Вуду

Бабушка указала рукой на умывальник, засмеялась, видя недовольное, искривлённое лицо внука. Увы, но без этого утреннего моциона завтраку не бывать! Умывальник – металлический бочонок с длинным носиком-палочкой (как называл его Сашкин отец) был заправлен холодной, колодезной водой – для зоркости глаз (так тоже говорил отец)! Словно обжигаясь студёной свежестью воды, Сашка быстро умылся, сел на лавку в предвкушении вкусного завтрака. На столе уже стояла большая стопка блестящих блинов, смазанных гусиным пером с растопленным коровьим маслом, миска сметаны, в одном глубоком блюдце золотился свежий мёд, в другом – любимое варенье из черной смородины. Парное, только что надоенное молоко стояло ещё в ведре, вспененное и теплое. Процедив через марлю, бабушка разлила его в три алюминиевых кружки, и стала звать к столу внучек.

Сашкин дедушка держал небольшую пасеку, состоящую из десятка полтора пчелиных ульев. Поэтому в доме всегда имелся мёд, настоящий, пахучий и золотистый. А день его выкачки из рам, заполненных плотными и полными сотами, превращался в семейный праздник. Сашку интересовало и удивляло всё: почему деда не кусают пчёлы, почему медовые соты в рамках шестиугольные и все одинаковые, как пчёлы заполняют и закупоривают их воском, почему мёд такого золотистого цвета, и ещё тысячи «почему». Дед, не торопясь, дотошно старался отвечать на все вопросы, ему нравились подобные интересы ребёнка. Он много рассказывал о великом трудолюбии пчёл, о пользе и лечебных свойствах мёда, и даже о том, что с мёдом можно и нужно кушать всё. В качестве примера, дед брал с грядки огурец и помидор, разрезал их пополам и намазывал мёдом. Такого своеобразного и неповторимого вкуса в сочетании с запахом свежих овощей и медового аромата Сашка не испытывал больше никогда в жизни!

Сашка положил в свою кружку три ложки варенья, от чего молоко превратилось из белого в фиолетовое, пахучее и сладкое. А бабушка каждый блин намазывала сметаной и мёдом, сворачивала в рулет и подавала внуку. Невероятная вкуснятина! К этому упоительному наслаждению присоединялись Сашкины сестры.

Бабушка Ефросинья, в деревне её называли просто – баба Фрося, была не только искусница по части приготовления пищи, но и прекрасная рассказчица. Дети часто просили её рассказать про историю своей деревни, о том, как происходила революция, гражданская война, Великая Отечественная. Её повествования отличались простотой речи и доходчивостью изложения, приправленные иронией и юмором.

Она обычно начинала свои рассказы с того, что всем казакам выдавались земельные наделы, передаваемые по наследству. И каждый наследник обязан сохранять и преумножать своё хозяйство, поэтому трудиться приходилось не покладая рук. А нас с дедом Колей в семье одни дочери, пять девчонок это не парни, тяжело ему приходилось без мужской силы и поддержки. Но работали все от зари до зари, поэтому и хозяйство наше крепкое. Земли хватало под сад, огород и пашню. Во дворе корова с тёлкой, два коня, с десяток овец, два поросенка, куры и утки не в счет. Своя, хоть и не большая, пасека. Всё это требовало рук, умелых, натруженных и сильных.

А вот некоторые в деревне, хоть и имели свои земли, но то ли из-за лени, то ли из-за любви к водочке-самогоночке, потихоньку забрасывали свои земли, плохо, а то и совсем не обрабатывали её. А кушать то хочется, вот и приходили к другим семьям наниматься на работу, батрачить, значит. Рассчитывались с батраками в основном зерном, огородиной, денег-то почти не было. За алтын, три копейки по нынешнему времени, раньше на базаре можно было корову купить! Зерно за работу старались давать семенное, чтобы оставляли на посев, не тратили попусту. Но батраки не берегли его, пускали на сивуху, и по весне опять приходили проситься на работу. Правда, таких в деревне было мало, с десяток дворов с трудом наберется. Но все-таки были. Жаль, конечно, их. Ведь были и они своими, из казацкого роду-племени. А вон как выходило! И на них уговоры не действовали.

