– Наденька, ну, нельзя же так, – не выдержав, сказал он через несколько минут. – Ты
же знаешь, что я такого молчания не переношу. Ведь я же не знаю, о чем ты думаешь, когда
молчишь. Или над моим вопросом, или о чем-то другом… Знаешь, я предлагаю правило для
нашего общения: если тебя о чем-то спрашивают, то ты сразу же отвечай или предупреди, что
сначала нужно подумать. Ты согласна?
Наденька кивнула головой.
– Ну, вот и хорошо, – примирительно проговорил Николай, – хотя бы уж так. Иначе
мои нервы когда-нибудь перегорят.
Но и теперь он не мог полностью успокоиться – разве нормальные люди
устанавливают какие-то правила? А ведь Наденьке, кроме этого, надо постоянно
растолковывать смысл того или иного своего поступка, жеста или обыкновенного,
брошенного на нее взгляда, который она принимала за насмешливый или издевательский.
Иногда, рассказывая о чем-либо важном, Бояркин невольно загорался и, как при спорах в
общежитии, начинал говорить громко, с напором. У Наденьки в ответ на это срабатывал
старый предохранитель – она переставала слушать и смотрела отрешенно в сторону,
воспринимая его слова, как ругань в свой адрес. Николай уже не раз объяснял, что если он
будет говорить спокойно, то и сама его мысль будет уже не той. Наденька кивала головой, но
все равно обижалась.
– В общем, ты не молчи, пожалуйста, когда я тебя о чем-нибудь спрашиваю, хорошо?
– попросил Бояркин уже, должно быть, в сотый раз за время их короткой совместной жизни.
– Ну что я с собой сделаю? – сокрушенно сказала она. – Трудно мне начать жить по-
другому. Мы с матерью привыкли молчать.
Бояркин почувствовал вину за свое нетерпение – сама по себе Наденька чиста,
бороться надо против дурного в ней, против чего она и сама, конечно, борется. Николай
поднялся с корточек, подошел, погладил ее по плечу.
– Да, сегодня ко мне Нюрка забегала, – вдруг сказала Наденька.
"Замолчи! – хотелось заорать теперь Николаю. – К черту, твою Нюрку!" Он слышал
однажды их разговор, когда подруги случайно столкнулись на улице. Говорили они о
помадах, о лаках, о джинсах. Бояркин отошел в сторону, чтобы прохожие не заподозрили, что
он имеет к ним какое-то отношение, а за Наденьку, за неожиданное свечение ее глаз, было
стыдно.
Бояркин понял, что преобразовывать ее необходимо полностью, до самых глубин, но
так, чтобы преобразование происходило естественно. Надо создать особую атмосферу,
наладить общение, попробовать заинтересовать ее музыкой. Она невзлюбила ее из-за
принудительных занятий, но если она заинтересуется сама, то дело пойдет. Именно для
этого-то и была сегодня небрежно брошена на диван подшивка журналов.
Поужинав, Бояркин взялся за книжку и с нетерпением стал ждать, когда Наденька
помоет посуду и увидит журналы. И потом, когда Наденька протерла стол и, удивленно
хмыкнув, взяла их в руки, Николай даже заволновался. Он делал вид, что читает, а сам все
косился на жену. Листала она быстро, задерживаясь на страницах, где крупным планом были
сфотографированы певицы, пробрасывая листы с нотами. Наконец, она перевернула
последнюю страницу и, не замечая кислого выражения на лице мужа, потянулась за
программкой телевидения. Николай понял, что с этой подшивкой она покончила раз и
навсегда.
– Постой, – сказал он, – тебе разве это совсем не интересно?
Наденька неопределенно пожала плечами.
– Знаешь что, – осторожно продолжил Николай, – хорошо, если бы ты мне кое в чем
помогла. Я всю жизнь мечтаю разобраться в музыке, научиться понимать ее, быть в курсе
музыкальной жизни. Но времени мне не хватает. Было бы неплохо, если бы в это вникла ты и
потом просвещала меня.