Три мушкетера

– Вы что, теряете глаза, когда за кем-нибудь гонитесь? – прорычал Портос.

– Напротив, – отвечал д’Артаньян, обидевшись, – своими глазами я вижу даже то, чего не видят другие.

Понял Портос или нет истинный смысл ответа, но он рассердился:

– Сударь, вас вздуют, предупреждаю вас, если будете задевать мушкетёров.

– Вздуют? Меня? – переспросил д’Артаньян. – Слово это звучит вызывающе.

– Оно сказано человеком, привыкшим смотреть врагу прямо в лицо.

– Не сомневаюсь в этом! Я-то теперь знаю, что вы никому не покажете своей спины.

И, довольный собственной шуткой, молодой человек продолжил свой путь, громко хохоча.

Портос задрожал от бешенства. Он был готов броситься на д’Артаньяна.

– После, после, – на ходу крикнул ему гасконец, – когда у вас не будет плаща!

– В час дня, за Люксембургским дворцом!

– Отлично, в час, – ответил д’Артаньян, поворачивая за угол.

Но ни на той улице, которую он миновал, ни на той, которую он теперь окидывал взглядом, он не увидел никого. Как ни медленно шёл неизвестный, его уже не было – возможно, он зашёл в какой-нибудь дом. Д’Артаньян спрашивал о нём у всех встречных, спустился до парома, поднялся по улицам Сены и Алого Креста – нигде никого. Но погоня эта не была для него бесполезной – по мере того, как пот выступал у него на лбу, сердце его остывало.

Он смог задуматься о случившихся происшествиях. Их было множество, и все неблагоприятные. Ещё не было одиннадцати часов, а он уже снискал немилость господина де Тревиля, который, вероятно, счёл крайней невоспитанностью поспешное бегство д’Артаньяна. Кроме того, он нарвался на два поединка с двумя людьми, из которых каждый способен был убить трёх д’Артаньянов, к тому же они были мушкетёрами, то есть теми людьми, которых он так почитал, что в мыслях и в сердце считал их выше всех прочих смертных.

Обстоятельства были неприятные. Убеждённый в том, что его убьёт Атос, молодой человек, понятно, мало беспокоился о Портосе. Но так как надежда последняя оставляет человека, то он даже стал надеяться, что, может быть, переживёт эти поединки, конечно, с ужасными ранами. На этот случай он стал укорять себя за совершённые ошибки.

«Какой я безумец и глупец! Храбрый и несчастный Атос ранен именно в то плечо, в которое я стукнулся лбом, как баран. Странно, что он не убил меня на месте, он имел полное на это право – я ему причинил, должно быть, ужасную боль. Что же касается Портоса, – о, что касается Портоса, то это, ей-богу, гораздо смешнее».

И молодой человек невольно засмеялся, оглядываясь, однако, не обидел ли кого из проходящих этим беспричинным смехом.

«Что касается Портоса, то здесь всё гораздо смешнее! Но я хорош! Можно ли так бросаться на людей и заглядывать к ним под плащ, чтобы увидеть то, чего там нет? Он бы меня, наверно, простил, если бы я не заговорил о проклятой этой перевязи. Я, правда, всего лишь намекнул, но он сразу всё понял. Вот так я, чёртов гасконец! Я и в аду на сковородке, видно, не перестану шутить. Послушай, друг мой д’Артаньян, – продолжал он, обращаясь к себе со всей любезностью, какую считал вполне заслуженной, – если на этот раз ты вывернешься, что, впрочем, маловероятно, то впредь тебе следует быть безупречно вежливым. Надо так вести себя, чтобы все удивлялись и ставили тебя в пример. Быть предупредительным и вежливым – не значит быть трусом. Посмотри на Арамиса. Арамис – сама кротость, сама прелесть; а посмел ли кто-нибудь сказать, что Арамис трус? Нет, разумеется! И впредь я хочу во всём подражать ему. Да вот и он сам».

Д’Артаньян, продолжая идти таким образом и разговаривая с самим собой, добрался до особняка д’Эгильонов и перед этим домом неожиданно увидел Арамиса, весело болтающего с тремя королевскими гвардейцами. Арамис тоже заметил д’Артаньяна, но, памятуя, что в присутствии этого молодого человека де Тревиль утром отчитывал их и что свидетель столь резких упрёков не может ему быть приятен, он сделал вид, будто не замечает юношу. Д’Артаньян, напротив того, вдохновлённый своими планами примирения и вежливости, подошёл к молодым людям и поклонился им с самою учтивою улыбкою. Арамис в ответ слегка наклонил голову, но не улыбнулся. Впрочем, все четверо тотчас прекратили разговор.

