– Ага… мамка ругается… я боюсь, – едва выговорила она, выставив губу и,
настроившись плакать.
– Да чего же тут бояться? Скажи, и все.
– Мне не объяснить, я не умею.
– Кто же тогда объяснит? Я, что ли?
– Да, – сказала Наденька.
– Не понял… Что да?
– Объясни ей…
– Ну и ну-у. Значит, ты хочешь, чтобы я пошел и поговорил?
– Да, поговори. Она мне не поверит. Расскажи, как мы хотим.
Бояркин сел на скамейку и задумался, поставив локти на колени и обхватив голову
руками. С самого начала он наметил воевать без всяких компромиссов и переговоров.
Воротить по-своему, и все. Но ведь так-то удобно только для себя. Все удары,
предназначаемые ему, перепадут Наденьке. Пожалуй, что так не спасают.
– Когда же поговорить? – спросил Николай.
Наденька пожала плечами и обрадовано улыбнулась.
"А чего уж теперь тянуть? – решил Бояркин, зная, что все равно они сегодня будут без
дела слоняться по городу. Не лучше ли сейчас же пойти к ее матери и прямо с порога заявить
свои права на Наденьку, взяв ее тем самым под защиту. А потом что? А потом искать
квартиру. Искать уже сегодня".
Они пошли. План Бояркина расстроился с самого начала. Наденька открыла дверь
своим ключом, и, когда Валентина Петровна в пестром халате вышла из кухни, Николай,
наклонившись, стягивал туфли.
– А, явились, – сказала хозяйка, но так спокойно, словно специально их ожидала.
– Здравствуйте, – промямлил Николай, взглянув снизу вверх.
Валентина Петровна повернулась и ушла к плите.
Наденька повела Николая в маленькую кубическую комнатку парализованной
бабушки – Нины Афанасьевны. Там была кровать, два венских стула, мощный полированный
шифоньер, видимо не вошедший в другую комнату, и чахлый цветок на подставке. Стены,
оклеенные обоями с крупными темно-синими цветами, делали всю комнату синей. Лишь к
окну синева рассеивалась. Все жаркое лето комната была закупорена двойными рамами.
Полную герметичность нарушала только щель под дверью, но и щель затыкалась драным
ватным одеялом, валяющимся у порога, через который Наденька привычно перешагнула, а
Бояркин слегка споткнулся. Износившийся организм старухи боялся малейших сквозняков.
Силы ее ни на что не расходовались и, живя в кровати уже пятый год, она не могла умереть.
Остатка сил ее не хватало порой даже для того, чтобы сидеть на кровати и есть ложкой.
– Какие вы хорошие, – с бледной улыбкой сказала Нина Афанасьевна, не удивляясь
появлению нового человека и сразу объединяя их в одно.
Наденька упала на колени перед кроватью и положила голову на одеяло. Старуха стала
гладить ее волосы одной двигающейся рукой.
– Ох, ты бедненькая моя… несчастненькая моя, горюшко мое. Вот видишь, как хорошо
все выходит, – зачем-то уговаривала она.
Николай, усевшись на стул, озадаченно, с чувством неловкости наблюдал за этой
сценой. Странно было, что старуха как будто радостно жалела, а Наденька была счастлива
оттого, что ее жалели. Наплакавшись, они быстро успокоились. Наденька села на второй
стул, но тут из кухни ее окликнула мать. Она ушла, и Николай остался со старухой.
– Сегодня с утра нога никак не прогревается, – пожаловалась она. – Теперь отходит – я
супу горячего поела, да чаю попила… Умру скоро. Наверное, зря в бога-то не верю. Вот умру,
а бог спросит: "Верила ли в меня? Крестилась ли? Что мне сказать? Скажу: "Не видела тебя,
боженька, и не крестилась. А вот теперь вижу, так перекрещусь. Мне жить не долго". Может,