Помогать по хозяйству часто приходили монашки. Их монастырь располагался в верстах пяти от нашей деревни. Работали они только за еду, видно тяжело у них было с пропитанием. Молча, отработают день в поле, молча, медленно поедят, помолятся в хате у хозяев и так же молча, уходят. На прощанье обязательно попросятся прийти снова. Были они молоды и красивы, но худы и бледны, с усталыми, но очень чистыми и светлыми глазами. Монашек любили и жалели, никто не спрашивал их, почему подались в монастырь, почему ушли от мирской жизни, почему укрыли свои тела с головы до пят в черные одеяния. Накормят, напоят и проводят с Богом.

Так и жили тихо, мирно, размеренно. Старики держали порядок, люди трудились, мозолями и потом добывали себе пропитание и никто не жаловался на трудности или несправедливость. Трудности были, а вот несправедливости – нет! Жили по законам стариков и предков, как сейчас говорят – по «домострою».

По осени, после сбора урожая, играли свадьбы. Девок выдавали замуж по договоренности родителей, чтобы род был здоровый и крепкий. Для молодой семьи мужики-умельцы всей деревней за три дня делали сруб для нового дома и конек – за день, вместе собирали лозу на дранки, вместе штукатурили внутри дома. На реке резали камыш на крышу, клали печь. Так что за пару летних месяцев вселяли новую семью в свои хоромы. Живи молодежь, плодись и размножайся! Хорошо жили, чего Бога гневить!

И вот однажды утром деревню разбудил тревожный звук била. На выгоне к вкопанному в землю столбу был привязан кусок рельса, и битьём по нему оповещалось любое чрезвычайное событие в деревне, пожар или ещё какое-либо лихо. На сей раз, собравшиеся люди увидели, что посреди выгона стояла тачанка с пулемётом, на ней сидели и стояли люди в кожаных куртках с маузерами в деревянных кобурах на боку. Но самое интересное в том, что среди незнакомых вооруженных людей стояли почти все бывшие батраки и батрачки. Все в новых кожанках и с пистолетами, бабы обрезали косы (грех-то какой!) и повязали красные косынки. Смех, да и только! Какой-то мужик с красным бантом на груди объявил, что в Питере произошла революция, царь-батюшка отрёкся от престола, Временное правительство низложено! Про то, что царь был слабоват, безвольный и не вояка, наши казаки знали. Поэтому и не уважали. Но и пусть бы сидел себе тихонько на троне, лишь бы нам не мешал. А вот про Временное правительство слыхом не слышали. Керенский какой-то сбежал в бабьей одежде. Украл, наверное, что-то из казны государевой. Других объяснений у наших казаков не нашлось.

Так вот, как объявил мужик с бантом, власть теперь в деревне принадлежит к Комбеду, то есть Комитету бедноты, то есть бывшим батракам, но теперь – революционерам. Поэтому под угрозой оружия будут экспроприировать экспроприаторов (еле выговорила эти слова бабуля) и забирать излишки для нужд Комбеда и нормальной жизни Коммуны, которая будет располагаться в бывшем графском замке. Всем желающим можно тут же записаться в Коммуну и перебираться в замок со всем своим скотом и добром. Новая жизнь должна начинаться! Постреляли в воздух, припугнули, как могли, казаки стерпели. Старики обиделись, засомневались. Мол, как будет этот Комбед власть в деревне держать, если у себя в хозяйстве не могут навести порядка. Кто такие «экспроприаторы» не сказали, а вот «экспроприировать», то есть грабить – это стало ясно сразу. У кого под угрозой пулемёта на тачанке забрали лишнюю корову или тёлку, кур, гусей и прочую живность. Наш дед Коля в то время работал на железнодорожной станции машинистом паровоза, пролетарий, значит. Поэтому нас сильно тронуть побоялись. Но попытка что-либо отобрать была. Обошлась она одному из приезжих революционеров очень дорого. Дедушка стоял в воротах своего двора и когда тот экспроприатор кинулся за нашими курами, Коля выписал ему такую оплеуху, что несчастный любитель курятины летел метров пять. Потом с полчаса приходил в себя и ещё долго искал в траве свой кожаный картуз и пистолет. Маузер дед нашел сразу, сломал ему боёк, высыпал в отхожее место патроны, вернул владельцу со словами: «Будешь им орехи колоть или гвозди забивать! На большее он не годиться!». Видя дедову решимость, силу и мощь, оставили нас в покое.