Д’Артаньян не был настолько глуп, чтобы не понять, что он тут лишний. Но он был ещё недостаточно искушён в светских приличиях, чтобы умело выйти из затруднительного положения, каким вообще бывает положение человека, подошедшего к людям, едва ему знакомым, и вмешавшегося в разговор, его не касающийся. Он искал способа достойно отступить, как вдруг заметил, что Арамис уронил свой платок и, должно быть, нечаянно наступил на него ногою. Д’Артаньян решил, что ему представился удобный случай загладить свою неловкость. Он нагнулся с самым любезным видом, выдернул платок из-под ноги мушкетёра, как тот ни старался удержать его, и сказал, отдавая платок Арамису:

– Вот, сударь, платок, который вы, я полагаю, не хотели бы потерять.

Платок был в самом деле богато вышит, с короною и гербом на одном из уголков. Арамис густо покраснел и не столько взял, сколько вырвал платок из рук гасконца.

– Ага! – вскричал один из гвардейцев. – Что, скромник Арамис, ты ещё станешь говорить, что ты не в дружбе с госпожой де Буа-Трасси, когда эта милая дама ссужает тебя своими платками!

Арамис бросил на д’Артаньяна один из тех взглядов, которые недвусмысленно говорят, что в этот момент вы приобрели смертельного врага. Но, снова приняв свой кроткий вид, он сказал:

– Вы ошибаетесь, господа, платок этот не мой. Не знаю, почему этому господину вздумалось отдать его мне, а не кому-нибудь из вас. Да, впрочем, вот мой платок – он в кармане.

При этих словах Арамис вынул свой собственный платок, также весьма изысканный, из тончайшего батиста, хотя в то время батист был дорог, но без шитья, без герба, с одной лишь монограммой своего владельца.

На этот раз д’Артаньян не сказал ни слова: он понял свою ошибку. Но приятелей Арамиса не убедили его слова, и один из них сказал молодому мушкетёру с нарочитой серьёзностью:

– Если это так, как ты говоришь, то я вынужден, любезный Арамис, потребовать у тебя платок, потому что, как ты знаешь, господин де Буа-Трасси мой близкий друг и я не хочу, чтобы кто-либо хвастал вещами, принадлежащими его жене.

– Ты не так просишь, – отвечал Арамис. – Признавая справедливость твоей просьбы, я бы отклонил её по формальным причинам.

– Действительно, – робко заметил д’Артаньян, – я не видел, чтобы платок выпал из кармана господина Арамиса. Он лишь случайно наступил на него ногой, вот и всё, и я полагал, что раз платок у него под ногами, то он принадлежит ему.

– И ошиблись, сударь мой, – холодно возразил Арамис, мало тронутый этой попыткой д’Артаньяна загладить свою вину.

Потом, обратившись к гвардейцу, назвавшему себя другом Буа-Трасси, он продолжил:

– Впрочем, я подумал, что и ты его друг столь же нежный, как и я, так что платок этот мог выпасть из твоего кармана точно так же, как и из моего.

– Нет, клянусь честью! – вскричал королевский гвардеец.

– Ты будешь клясться честью, а я честным словом, совершенно очевидно, что один из нас соврёт. Знаешь, Монтаран, лучше возьмём каждый половину.

– Платка?

– Да.

– Превосходно! – сказали два других гвардейца. – Суд Соломона! Поистине, Арамис, ты исполнен мудрости.

Молодые люди захохотали, и, как легко догадаться, это маленькое происшествие не имело дальнейших последствий. Вскоре разговор завершился, и трое гвардейцев и мушкетёр, крепко пожав друг другу руки, расстались и пошли, гвардейцы – в одну, а Арамис – в другую сторону.

«Вот удобная минута помириться с этим господином», – сказал себе д’Артаньян, отошедший в сторону во время этого разговора. И с этим похвальным намерением он нагнал Арамиса, который удалялся, не обращая на него внимания.

– Милостивый государь, – сказал он ему, – я надеюсь, что вы меня извините.

– Сударь, – прервал его Арамис, – позвольте вам заметить, что вы поступили в этом случае не так, как следовало бы благородному человеку.

– Как, сударь, вы полагаете?

– Я полагаю, что вы не дурак и хотя приехали из Гаскони, но знаете, что без причины не наступают на носовые платки. Чёрт возьми! Париж не вымощен батистом.

– Милостивый государь, вы напрасно стараетесь унизить меня, – сказал д’Артаньян, сварливый нрав которого начал брать верх над мирными намерениями. – Я гасконец, это правда, и так как вы это знаете, мне не нужно говорить вам, что гасконцы не отличаются терпением, так что если гасконец извинился хотя бы раз за совершённую глупость, то он убеждён, что сделал вдвое более, нежели следовало.

– Милостивый государь, я вам говорил это вовсе не для того, чтобы поссориться с вами. Я, слава богу, не задира, и мушкетёр я только на время, а дерусь лишь тогда, когда меня к тому принудят, и то с большим отвращением. Но на этот раз дело вышло серьёзное, потому что из-за вас скомпрометирована дама.

– Из-за нас! – вскричал д’Артаньян.

– Зачем вы подняли этот платок?

– А зачем вы уронили его?

– Я сказал и повторяю, что платок упал не из моего кармана.