Роман с фамилией

Мы быстро свернули лагерь и тронулись в путь, не дожидаясь, когда будет готов к движению громоздкий обоз.

Через день высланные вперёд разведчики донесли, что нам наперерез движется легат Марка Антония и самый опытный из его полководцев Публий Вентидий Басс. Его когорты вскоре преградили нам дорогу к дому, а подвижные отряды захватили склады, лишая нашу армию запасов продовольствия и фуража.

Первый раз мы встретились лицом к лицу у Гиндара, но Вентидий, умело маневрируя, ушёл от решающего боя. При этом он нарочно проговорился наместнику Гиндара Ханнею, что опасается нашей переправы через Евфрат близ города Зевгма, ибо это поставит его в невыгодные условия.

Ханней тут же направил в наш стан гонца, предупреждая об этом. Пакор, поверив уловке врага, приказал строить мосты у Зевгмы, хотя худшего места для переправы найти было трудно: быстрое течение, вязкое дно, песчаные берега… Мы пытались отговорить царевича от столь непродуманного решения, но он настоял на своём. Наши воины потратили на возведение переправы сорок дней. За это время Вентидий основательно пополнил своё войско и подыскал для будущего сражения удобное место, оборудовав там хорошо укреплённый лагерь.

Все эти обстоятельства нашего храброго царевича ничуть не смутили – под его стягами стояло более двадцати тысяч отборных воинов, закалённых в боях. Прежние успехи и значительный численный перевес над римлянами вселяли уверенность в победе.

Вентидий, напротив, всеми действиями демонстрировал свою слабость и нерешительность. Это был хитрый враг. Он хорошо изучил нашу тактику, позволявшую побеждать римлян: непрерывные наскоки лёгкой кавалерии, вооружённой луками и дротиками, мнимое отступление и вовлечение противника в преследование, а затем – мощный, неожиданный удар катафрактов, вооружённых четырёхметровыми копьями – контосами, против которых бессильна любая броня и самые устойчивые боевые порядки. Следующий за этим прорыв неизбежно вызывал у противника панику и обращал его в бегство. Тогда в бой снова вступала лёгкая конница, которая и завершала разгром. Вот эту победоносную тактику Вентидий и применил против нас, когда настал день решающей битвы.

…Солнце ещё не поднялось из-за гряды холмов, на склонах которых находился лагерь Вентидия, но лучи уже высветлили небо на востоке, там, где была наша Парфия, куда были устремлены все наши помыслы.

На равнине, занятой нами, ещё царил полумрак, когда войска начали строиться для битвы. Звучали сигнальные рога и рожки, раздавались голоса командиров и ржание лошадей, бряцание оружия и доспехов. В короткие мгновения, когда эти звуки смолкали, воцарялась пронзительная тишина, сжимающая даже самое храброе сердце.

Царевич Пакор расположил моих катафрактов на возвышенности, сразу за отрядами лёгкой кавалерии, которую решил вести в бой сам, вопреки нашим просьбам не рисковать собой и занять место, подобающее полководцу столь высокого ранга. Но так сильна была уверенность нашего храброго царевича в победе, так велико желание скорее покончить с врагом, преграждающим нам дорогу, что все советы и уговоры оказались бесполезными – Пакор оставался непреклонен.

С возвышенности мне хорошо был виден первый ряд всадников и он в красном плаще, восседающий на белогривом скакуне, и его телохранитель с красно-жёлтым полотнищем, трепещущим на лёгком ветерке. Вскоре я разглядел и наших врагов. Их было всего две когорты – шесть манипул, построенных в шахматном порядке и выдвинутых Вентидием далеко вперёд от своего укреплённого лагеря. Римлянин как будто нарочно оставил открытыми фланги, позволяя нам окружить его когорты. Редкая цепочка пращников и лёгких пехотинцев – велитов, растянувшаяся перед боевыми порядками, ещё более усиливала впечатление о слабости римского войска.

Царевич Пакор не стал дожидаться назначенного для атаки часа и подал сигнал к наступлению.

Пронзительно взревели сигнальные трубы, вторя им, зазвучали голоса воинских начальников, и конники, возглавляемые Пакором, обнажили мечи и устремились вперёд.