Всю осень и зиму в бывшем графском замке, а теперь в Коммуне дым стоял коромыслом! Резали скот и птицу, из зерна варили сивуху, ели и пили, гуляли от души! Пришла весна, а с ней в деревню пришли «коммунаровцы» – кушать и пить нечего, сеять нечем. Так скоропостижно скончалась Коммуна Комбеда!

А потом началась гражданская война. То белые придут, то красные. А то вообще какие-то зеленые, цветные, разные банды. Один атаман так всё время падал, шнурки у него на ботинках не завязывались и длинные были. Наступал на них, спотыкался, падал, бедолага, постоянно, как хворый падучей. И все обещали спасать и защищать нас, поэтому грабили. Долго наши мужики терпеть такую «защиту» не смогли, разогнали к чертям всех, досталось и разным атаманам, и белым. А вот красных пожалели. И всё потому, что эти не грабили. Жалкие они какие-то были, полураздетые и разутые, голодные, но гордые и идейные. Может поэтому многие наши мужики и пошли за красных, больше их защищать, чем нас. А воевать наши казаки умеют, только не берегут себя! Вот наш дедушка Коля и потерял свой глаз.

Про Великую Отечественную Войну бабушка рассказывать не любила, начинала плакать. Видимо были ещё свежи в памяти те страшные годы лишений и горя, боли и слез, страданий и утрат, голода и холода, человеческой ненависти и предательства.

Сначала войны на фронт призвали всех мужчин призывного возраста, потом ушли в ополчение добровольцы, но враг приближался, не останавливался, валил, как снежный ком с горы в лютую зиму. Когда через деревню проходили наши отступающие войска, оставшиеся старики, взяли своё оружие и ушли в леса. Деревня словно вымерла. Остались только немощные, женщины и дети.

– Запомни, внучек, что я тебе скажу. Врага не бойся! Враг на то и есть враг, что бы его уничтожить. А вот бояться надо предателя! Этот по страшнее врага будет. Он ходит с тобой по одной земле, дышит одним воздухом, пьет из родника одну с тобой воду и потом наносит самый подлый и самый страшный, неожиданный удар в спину!

Немцы в начале вели себя нормально, зверствовали в основном мадьяры, румыны, прихвостни фашистские. Грабили и убивали, издевались, как могли. Но самым горьким было то, что среди них особенно отличались наши предатели. У нас в деревне два таких было, Попов и Сунько, бывшие главари Комбеда. Они же первыми и пробежали к немцам, упали на колени и кляли Советскую власть, на чём свет стоит. А что бы выслужиться начали сдавать всех офицерских жен и детей, коммунистов у нас правда не было, но они всё равно настаивали, что есть много «очень сочувствующих» Советской власти. Вот до сих пор не пойму, какая им от этого польза была? Чтобы просто сохранить свою подленькую, никчёмную жизнь? Ведь на фронт не пошли, прикинулись больными и убогими.

К этому времени наша старшая дочь Алёна уже была замужем, на руках ребенок, шестилетний Славка. Муж её Виктор был лейтенантом, офицером, значит. Так вот этот Попов и привел к нам в дом мадьяров. Вывели они Алёну и Славика во двор, поставили к стене, воткнули стволы автоматов в рот и хотели расстрелять. Но тут подъехал на мотоцикле немецкий офицер, остановил издевательство, прогнал извергов. Говорил нам, что сам до войны работал в Казахстане, а дома у него жена и дети малые, показал фотографию. Спас, одним словом, спас. Но только Алёна после этого стала седой, белой как лунь и сердцем больная, а Славик заикается. Муж её Витя уже старшим лейтенантом погиб при форсировании Днепра. Прислали потом похоронку и документы его с разводами от днепровской воды.

На вокзале немцы поймали двух партизан, те хотели подорвать цистерну с бензином. Всё деревню согнали на вокзал, устроили публичное истязание пленников для общего устрашения. Пытали и мучили страшно, добивались узнать дорогу в партизанский отряд, но те молчали. Тогда они зацепили крюками за языки и так протащили через всю деревню до самой реки. Там и расстреляли. Царствие небесное великим мученикам!

