Беглец

Мы зашли в кабинет.

Гриша потушил свет и растерянно уставился на нас.

– Мужики, – тихо сказал он. – Можете не верить, но она заплакала в кадре. У нее ручьем побежали слезы. Вместе с тушью. Спрашиваю – переснимаем? Она – нет! Пусть будет так! Буду рассказывать – никто не поверит. Чтобы Ольга заплакала…

– Рассказывать никому ничего не надо. Во-первых – не поверят, во-вторых – не советую. В-третьих – еще раз не советую. А кассету давай сюда.

Дубовой требовательно протянул руку. Гриша достал из камеры кассету и протянул мне. Я молча отдал ее Дубовому.

Поезд буквально на минуту остановился на маленькой, Богом забытой станции. Мы еле успели выгрузиться из вагона, как поезд тут же тронулся. Промелькнули запыленные вагоны, за ними открылось бескрайнее пространство степи. А когда затих вдалеке перестук колес, наступила оглушающая тишина. Далеко не сразу обозначились посвистывания каких-то полевых птичек, шелест взъерошившихся от легкого ветерка тополей у одноэтажного деревянного вокзальчика, тихое гудение проводов. Вокруг не было ни души. Только старый облезлый пес осторожно подошел к нам и, видя, что мы не обращаем на него внимания, улегся, высунув от жары язык, рядом с нашими сумками.

Дубовой достал мобильник, долго и бесполезно нажимал кнопки, плюнул и пошел к служебному входу вокзала.

Потом мы долго ехали по пыльному проселку в кузове, Бог весть какими судьбами, сохранившегося «зилка». Пыль долго не оседала, обозначая наше движение через нежную зелень созревающей пшеницы.

Вдалеке, хорошо видное со взлобья холма, на которое, натужно взревывая, выкатилась наша развалюха, у излучины неширокой реки раскинулось небольшое село. Наложением на эти кадры – титры:

ПО СЛЕДУ УБЕГАЮЩЕГО

Передача первая

С микрофоном в руках я стоял посередине тихой деревенской улицы – «вел репортаж». Рядом толпились, заглядывая в камеру, босоногие деревенские ребятишки.

– Пока мы добирались до этого, затерянного в Барабинской степи поселения, я мучительно размышлял над загадкой – почему человек, которого мы во что бы то ни стало решили разыскать – сразу оговорюсь: человек сугубо городской, с высшим университетским образованием, знающий подобную «сельскую глубинку» лишь понаслышке, – подался именно сюда, в места, как говорят последние из проживающих здесь жителей, «никому теперь не нужные, неинтересные и перспективы на возрождение в ближайшие 20–30 лет не имеющие». Вот что говорит о здешних местах и здешней жизни местный философ и по совместительству скотник Сергей Иванович Кузнечкин.

Камера чуть сдвинулась, и в кадре появился стоящий рядом со мной Сергей Иванович, надевший по случаю неожиданной съемки старый, но все еще добротный китель с одинокой медалью «За доблестный труд» и набором всевозможных, давно канувших в прошлое значков. Китель, впрочем, был не застегнут и из-под него выглядывала основательно поношенная грязноватая футболка с какой-то вызывающей англоязычной надписью. На голове у него была выцветшая офицерская фуражка, которую при первых же произнесенных словах он с облегчением стянул с давно не мытых волос, зажал в кулаке и затем, рассказывая, то и дело показывал ею то на заброшенные избы, то на ржавый бесколесный К-700, то на группу любопытных мальчишек, то на уходящее к горизонту заречное пространство степи и наползающие с запада низкие дождевые тучи.

– Места наши действительно полностью в настоящее время бесперспективные. Только насчет того, что неинтересные, это, прошу у товарищей зрителей извинения, полная бабья ерунда. По нашей безграмотности и отсутствию любопытства к отдаленному прошлому такое мнение происходит. Лично я наши места очень даже уважаю.

– За что? – поинтересовался я, надеясь на оговоренный ответ.

