– И она действительно журналистка? – спросил Бояркин.
– Да, редактор многотиражки.
– А как ее звать?
– Валентина Петровна…
– А куда она пошла?
– Она уже с неделю по утрам ходит. Там, за домами, есть лесок. Сейчас грибы должны
появиться, так она не хочет проморгать…
"Разве уже осень?" – удивился Николай. Ему стало грустно – куда пропало лето? Было
ли оно вообще?
Ехать на работу было далеко – на другой конец города. Николай надеялся, что если в
автобусе удастся сесть, то он вздремнет хотя бы чуть-чуть. Но автобусы, как обычно, были
переполнены, и на задней площадке, где он застрял, прижатый к никелированной стойке,
было тесно даже ступням на полу. В нефтекомбинатовском автобусе он ехал вместе с
угрюмым, но свежим после сна Петром Михайловичем Шапкиным и вертлявым,
оживленным Федоськиным, который норовил то ткнуть, то щипнуть кого-нибудь из
знакомых.
– А ты откуда такой невеселый, – пристал он к Николаю, пытаясь "забодать" его двумя
пальцами. – Где сегодня почивал? Ну-ка, ну-ка, сознавайся… Ух, ты какой… Утю-тю-тю-тю-
тю…
В этот раз промазученная роба показалась Бояркину особенно холодной и тяжелой.
Когда ночная смена уехала отдыхать, все собрались у стола, чтобы поделиться новостями.
Бояркин сел с краю, задумался о своем.
Федоськин стал рассказывать, почему он сегодня, как обычно, не приехал на
установку на своей машине. Оказывается, вчера он обманул начальника цеха Мостова. Еще в
обед Мостов попросил Федоськина подвезти его после работы до проходной, потому что он
должен был немного задержаться в кабинете и на автобус не успевал.
– Ну конечно, Владимир Петрович, какой разговор, – пообещал Федоськин.
После смены он остановился под окошком кабинета и стал ждать. Потом, видя в
зеркальце, как Мостов спустился с низенького крылечка, решил пошутить и тихонько
тронулся. Хотел было сразу притормозить, но, войдя в азарт, еще несколько раз то нажимал
на газ, то приостанавливался. Наконец, понял, что шутка уже перестала быть шуткой, сделал
вид, что не видел Мостова, и уехал. Рассказывая, он изображал, как Владимир Петрович в
замешательстве останавливался и как потом несколько раз брался догонять, что-то крича и
размахивая папкой.
В бригаде давно знали, что просить о чем-либо Федоськина нельзя. Он отучил всех
тем, что всегда спокойно обещал и ничего не выполнял. "Обмануть – это для меня высшая
радость", – весело и открыто провозглашал он, что вовсе не мешало ему хорошо спать и
видеть цветные сны. Рассказав о Мостове, он как раз перешел к своим снам, которые, если
слушать, мог пересказывать бесконечно. В эту ночь ему приснилось, будто он в Америке ехал
на своих "Жигулях" к Капитолию с каким-то протестом. По дороге он увидел все известное
ему об Америке: и Голливуд, и Бродвей, и стриптиз, и какие-то бани, и седьмую авеню.
– Ну, хватит, хватит, закрой свою задвижку, – сказал, наконец, Ларионов, решительно
махнув рукой, хотя Федоськин еще не добрался до Капитолия. – Пусть Сережа расскажет, а
то ему не терпится.
Сережа Черешков, упитанный мужик лет сорока, был знатоком анекдотов и шуток о
женщинах. Бояркин невзлюбил этого Сережу уже за одну его кошачью улыбку, когда толстые
щеки поднимались вверх, суживала глаза, а из ноздрей высовывались пучки щетины. В
автобусе он обычно смотрел на женщин таким взглядом, что было удивительно, как это не
дымило само пространство, пронзаемое его взглядом. А если его соседка стояла слишком
близко или у нее оказывался глубокий вырез на груди, Черешков глубоко дышал и потел.