Бабушка замолкала, вытирала льющиеся ручьём слёзы, крестилась, шептала молитвы. Собравшись с духом, продолжала свой рассказ:

– Да, в деревне не осталось ни одного двора, где бы ни было похоронок с фронта. Пол деревни как косой мужиков выкосила проклятущая война. А к предателям этим, что Алёну со Славиком мучили, через неделю ночью пришли партизаны, подняли с теплых постелек в одних кальсонах, вывели в конец огородов, да и расстреляли. Дней пять никто не хотел хоронить, убирать их трупы.

Всё время пока была оккупация, немцы боялись наших партизан, знали, что за каждого убитого поплатятся десятком своих смертей. Особенно после того как на железной дороге у самого вокзала подорвали целый состав набитый итальянскими вояками. Форма была у них какая-то интересная: разноцветные нашивки, шляпы с перьями. Погибло много и перья эти летали потом по всей деревне ещё с неделю. Отомстили за зверство над подрывниками цистерны. В лес посылали карательный отряд, но он назад не вернулся.

Женщин гоняли на работы, избивали, слабых стреляли. Отбирали всё, что увидят. За домом вырыли окопы в рост человека, там часто прятались от немцев и бомбежек. Голодовали страшно.

А когда отступали немцы, тогда уж вымещали свою злость на нас как могли. Забрасывали наши окопы гранатами, или просто подходили к нему и расстреливали всех, кто там находился. Через дорогу учительница жила, не успела прибежать в наш окоп, а спряталась в своем, возле дороги. Нашли её потом мертвой, обе ноги прострелили.

Дом наш разбомбили, ничего не осталось, одна печная труба! Всё унес огонь! Нет, ещё чудом осталась вот эта маленькая иконка со Спасителем, написанная на деревянной дощечке очень давно, небольшая – десять на двенадцать сантиметров, обшитая чеканным металлом, только в прорезях лик Иисуса и его руки. Надо же, даже краска не потрескалась, и глаза смотрят как живые! Мне её ещё моя бабушка подарила, когда я за Колю замуж выходила. Вот это чудо, так чудо!

Господи, сколько же испытаний в водовороте войны выпадает на долю ни в чем не повинных людей!? – заключала свой грустный рассказ бабушка, постоянно вытирая слезы.

Дети продолжали завтракать, когда в дом вошла матушка. Так они нежно называли свою мать.

Это была стройная и крепкая, ещё молодая женщина с длинными до пояса темно-русыми вьющимися волосами, с черными, в разлет, широкими бровями и голубыми глазами. Правильный овал лица, легкий румянец щёк, сочные и полные губы говорили о здоровье этой яркой представительницы женского стандарта красоты и стройности донского казачества. Увидев сидящих детей, аппетитно уминающих бабушкин кулинарный шедевр, она нежно улыбнулась и потрепала головы всех по очереди. Матушка порой была строга, особенно по отношению к Сашке, ведь он, хоть и младший, но – будущий мужчина и защитник, поэтому с него и спрос. На девчонок она покрикивала, а вот ему попадало. В ход шли веник, тряпка, лозина, тапок, в общем, всё, что было под рукой. Но Сашка не обижался, он знал, что получал поделом. Его шкодливый и неуёмных нрав, прямо, скажем, давал для этого достаточно поводов. Тем более что била она не больно, больше для острастки и видимости науки. Сашка это понимал, старался быть более сдержанным, но вскоре забывал про матушкины шлепки и получал новые.

– Сашка, там, у двора тебя ждут ребята. Наверное, побежите на речку? Только смотри, аккуратно там, глубоко не нырять и далеко не заплывать! Хорошо? – у матушки это было и приказание и просьба.

Речка, речка… Любимое место Сашкиного детства. Участок реки, проходящий вдоль деревни, выходил из лесной чащи, был очень красив и живописен, имел ширину метров шестьдесят, с почти незаметным, ленивым течением, с многочисленными тихими заводями, покрытыми крупными листьями лотоса и бутонами кувшинок, над которыми свисали ветви ракитника. Левый, дальний берег был невысок, но обрывист, покрыт низкорослым кустарником и выходил на широкую, заливную пойму, за которой, словно стена, стояли меловые горы с полуразрушенным, старинным графским замком на вершине.