Но Сергея Ивановича Кузнечкина понесло в совершенно неожиданном направлении:

– За гордое сопротивление нынешнему положению жизни. В высоких правительственных кругах не желают нашего существования, а мы, хоть и хреново, можно даже сказать партизанским способом, но существуем. Зачем существуем? Отвечаю: любому живому существу, как от самого Господа Бога, так и по теории эволюции, положено находиться на том месте, которое родство с его душой имеет. Другими словами, называется «малая родина», которую мы здесь в полной кондиции имеем. Поэтому никакой такой загадки, господин журналист, почему Андрюха Журавлев прибыл в наши неперспективные края, не имеется. Когда у размышляющего человеческого существа наступает критическое состояние – насчет собственного здоровья или понимания дальнейшего смысла жизни, он стремится к исходной точке своего существования.

– Почему вы считаете, что именно здесь находится его исходная точка? – слегка растерявшись от напористого словесного потока Кузнечкина, спросил я.

– Да слушайте вы его больше, ботало коровье! – не выдержав, вмешалась стоявшая чуть в стороне тетка Настасья, с которой я запланировал разговор совсем на другую тему. – Начнет свою канитель молоть, тараканы со скуки помирают – ничего понять невозможно. Андрей Палыч чего и сбежал-то от нас – заговорил он его до полной потери сознания. Мы-то привыкшие уже, внимания на него не обращаем. А Андрей Палыч, человек культурный, вежливый, слушал, слушал, да и давай бог ноги. Его же до морковкиного заговенья не переслушаешь.

– Помолчи, Настасья! – строго приказал Кузнечкин. – Телезритель должен нашу истинную суть понять. Только тогда полная картина образуется.

– Ты, что ль, эту суть объяснять будешь?

– Соответственно. Поскольку тоже Андрюхе родственником через бабу Дарью прихожусь. Они, конечно, Журавлевы, а мы – Кузнечкины. Но это вполне понятное дело. Поскольку баба Дарья вторым разом за Кузьмой Ерыгиным была. А если брать в целом и общем – все мы из данной деревни происходим. У деревни какое прозвание? Журавлевка!

– Вы хотите сказать, что Андрей Журавлев из ваших мест?

– О чем и толкую! Дед его до самой войны здесь проживал, пока на фронт не забрали. Не у каждого сейчас интерес к своей родове. Но я так понимаю – если желательно смысл жизни полностью ощутить, не вверх глазей, где еще ничего толком не случилось, а вглубь, в нее матушку, где корешки наши.

И он несколько раз показал смятой фуражкой вниз, на мягкую пыль деревенской улицы.

Медленная панорама по горнице простого деревенского дома. Панорама прекращается на простенке между окнами, заставленными горшками с бурно цветущей геранью. Камера медленно наезжает на большую под стеклом раму со множеством фотографий, по которым при внимательном рассмотрении можно проследить жизнь трех, а то и четырех поколений родовы нынешних обитателей дома. В горнице пока никого. Но стол явно накрыт для гостей: в центре стоит большое блюдо с пирогами, аккуратно расставлены чашки и тарелки, бутылки с «красненьким» приткнулись к миске с огромными «сибирскими» помидорами. Рядом еще большая по размеру миска с молодой, отварной, еще дымящейся картошкой, щедро посыпанной укропом и зеленым луком.

За кадром звучит мой голос:

– Честно говоря, будь я на его месте, никогда не поехал бы в эту неведомую глубинку, откуда его деда направили в самое пекло войны, с которой тот уже не вернулся. И минуло с той поры уже более шестидесяти годков. Остальную, более или менее близкую родову, еще до того раскидало по ссылкам, стройкам, лагерям, городам и весям. И хотя в деревне Журавлевка еще многие готовы считаться запутанными родственными связями или, на худой конец, знакомствами и привязанностями, но деда нашего исчезнувшего героя здесь уже никто толком не помнит, и вряд ли Андрею сообщили о нем что-нибудь вразумительное. Тем не менее он прожил в этом доме почти два месяца. Спал в летнике, бродил по окрестной степи и колкам, подолгу сидел с удочкой у реки. Пытался помочь по хозяйству. Мужиков в доме не было, но тем не менее эти его попытки с негодованием отвергались. И, что самое интересное, в этом доме его безоговорочно считали близким и родным человеком, хотя родня они были почти никакая. Десятая вода на киселе, как говорят в таких случаях. Когда я осторожно сказал об этом хозяйке, она чуть не заплакала от обиды.

