Грязи наелся до отрыжки. И ногой-то едва-едва дотянулся. Сколько потом еще в лодку не мог
влезть. Сил нет, а она резиновая, переворачивается. Но влез. Сижу в ней, весь в грязи – и
такое блаженство! Пошел дождь, снег лохмотьями повалил – красота! Я до костей промерз,
зато живой! Гребу единственным веслом, и песни во всю глотку на все болото ору. Что
утопил, ничего не жалко – ни ружья, ни рюкзака, все мелочи. И, главное, дурак, радуюсь не
тому, что живой остался, а тому, что именно сам выкрутился, хотя, казалось бы, какая
разница. Мне тогда показалось, что это я сам собственную жизнь выдернул, и что если уж
оттуда выдернул, так мне больше ничего не страшно. И вот правда – после того я стал верить
не только в себя, но и в то, что все всегда у меня кончится благополучно.
Сухоруков был в бригаде старше всех, не считая Петра Михайловича Шапкина, и ни у
кого не нашлось ответить чем-нибудь похожим. Петр Михайлович собрался было что-то
сказать, но вздохнул и промолчал, хотя всем было интересно услышать такую же историю о
нем. И еще было интересно: если бы Петр Михайлович попал в ситуацию Сухорукова, то
сидел бы он сейчас за столом или нет?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Беременность Наденька переносила очень болезненно. Она стала грузной, вялой,
совсем инертной. Терпя и выполняя все ее многочисленные капризы, в которых неизвестно
что было от беременности, что просто так, Николай даже начал опасаться, как бы за эти
девять месяцев Наденька сама не переделала его.
К Валентине Петровне Бояркин не ездил, не показывалась и она, но Наденька у
матери бывала. Ссылаясь на то, что ей с большим животом трудно ездить в автобусе без
помощника, она и мужа пыталась затянуть туда, но Бояркин не уступал. Конечно, ради
здоровья будущего ребенка (Николай уже просмотрел необходимую литературу) следовало
бы, не дергая Наденькиных нервов, уступить ей и в этом, но звенящий сувенир из пивных
пробок на двери все еще вызывал самые яркие воспоминания, и переломить себя Николай не
мог. Наденька же возвращалась каждый раз повеселевшей и пересказывала прогнозы
бабушки, которая по форме живота и по красному лицу беременной очень рано начала
предсказывать мальчика.
Сначала предсказания были неуверенными, но когда Наденька сообщила ей, что
ребенок толкнулся вначале в правом боку, Нина Афанасьевна заявила уже убежденно:
мальчик, потому что девка пошла бы плавать по всему животу.
Николаю было все равно, кто родится, лишь бы это хоть немного полезно
подействовало на жену. Никогда еще Бояркину не приходилось держать в руках ребенка, он
не знал, что это такое и не понимал умиления других людей перед маленькими человечками.
За время беременности Наденька трижды – каждый раз по месяцу – ложилась на
сохранение. Николай в это время отдыхал, но проведывать ее ходил аккуратно, каждый день,
и та женщина, которая обрадовано выглядывала в окно второго этажа, почему-то очень
значительно сообщала о своем здоровье, и спускала длинный размотанный бинт для того,
чтобы Николай мог привязать сетку с молоком, яблоками или чем-то еще, была почему-то
совершенно не связанной с той Наденькой, которая жила когда-то вместе с ним. Она
воспринималась вовсе не как родной человек, а как соседка, которую требовалось навещать
для соблюдения приличий. Навещал он ее в такое время, чтобы не встретиться с Валентиной
Петровной, приходившей тоже почти каждый день и чьи целлофановые пакеты Наденька не
то по ошибке, а, скорее всего, с каким-то намеком возвращала ему.
Так прошла зима и весна. Если Наденька была дома, Бояркин терпел ее, как мог, а
если в больнице, то дышал свободнее и на ее вещи в квартире смотрел как на печальные
приметы другой, не знакомой ему жизни. Время тянулось медленно, и Николай привык к
беременности жены, как к затянувшейся болезни. В начале лета Наденьку положили в третий
раз.
В тот июньский день, когда после работы в утреннюю смену Бояркин шел к роддому,