Сашка любил приплывать к этому берегу. Тут, в многочисленных неглубоких боковых норах обрыва жили и прятались раки. Детская рука легко проникала вовнутрь. Раки кусались не больно, только щипали детские пальцы. Привязанная к поясу тряпичная сетка, быстро наполнялась копошащими серыми членистоногими. У ребят в кустах заранее были припрятаны котелок, соль, лавровый лист и спички. Сваренные на костре уже красные на вид, раки дарили детворе нежное белое, приятное на вкус мясо в своих хвостиках и клешнях, которое просто таяло во рту.

Правый берег имел пологий песчаный спуск, окаймленный густо растущими ивами и вербами. Часть берега реки, свободный от порослей, использовался под пляж. От пляжа вниз по течению, вдоль неторопливой водной глади, проходила узкая улица с десятком добротных домов-срубов. Напротив каждого из них на воде качались плоскодонки. Их обычно привязывали к забитым береговым колышкам или к склонённым у воды ивам простыми верёвками без замков. Лодки использовались не только для рыбной ловли, в основном для хозяйственных целей. На них перевозили скошенную на островках и лесных полянах траву для кормления домашнего скота и птицы, хворост и жердины из леса, срезанный камыш, рогоз и чакон, из которых делали маты-подстилки, покрывали крыши домов и сараев. Всё, что давали река и лес, всё использовалось, всё находило своё применение. Хозяева лодок разрешали детворе свободно пользоваться ими и давали вёсла с условием далеко не заплывать и при окрике возвращаться на место.

Река кормила всю деревню. Каждая семья имела свои зарыбленные, прикормленные места. Один-два раза в месяц Сашкин дедушка запрягал в дроги коня, брал с собой небольшую сетчатую пирамиду-кобылку, и за несколько часов набирал целую телегу щук, лещей, окуней, голавлей, краснопёрок, вьюнов и раков. Улов использовали рачительно: варили уху, рыбу жалили, солили, сушили, коптили в бане. Запасов хватало всем и надолго. А во время паводков дедушка надевал высокие рыбацкие сапоги, брал ружьё и выходил на залитый водой луг. Бродил по пояс в воде, высматривал. Потом слышались глухие выстрелы. Дед возвращался домой, еле неся на плечах огромных щук. Длинные хвосты рыб волочились по земле. Вот тогда весь дом радостно суетился и хлопотал вокруг такой чудной добычи, готовил из неё редкие и вкусные блюда. Со щук аккуратно снимали кожу, мясо рыбы перемалывали с различными специями и вновь заполняли в прежнюю оболочку, зашивали нитками. Рыбина приобретала прежнюю форму. Её отваривали, потом остужали, и нарезалась круглыми дольками, как колбасу. Получалось два блюда: из отвара ароматный рыбный суп и вкуснейшая фаршированная щука.

Детвора, как могла, обустраивала свой пляж. Каждый год, после весеннего паводка приходилось восстанавливать мосток-трамплин. Благо лес рядом, и им позволяли срубить несколько жердин для стоек и толстых веток для помоста. Недалеко от места купаний из земли бил родник с кристально чистой и до зубной боли холодной водой. С наступлением лета его чистили, укрепляли стенки импровизированной купели и делали ограждение. Выходящие к водной глади береговые пласты глины служили материалом для строительства очага в месте разведения костра. Мусор всегда собирался в яму, выкопанную подальше, в стороне леса. Порядок и чистота на пляже благодаря усилиям детей были идеальными. Ребята жарили пойманную рыбу, нанизывая её на ивовые ветки, варили в припрятанном в кустах котелке уху или раков, а когда не было уловов, то обходились печеной в золе картошкой и поджаренным на огне салом. Накупавшись до синевы губ и неудержимой тряски подбородков, закапывались в золотистый горячий от солнца песок, испытывая истинное наслаждение и блаженство.

Взрослые одобряли эти детские дела и заботу о пляже, и когда сами приходили по вечерам искупаться в реке, то не могли сдержаться и помогали в укреплении мостка, наведении порядка и прочей, как им казалась, благоустроенности места ежедневного летнего обитания и развлечения своих отпрысков. Сельский труд особенно весной и летом тяжел и многообразен, от зари до зари, не дающий времени на отвлечения, на должный догляд за детьми. Поэтому такая ребячья занятость и самостоятельность для них считалось благом.