Я видел, как они быстро преодолели несколько стадий[2 - Единица длины, равная примерно 185 метрам.], отделяющих их от римлян, как полетели им навстречу первые дротики, камни и свинцовые шары – гландесы, как, выбитые из сёдел, пали под копыта своих коней первые воины. Но это не могло остановить общего натиска. Конники Пакора буквально смели велитов и пращников и устремились к манипулам первого порядка. Римляне, не дожидаясь удара, стали отступать, сохраняя при этом чёткий строй. Наши конники настигли их, врубились в первые ряды. Римляне, прогибаясь подковой, продолжали пятиться. Казалось, строй манипул вот-вот лопнет, расколется на куски, как орех под ударом молота, и тогда наступит наш черёд ударить в образовавшуюся брешь и завершить разгром.

Но легионеры держались стойко. Авангард во главе с Пакором увяз в сече, и тут затрубили римские рога, зазвучали пронзительные свистки центурионов, и со стороны флангов из лагеря Вентидия скорым шагом выступили когорты тяжеловооружённых отборных пехотинцев – триариев. Они шли, всё ускоряя своё движение, подбадривая себя криками «барра». Следом, обгоняя триариев, в тыл Пакору кинулись римские кавалеристы, стремясь отсечь царевича от нас.

Медлить было нельзя, и я отдал приказ к атаке. Опустив наши смертоносные контосы, мы поскакали на выручку царевичу. Но было слишком поздно: римляне успели взять всадников Пакора в кольцо.

Я ещё успел заметить, как закачался и пал под ноги сражающихся стяг Пакора, как сам царевич, пронзённый дротиком-пилумом, сполз с коня. И тут на помощь неприятелю пришёл ещё один грозный союзник – солнце.

Светило, которому с заповедных времён истово молились наши предки-огнепоклонники, на этот раз встало на сторону наших врагов. Выкатившись из-за холмов, оно ослепило нас, лишило возможности видеть римлян и ориентироваться на поле сражения.

Когда до места схватки оставалось не более трёх десятков локтей и я снова мог видеть врага, различать перекошенные яростью и ненавистью лица сражающихся, тяжёлый камень, выпущенный римским пращником, ударил меня в правое плечо. Я покачнулся, но удержался в седле, хотя и выронил свой контос. И тут римские велиты, сидевшие в укрытиях, подняли перед нами искусно замаскированные травой заострённые колья.

Остановить или отвернуть в сторону скачущего галопом и утяжелённого металлической бронёй Тарлана было невозможно. Он со всего маху налетел грудью на частокол. Я вылетел из седла, тяжело плюхнулся наземь, и свет, ослепительно вспыхнув, погас в моих глазах.

3

Очнувшись, я не понимал, где нахожусь, не помнил, кто такой, что со мной случилось. Творец всего сущего, Горомаз не позволил мне погибнуть в той страшной битве и сохранить тем самым мою честь. Но всё же он проявил милосердие и на какое-то время лишил меня памяти.

Память вернулась лишь на мгновение: однажды подобное уже было со мной.

Это случилось несколько лет назад во время игры в мяч. Греческая забава, о которой рассказывал ещё Гомер в своей «Одиссее», прижилась у парфян, правда, с одной особенностью: соревнование за обладание мячом вели всадники. Игроки должны были обладать исключительной гибкостью и умением ловко управлять конём, чтобы на всём скаку удерживать этот небольшой кожаный мешок, набитый влажным песком, поднимать его с земли, маневрировать между разгорячённых соперников, избегая столкновений с ними…

Я считался одним из лучших молодых наездников и игроков в мяч, но тогда не успел увернуться от столкновения, свалился со своего Тарлана и угодил под копыта чужого коня.

В беспамятстве я пробыл семь дней, ощущая себя то парящим в облаках, то ныряющим в тёмные бездны.

Сознание тогда вернулось ко мне внезапно, благодаря неустанным молитвам моей матери и стараниям лекаря. Возвращение из небытия в тот день мной самим и моими родными было воспринято как чудо, как подарок судьбы…

Теперь я снова парил в поднебесье, снова срывался в бездонные пропасти беспамятства. Но мне не хотелось возвращаться, словно я знал, что это сулит только новые муки и тяжкое чувство вины и стыда за то, что я остался жив.

