Федоськин и Ларионов часто смеялись, подробно комментируя его состояние. Черешков
смеялся вместе со всеми и делился еще более откровенными подробностями.
– А-а, так был я у нее, – оживился он, когда Федоськин замолчал. – Пригласила
вечерком. Ну! Баба жить умеет! Все же завстоловой! Квартира трехкомнатная. А мебель. Я
думал, такой не бывает – какие-то дверцы, стекла, зеркала. Палас – восемь на восемь, или
больше. Бар!
– Ой, да не ори ты так, – сказал Ларионов.
– Ага, ну ладно. Значит, бар, – шепотом продолжил Черешков. – Открывает – там уже
свет и двенадцать разных бутылок. "Что пить будем?" Выбрал, конечно, бутылку побольше.
"Что есть будем?" В холодильнике все, что только бывает в природе. Выбрал язык уже
готовый, сваренный. Вот такой, как лапоть. Нет, даже такой… На стол положила какую-то
хреновину. Я беру мясо просто вилкой, а она этой хреновиной. Культура! Варенье есть стал, а
ложечка золотая. Золотая, а я ею варенье – ам!
Черешков мелко захихикал.
– Ну, короче, – поторопил Федоськин, мечтающий дорассказать свой сон.
– Поели. "Ну что делать будем?" Ну, понятно что… Наслаждаться. Хи-хи-хи. Ну и
насладились… Сейчас прямо от нее. Конечно, неплохо бы этот номер повторить. Но не один я
такой счастливчик. Там обязательно кто-нибудь есть. А я-то так… запасной вариант.
– На каком этаже она живет? – уточнил Ларионов.
– На четвертом.
– Вообще-то высоковато. А если тебя оттуда носом запустят с огромадным пинком в
седалищные мозоли?
– Ну что ж, в нашем деле и такое не исключено, – серьезно, с мужеством летчика-
испытателя ответил Черешков.
– А не рассказать ли об этом Марусеньке? – хитро сощурясь, произнес Федоськин,
забыв даже о недосказанном сне.
Начиналось обыкновенное в таких случаях поддразнивание, приятное тем, что
подобные угрозы Черешков принимал всерьез, заявляя, что он отличный семьянин и что
семья – святое дело. Свою жену он даже на общезаводские вечера не брал – вдруг что-нибудь
просочится?
– Так ведь и Валечке можно кое-что рассказать, – проговорил он Федоськину особым
тоном, потому что в такие моменты его рот начинало тянуть на сторону.
Федоськин расхохотался.
– Ну, ты ее и удивишь, – сказал он. – Да я и не скрываю ничего. Зачем? Да меня за
такие дела отец еще в первом классе в угол ставил… И моя Валечка это знает.
Бояркину в этот раз стало не по себе от их разговоров. Он решил обойти все
оборудование и заодно обдумать ситуацию.
В первой насосной он с привычной досадой взглянул на двадцать первый насос,
перекачивающий горячий нефтепродукт и раскаленный, как печка. Маслянистые капли,
сочащиеся из плохо обтянутого соединения, пузырились и угарно чадили. "Конечно, ты
работяга, – подумал Николай, – но это не оправдание для грязи. К тебе такому и подходить
страшно. И чистить тебя бесполезно – мигом такой же станешь… А ты молодец, не то что
некоторые, – похвалил он седьмой насос, который жужжал как гигантская пчела и требовал
немного смазки, – все пашешь и пашешь". Николай почему-то не мог не разговаривать с
этими предметами, которые из-за своего действия казались больше чем предметы, молчать с
ними казалось почти что неприличным. Как-то в ночную смену в одной из насосных
отключилось освещение. Надо было пройти в темноте несколько шагов мимо механизмов и
включить рубильник. Николай пошел, обратив все внимание в слух. Слышалось рычание,
скрежет. Рев отдельных насосов был неровным, плавающим в общем реве установки, и
чудилось, что механизмы, сойдя со своих постаментов, бродят, словно звери. Казалось,