Ниже по течению, река разделялась на несколько мелководных, чистых и быстротечных рукавов. Здесь когда-то, давным-давно, стояла водяная мельница. Сейчас от неё оставались торчащие из воды толстые деревянные обломки, часть бревенчатых перекрытий, только и всего. Зато это место славилось несметным количеством пескарей. И они были совсем не пугливы. Можно спокойно бродить по неглубокой воде в окружении целых стай этих проворных сереньких рыбок. Сашке нравилось рыбачить тут по двум причинам: во-первых, когда стоишь в воде и тихонько шевелишь пальцами ног, то поднимается донный песок. Тогда пескари просто набрасываются на поиски поднятой со дна пищи, пощипывая своими маленькими усатыми ротиками детские ступни. Было очень щекотно и приятно. Во-вторых: для ловли не требовалось удочки, достаточно метрового куска лески с грузилом и крючком. В чистой воде, совсем рядом видно как пескарь заглатывает наживку. Остаётся только вовремя подсекать и тащить глупую рыбёшку. Получаешь двойное удовольствие: вот тебе и улов, и массаж для ног!

Плавать Сашка научился в шесть лет. Научился быстро и просто: спрыгнул с лодки посредине речки и поплыл к берегу. Рядом плыли старшие ребята для подстраховки, но она не понадобилась. Река и Сашка подружились, скоро и надёжно, доверились друг другу. И с того дня он стал переплывать реку, научился правильно дышать, отдыхать на воде, широко раскинув руки и ноги, нырять на глубину до боли в ушах, чувствовать себя в воде легко и расслабленно. После того, как матушка увидела Сашкино умение плавать, у неё (как она сама сказала) отлегло от сердца. Речка была покорена, и он смело мог проводить с ребятами там целые дни без надзора старших.

– Будете бежать по лугу, смотрите под ноги. Клевер цветёт, пчел много, опять искусают, – не унималась матушка.

Тут она была права. Вчера Сашка вытащил с босых ног четыре пчелиных жала. Боль была привычная и быстро утихла, но правая щиколотка припухла, что не осталось не замеченным.

Луг для Сашки был особо любим. Он начинался сразу за огородом. Стоило только выйти со двора, перейти узкую, травяную, не наезженную улицу, перелезть через прясла и спуститься вниз по огородной меже до высоких верб, выросших из кольев, когда-то вбитых в мягкую и влажную, уже луговую землю. Заливаемый по весне, и ярко-зеленый, благоухающий сейчас, луг звенел стрекотом кузнечиков, жужжанием пчел, сухим шелестом почти прозрачных крылышек стрекоз и щебетом птиц. Для Сашки луг казался огромным, с множеством красок и наполненный жизнью. Среди жёлтых лютиков, бордового клевера, синих цветков чакона, величаво и гордо ходили аисты в поисках пищи. В мелкой протоке на одной ноге стояли цапли, выжидая момент для поимки зазевавшегося лягушонка, серые выпи при каждом шаге смешно вытягивали длинные шеи. По ровной и более сухой траве бегали друг за другом серые зайцы-русаки, уводя людей от места нахождения маленьких зайчат. Это зеленое травяное море представляло собой широкую низину, разрезанную вдоль, почки посредине неглубокой речной протокой, и отделяло деревню от леса. Направо луг спускался к реке, налево – уходил далеко, почти до соседней деревни. Перед лесом луг переходил в песчаный взгорок, где была колхозная бахча с одиноким неказистым шалашом сторожа деда Гриши и его лохматым псом по кличке Юденич. Многие старики в деревне воевали в гражданскую войну, и часто рассказывали ребятам о былых подвигах, а своим собакам давали такие клички, наверное, с целью не забывать о прошлом или подчеркнуть характер животного. В Сашкином дворе рос огромный кабель, названный дедушкой – хозяином дома, Колчаком.

Когда наступало время сенокоса, вся деревня была на лугу, все были заняты, всем было дело. Косари начинали звенеть косами рано-рано, когда солнышко только собиралось просыпаться, и утренняя роса, в виде мелких и свежих алмазов, покрывала тонкие стебельки трав. «Коси коса пока роса!»– говорили мужики, отбивали остриё полотен кос, крестились и становились в рядок друг за другом. И тут уже не отставай, не сбивайся с равномерного и строго ритма, одинакового и синхронного взмаха рук, иначе подрежут пятки!

