правду сказать, так и пропустят в рай-то? Я бы верил и сейчас в него, да у нас поп-то
активистом был. Приедет в деревню и сидит с мужиками на бревнах, о политике толкует.
Потом говорит: "Ну что, мужики, пошли на молитву?" А те ему: "Пошли, батюшка". Потом
его дочери меня в комсомол приняли – какой уж тут бог.
Бояркин пересел поближе к ней на стул Наденьки.
– Послушай, бабушка, а как там, в раю-то, все устроено? – спросил он, на время
забывая о цели своего визита. – Что там можно будет делать, в этом раю?
– Да что? Так же и жить, как здесь. Только получше. Так же там солнышко светить
будет, такая же ягода красная в лесу, так же в гости друг к другу ходить будем. И эта жизнь
будет вечная…
– А на облаках там сидеть не будут?
– Да как же это на воздухе-то сидеть? Разве усидишь?
Увидев, что Николай улыбнулся, Нина Афанасьевна обрадовалась, что чем-то
развеселила угрюмого гостя. Посмеявшись, она забыла, о чем был разговор, и стала молча
рассматривать нового человека, который пришел со свежего воздуха, из жизни,
продолжавшейся за стенами этой комнаты. Все там было уже не для нее, она же была прочно
вплавлена в бесконечное синее время, уже почти не разделяемое на часы. Это было уже не
самой жизнью, а как бы состоянием перед сном. Все тут было постоянным и не должно уже
было измениться. Умрешь в этой комнате, и даже не поймешь, что умер… Вот эти же нелепые
разводы на синих обоях видит она уже давно, видит их сейчас и их же вместе с засохшим
цветком увидит и в свой последний миг. Все уже было у нее на прямой линии, все
предрешено. Жить в сегодняшнем пустом времени ей было нечем. Все свои радости и
огорчения Нина Афанасьевна черпала из прошлого. Она никогда особенно не задумывалась о
своей жизни, не выстраивала ее в своей памяти, поэтому воспоминания всплывали совсем
бессвязно. Когда уходило одно воспоминание, то след от него тут же погасал, и на смену
могло прийти другое, ничем не связанное с первым, вызывая уже не грусть, а неожиданную
улыбку, а то и слезы, которые, не могли быть даже по-настоящему горькими.
В комнату, как будто для того чтобы показать свою радость, заглянула Наденька. Она
была в своем клетчатом переднике и в своих комнатных тапочках. Бояркин, пытаясь
привести в порядок намеченный, но растрепанный план, не мог понять, кого от чего тут надо
спасать. Валентина Петровна вовсе не выглядела такой ведьмой, какой представлялась по
Наденькиным рассказам и по собственному первоначальному впечатлению.
Нина Афанасьевна не видела, как заглянула Наденька, но как будто почувствовала что-
то по движению воздуха.
– А Наденька где? – спросила она.
– Ее мать позвала.
– А, змеевка-то эта? – сказала старуха, покосясь на дверь. – Как они с Раиской
Наденьку-то били-и… Наденька хотела в окно прыгнуть, так они держали ее и даже рукава у
пальто оторвали. Ты-то хоть ее не бей. И тем змеищам не давай. А я скоро умру, – грустно
повторила она, – если бы узнать когда. Умереть хочу, не могу жить. Ты не знаешь, как
умирают? Вот что-то бок стал пухнуть…
– Нет, нет, так не умирают, – торопливо заверил Бояркин.
– А что, если она и в самом деле умрет? – вдруг сказала от двери Валентина Петровна.
– Ничего не попишешь… И жалко ее, и так тоже одно мучение.
Сказано это было тихо. Нина Афанасьевна недослышала. Но тут была одна ее
старушечья хитрость: слышала она все-таки лучше, чем предполагали окружающие. Это
позволяло старухе знать не только то, что ей рассказывали, но и то, что не хотели говорить.
Когда об ее смерти говорили другие, она представляла ее так же отвлеченно, как
представляют многие люди на протяжении всей жизни. Но если в темноте и одиночестве к
мысли о смерти она приходила сама, то сердце ее мучительно бунтовало, словно было