дул сильный ветер и приближался дождь. Дождь обложил город со всех сторон и на границе
приостановился, должно быть, подтягивая основные силы. Ветер, посланный вперед, то с
шелестом прощупывал какой-нибудь сонный тополек, то ни с того ни с сего вздымал с
тротуара облако пыли, и в этой дерзости посыльного, нарушающего солнечную дрему
большого города, угадывалась завоевательская решимость и непреклонность его хозяина.
Бояркин этого не видел. Он шел своей дорогой в своем уравновешенном состоянии,
когда все вокруг кажется обыденным и неприметным. Все его сегодняшние отношения с
погодой состояли в том, что утром, собравшись ехать на работу в одной рубашке с коротким
рукавом и, ощутив на пороге прохладу, он автоматически прихватил пиджак, который теперь
пришлось нести через плечо, зацепив пальцем за петельку. Ровно столько же он думал о том,
куда и зачем идет. Показавшись Наденьке в роддоме, он должен был выйти на набережную,
искупаться, если не станет еще прохладнее, перекусить где-нибудь и сходить в кино или,
если в кино не захочется, то поехать домой и почитать. Когда-то, экономя время, Бояркин
ходил в кино лишь с головой, уставшей от занятий, а фильмы подбирал по рекламным
статьям в газете, чтобы не убивать время на пустое. Но когда это было… Теперь такие
глупости просто не хотелось вспоминать.
Под знакомым окном Николай, как обычно, крикнул "Бояркину", но в этот раз вместо
Наденьки, запахивая халат, выглянула какая-то испуганная, новенькая в палате, женщина.
Оглянувшись в глубь палаты она, жестикулируя, передала, во что одет Бояркин, показала и
усы. Потом, выслушав кого-то из глубины палаты, открыла окно и сказала, что у него
родился сын.
Дождик крапал уже и до этого, но тут, наконец, бабахнуло! Молодая женщина
испуганно взглянула в небо и захлопнула створку. Сорвавшийся с неба шквал, будто в
железных сапогах большими шагами пробежал по железной крыше. Что-то глухо стукнуло, и
сверху полетели куски штукатурки, где-то рядом рассыпалось на асфальте стекло…
И Бояркин вдруг словно проснулся. Проснулся от всей своей привычной вялой жизни,
от пустых планов на сегодняшний день, от слепоты на все окружающее. Да только ли сегодня
была эта зрячая слепота? Окружающий мир прорезался вдруг более сильными красками,
большими звуками, ясным смыслом. "Вот так дела!" – ахнул Бояркин, инстинктивно
прижимаясь к высокой стене под окнами. Дождь шел сочный, с обширным, на весь город
шумом. Николай прислушался к грому на небе и к грому железа на крыше. Ему бы надо
подумать о сыне, который родился, но он умышленно не допускал пока этой мысли
вплотную, а старался сначала насладиться, наполниться, соединиться с окружающим. И
когда все установилось, тогда он подумал о сыне, который еще крепче привязал его теперь к
миру. Не все доходило до Николая; он еще не знал нежности к сыну и понял пока лишь то,
что произошло что-то, чему люди придают очень большое значение. "Когда я служил на
корабле, – подумал он, – когда после службы был в Ковыльном и в Елкино, когда была
опасная авария на нефтекомбинате, я еще не имел этого. А теперь я как будто перешел в
другую весовую категорию".
А ведь, оказывается, еще утром, когда они с Ларионовым в четыре руки обтягивали
большие гайки, уже тогда природа пыталась что-то подсказать. На высоте, где они работали,
ветер завывал, составляя над головами какие-то картины из облаков, которые некогда было
рассматривать. И ведь даже сейчас, когда, приближаясь к роддому, он думал о каком-то кино,
ветер не зря становился все яростней, а небо все темнее. И когда он через единственную арку
вошел в квадратный двор, то ветер был уже таким сильным, что, завихряясь в этом
пятиэтажном свистке, уносил в квадрат неба записки, оберточную бумагу, листы картона, так
что знакомое окно трудно было найти глазами, забитыми пылью. Только круглый дурак мог
не догадаться, что это назревание должно было как-то разрешиться.
…Дождь был проливным, шумящим и ручьистым, гудящим в чугунных решетках
канализации. Николай побрел по асфальту босиком, как не ходил, пожалуй, с самого детства.