В кадре Анна Иннокентьевна Журавлева:

– Я как его увидала, так сердце незнамо куда зашлось. Вы вот на эту фотографию-то гляньте, гляньте… Это дядька мой – Николай. Гляди, какой бравый. Во флоте служил. Похож?

– На кого?

– На Андрюшеньку нашего. Поставь рядом – спутаешь.

– Я бы не спутал.

– Так вы дядьку не видали. Он еще в самом начале, как перестраиваться стали, от водки дурной сгорел. Знал, видать, что жизнь теперь вконец запутается. Сколь у нас мужиков за это время сгинуло – не сосчитать. Не выдерживали таких переживаний.

Андрей Павлович как в калитку первый раз постучался, меня ровно толкнул кто. Смотрю на него, слова сказать не могу. Вижу только, что из нас, из Журавлевых. Безо всяких даже сомнений.

– Что-то подсказало, что ваш?

– Сердце и подсказало. Потом уж, как пригляделась – и повадка вся, как есть, и глаз чистый, и родинка, как у Прасковьи Ивановны, матушки моей, на правом виске. Такой еще молодой, а виски сединой подернуло. Спрашиваю: – Неужто жизнь такая, Андрюша, неудобная была? Все ж у вас в городах вроде полегче маленько? – Нет, – говорит, – тетя Аня, жизнь везде замечательная. Только её любить и понимать научиться надо. У меня, говорит, пока не очень это дело получается.

Снова панорама камеры по горнице. Но теперь за столом тесно и чинно сидят приглашенные гости. Из мужиков только Сергей Иванович Кузнечкин и председатель местного АОО – крупный сорокалетний мужчина с печальным и как бы навсегда задумчивым лицом. Остальные – женщины. Председатель встал, поднял стакан с вином и, печально глядя в камеру, сказал:

– Для меня, когда Андрей Павлович приехал, звонок прозвучал. Оттуда… – и он свободной рукой показал куда-то вверх. – Объясняю, если кто не понимает. Все последние годы отсюда сплошь уезжали, а сюда – никто. Ни единого, можно сказать, человека. И хотя Андрей Павлович не задержался особо, но интерес к нашей жизни в нем ощущался, прямо скажем, громадный. Я бы даже сказал – коренной интерес. Об чем это говорит? Говорит, что перспектива все-таки обозначается, если такие люди к нам поворачиваться начинают, корешки свои, как давеча Сергей Иванович выступил, отыскивать начинают. Телевидение вот прибыло, тоже интересуется. Поэтому я, что сказать хочу? Была, видимо, мысль у кого-то изничтожить нас окончательно. Только поняли, видать, что если нас не будет, то и Россия вся на ногах не устоит. Потому что на одной ноге стоять исключительно неудобно. Предлагаю поднять стаканы за нас за всех.

Все молча подняли стаканы, не чокаясь, выпили, и тетка Настасья полным голосом завела песню:

Я не знаю, не знаю, что сталось со мной –
Я тоскую по дальнему дому,
Чуть закрою глаза – вижу снег под луной,
Санный след по безмолвью степному.

Песню подхватило еще несколько женщин:

Вынет душу до дна полевая луна,
Встанет дальняя молодость наша!
Серебристой росою с краями полна,
Чуть качается звездная чаша.

Подхватили все:

Я не знаю, не знаю, что выпадет мне –
Скоро ль песня расстанется с телом,
Только свет золотой, свет в родимом окне