. Спускаясь вниз, чертыхнулся, потому что замазка из-за правого уха отвалилась и улетела в снег. Значит, он умеет шевелить этим ухом и может выступать в цирке.

Мужик в кепке так и стоял около тумбы и глазел на выходы из дома.

– Ого, Вацлав Нежинский собственной персоной! – подойдя к нему достаточно близко, радостно сказал Тойво, повернувшись к человеку оттопыренным ухом. – Какими судьбами?

– Кто? – удивился тот и даже свою папироску чуть не проглотил.

– Ну, я ваш балет в Париже смотрел. Знатно вы ногами дрыгаете. Только срамота это! – объяснил Тойво и добавил. – Штабс-капитан Верховский к вашим услугам. К нам какими судьбами? Представление будете давать, али как?

Мужчина внимательно посмотрел в лицо Антикайнену, но ни тени узнаваемости в его глазах не промелькнуло. То ли лопоухий бородатый субъект с оттопыренной нижней губой никак не соотносится с описанием или даже фотографией его оперативной разработки, то ли не по душу Тойво он здесь стоит.

– Иди, Верховский, своей дорогой, – ответил тот. – Перепутал ты.

По говору – коренной финн, не шведский и не столичный. По манере держаться – или полицай, или отставной военный. По кажущемуся безразличию – бандит, готовый на любые действия.

– И то верно – перепутал, – пожал плечами Антикайнен. – Да и я не то, чтобы прохожий: помогаю полиции в этом квартале за порядком следить. На полставки. Внештатный сотрудник. А там дамочка заявила дворнику – напугал ты ее. Может, поднимемся в квартиру, пусть она успокоится?

На слово «полиция» мужчина ника не отреагировал, значит, к органам, так сказать, правопорядка отношения не имеет. Неужели, действительно, просто бандит? Но упираться и нервничать не стал.

– А бумага имеется? – спросил он.

– Так вот я и говорю, что внештатный сотрудник. Могу только в свисток свиснуть, если понадобится, – доверительно сказал Тойво. – Свистнем?

– Ладно, пойдем к твоей дамочке, – согласился тот. – Куда идти-то?

– К черному входу.

То, что мужчина не захотел общаться с полицией, тоже ничего не значило – никто в здравом уме не ищет такого общения, без разницы, виновен в чем-то или нет.

Они прошли на задний двор, где стояли поленицы дров, лежали какие-то доски, и грязный уже ноздреватый снег создавал неверную картину общей неухоженности. Людей поблизости не было никого, да и не слышно тоже.

– Как-то странно получается, – остановился, вдруг, мужчина, шедший первым. – Что-то не так.

Тойво, конечно, с этим бы согласился, но не стал тратить время, иначе нож незнакомца угодил бы ему со всего размаха прямо в грудь. Антикайнен блокировал удар, подставив обе руки, а потом резким движением послал свой правый локоть в переносицу врага. Тот от боли даже нож свой уронил, обоюдно заточенное лезвие с наборной рукояткой – настоящая уркаганская пика.

– Ты кто? – прохрипел мужчина.

– Тойво Антикайнен, – представился он и отметил про себя ужас, промелькнувший в глазах противника.

Следующим ударом в нос, снизу вверх тыльной стороной ладони, Тойво поставил конец на жизни незнакомого ему бандита: считается, что в таких случаях переломанные кости черепа поражают мозг, что несовместимо с дальнейшей жизнью.

Мужчина хрюкнул, ноги его в коленях подломились, и он упал лицом в снег.

Антикайнен подхватил врага за шиворот и подтащил к подвальному окну с шахтой, не забыв всунуть в карман убитого его же пику. Сбросив тело в шахту, он положил сверху пару досок, так что обнаружить труп можно будет только совершенно случайным образом, либо весной. Потом он разбросал ногами снег, на котором кое-где виднелись следы крови и огляделся вокруг.

Никаких признаков тревоги, либо других свидетельств, что его действия не прошли тайно, Тойво не обнаружил. Также ни одна из пачек денег с его тела не вывалилась. Он только не мог вспомнить, когда выплюнул противную замазку изо рта. Может, проглотил, в пылу борьбы?