– И вам нравится это?
– Предмет как предмет, – ответила она. – Но, вообще-то, сейчас трудно работать в
школе.
– Да, да, – с удовольствием подхватил Бояркин. – По-моему, литературу преподают не
так. Ее почему-то преподают как начало науки, а надо бы – как искусство.
– Верно, – согласилась Лидия. – Сейчас об этом много говорят.
– Жаль, что в литературе я соображаю не много, – признался Бояркин. – Иной раз мне
даже кажется, что чтение вообще бессмысленно: ведь потом почти все забывается.
– Не думаю, что все, – возразила Лидия. – Память остается не в уме, а в душе. При
чтении настоящей книги душа вместе со всеми ее эмоциями учится дышать. Она то
сожмется, то расправится, то упадет, то взлетит. То есть память о прочитанном становится
умением души. Собственно, то, что ты представляешь собой в каждый момент, – это уже и
есть память о прочитанном.
"Какая она умница", – с радостью подумал Николай, удивляясь теперь тому, что Лидия
носит короткие юбки и стрижется, чуть ли не под полубокс. Свою мудрую мысль она
высказала как бы мимоходом, словно самую простую из своих мыслей. И говорила она с
каким-то спокойно-печальным выражением, которое было естественным и, видимо,
привычным для ее симпатичного, мягкого лица.
Отношения с Лидией сразу стали по-дружески прямыми и ясными. Ей было двадцать
семь, и свою жизнь она пыталась устроить (правда, не особенно старательно) уже не
эмоциями, а рассудком. Она умела спокойно улыбаться, терпеливо выслушивать, изредка
кивая головой. Все было хорошо, но Лидия курила, а рядом с этим все ее достоинства не
значили ничего. Для Бояркина она сразу стала представительницей типа антиженщин, к
которым можно прекрасно относиться, болтать с ними, о чем угодно, понимать и даже быть
понимаемыми ими, но которых почему-то невозможно полюбить.
Как-то, уже перед концом учебного года, Бояркин, забежав к Лидии, чтобы пригласить
в кино, застал ее за составлением планов. У Лидии был очень усталый, вялый вид.
– А все-таки эти планы такая дикая бюрократическая формальность, – сочувственно
сказал Бояркин и остановился на полуслове, потому что Лидия привычно кивнула, но уголок
рта ее дернулся. Как показалось Николаю, она еле заметно снисходительно усмехнулась.
Он сел, посмотрел на нее со стороны и настороженно спросил:
– Послушай, а как тебе вообще все мои философствования?
– А может быть, не надо? – попросила Лидия.
– Что?! Нет уж, говори!
– Ну что ж…– грустно произнесла она, положив ручку. – Вообще-то ты занимаешься
чепухой. Твои рассуждения кажутся иногда интересными, но (пожалуйста, не обижайся) для
меня это только развлекательные головоломки. Все у тебя через увеличительное стекло, все
какие-то несуществующие проблемы, которые ты хочешь решить переворотом всего с ног на
голову. Тебе хочется сразу добиться чего-то громадного, но педагогика – наука конкретная, ее
надо постигать на практике, к которой ты идешь почему-то только на словах, а не на деле.
Мне даже кажется, что такие педагогические философы, каким ты воображаешь себя, в
педагогике невозможны. Не надо было тебе бросать институт, он бы тебя, в конце концов,
отрезвил. Для того чтобы что-то изменить, надо сначала выучиться.
– Вот оно как… Ладно, допустим, ты права, но почему же ты раньше-то молчала?
– Я видела, что тебя не переубедить. А ссориться мне не хотелось. Ты мне нравишься,
и я соглашалась с тобой ну. . по-женски, что ли… Вообще мне кажется, что со временем ты
найдешь себе другое поле деятельности.
Бояркин хмыкнул, встал и молча вышел. Обдумывая дома всю сцену, он больше всего
был доволен своим гордым удалением. В словах Лидии было много правды, но он думал, что
предательница не может быть права. Закрепляя твердость духа, он включил радиолу и,