Сколько продолжалось нынешнее беспамятство – не знаю. Когда я наконец открыл глаза и осмысленно посмотрел на мир, то обнаружил, что лежу на гнилой соломе и надо мной сквозь дырявую крышу проглядывает дышащее зноем сирийское небо.

Я застонал. Ко мне склонился мой соплеменник. Он горько поведал о том, что царевич Пакор мёртв, что я ранен и нахожусь в плену, что здесь в хлеву, рядом со мной – все оставшиеся в живых командиры нашего разбитого войска и, вероятнее всего, нас всех ждёт мучительная смерть.

Известие о скорой казни должно было привести меня в ужас, но я воспринял его с радостью, ибо кончина послужила бы избавлением от позора плена.

Ах, если бы так оно тогда и случилось! Только Ахриману, Духу Зла, наверное, захотелось продлить мои мучения, заставить испытать не только поражение в бою, но и все тяготы рабства.

На время римляне как будто забыли о нас. Они шумно праздновали победу. Из шатров и палаток доносились пьяные возгласы, гогот, песни и звуки тубы и медных рожков. В щели хлева заползали запахи крови, омывшей жертвенники. Ароматы жареной баранины и козлятины заставляли мой голодный желудок судорожно сжиматься. Они причудливо смешивались с дымом погребальных костров, на которых римляне сжигали тела своих погибших товарищей, запахами конского навоза и выгребных ям.

Утром следующего дня после моего возвращения к жизни в хлев в сопровождении легионеров вошёл центурион в чешуйчатом панцире и шлеме с поперечным серебряным гребнем.

Он на ломаном парфянском пообещал:

– Вам повезло, ублюдки: Вентидий Басс так ненавидит ваш гнилой народец, что не станет с вами церемониться. Я думаю, вы умрёте быстро! Молитесь своим ничтожным богам и готовьтесь к встрече с праотцами…

Нас вывели из хлева и повели между ровными рядами римских палаток.

Перед центральным шатром нас поставили на колени.

К нам вышел низкорослый старик в белоснежной тунике. Два лиловых шрама рассекали низкий лоб и правую щеку и придавали его и без того суровому лицу свирепое выражение.

Центурион брякнул кулаком по панцирю и рявкнул:

– Вентидий, я привёл тех, кого ты велел.

Вентидий Басс, а это был именно он, окинул нас презрительным взглядом:

– Это все? Я полагал их будет больше… – Он провёл ладонью по коротко стриженным седым волосам и повелел: – Несите труп их вождя!

К шатру за ноги приволокли тело нашего бедного царевича. За три дня, проведённые на жаре, оно раздулось и источало тошнотворный запах.

– Рубите голову! И – на копьё! – распорядился Вентидий.

Я отвёл глаза, чтобы не видеть глумление, бессилен помешать этому.

– Слушайте меня, жалкие парфяне, – прокаркал Вентидий. – Вы заслужили право умереть! Но мне не нужна ваша ничтожная смерть. Ваш позор – мой главный трофей… – И он ткнул пальцем в сторону мёртвой головы: – Вы пройдёте вместе со своим царевичем по городам Сирии, открывшим вам ворота. Пусть все знают, что Рим непобедим, а всякого, кто посмеет поднять на нас меч, ждёт такая участь…

Здесь судьба ещё раз предоставила мне шанс умереть с честью, отказавшись нести голову бедного Пакора. Так сделали двое моих товарищей по несчастью, и Вентидий приказал тут же распять их…

У меня недостало духу отказаться. Я был слишком молод и слишком самонадеян, чтобы вот так запросто расстаться с жизнью. Жалким оправданием служила мысль, что я не имею права умереть, не отомстив убийцам моей семьи и нашего славного царевича…

Сколько раз впоследствии, проклиная жалкую долю раба, я сожалел о своей слабости, повторяя слова одного галла, увековеченные Титом Ливием: «Vae victis!» – «Горе побеждённым!»

Да, лучше бы меня тогда постигла смерть! Впрочем, кто, кроме всемогущего Горомаза, ведает, что лучше для человека?