Сашка с восторгом наблюдал как, казалось бы, неспешно, синхронно, словно единый, многорукий и многокосый организм, проходят косари, оставляя за собой ровные валки скошенной травы. Широкие, крепкие, потные спины и сильные руки, уходящих вдаль косарей вызывали у Сашки восторг и детскую зависть. «Вот скоро и я стану взрослым и таким же сильным, встану рядом и наравне с ними!»– была заветная Сашкина мечта.

По команде старшего косаря, этот единый организм останавливался. Мужики скручивали из газетных обрывков самокрутки, называемыми «козьими ножками», набивали их крепкой махоркой или табаком-самосадом. Перекуривали, вытирали пучком травы косы, отбивали их оселками, и вновь включался равномерный ритм работы. Когда солнце подходило к зениту, часам к одиннадцати работа прекращалась. Косари ели уху или крупяную юшку, приготовленную в большом котле на треноге, и ложились спать в шалаши, сооруженные заботливыми женскими руками. Часам к четырем по полудню, работа косарей возобновлялась и продолжалась до самого заката, а то и позже.

Женщины и девчата, красивые и стройные, с крепкими загорелыми икрами ног, в легких ситцевых платьях, с головами, укрытыми белыми косынками, завязанными на шее так, чтобы, максимально закрыть свои лица от палящего солнца, вооруженные граблями с длинными и острыми на конце древками, ворошили или сгребали уже подсушенную траву в небольшие копны. Такая работа не любит тишины. Над лугом в воздухе витали всеобщее веселье, смех, шутки и … песни. Это не просто песни, это протяжное, спокойное, идущее от сердца, из души, чистое и нежное выражение надежды и веры на счастье, на любовь! Поэтому, наверное, всякую работу в деревне женщины сопровождали пением. Так и работа спорится, и руки меньше устают.

Запах свежескошенной травы, клевера, который невозможно описать, до головокружения, до комка в горле наполнял Сашкины легкие! Чудесное, такое своё и родное женское пение, всеобщее весёлое людское настроение, заставляло усиленно колотиться Сашкино детское сердечко. Он восторженно воспринимал и впитывал в себя окружающий его мир, наслаждался удивительной природой родного края, и восхищался людьми, живущими в согласии с ней. Он был счастлив!

Сенокос для Сашки был ещё и трудовым крещением, которое он с честью выдержал ещё в прошлом году! Детям поручалось с утра наловить в протоке кобылкой рыбы для ухи косарям. Орудие лова – кобылка представляла собой сетку, натянутую на ивовый каркас в виде усеченного вдоль конуса, то есть плоское днище и полукруглый верх. Две детей брались за бока широкого конца кобылки и волокли её вдоль протоки, а третий заходил спереди и загонял в неё рыбу. За пару часов набиралось достаточно, чтобы прокормить и косарей, и женщин, да и ребятам было вдоволь.

Затем, самое интересное и ответственное дело. Уже просушенное и собранное в небольшие копенки сено надо стянуть к месту скирдования. Выполнялась эта работа ребятами с помощью лошадей и длинных веревок-волокуш, привязанных одним концом к лошадиным холкам. К копенке подъезжал седок, обхватывал её низ вторым свободным концом волокуши, закреплял его к лошади и тащил порцию травы к скирде. Тут главное – не размазать, не распылить чужой труд, а доставить сено до места с сохранением целостности копенки. Сперва, конечно, у Сашки не получалось, но к пятому – шестому разу он уже не слышал насмешек в свой адрес, а вот одобрения – были. Сашка этим очень гордился. Конечно, в успешной работе большая заслуга принадлежала Росинке, самой красивой в деревне кобыле, любимице и казацкой гордости Сашкиного деда. Каурая, с рыжевато-блестящим оттенком, высокая, стройная и тонконогая красавица с огромными умными глазами цвета свежескошенной травы, была уже жеребая. Маленький, игривый и резвый жеребёнок с белой отметиной на лбу по кличке Звездочка, не забегал далеко от своей матери и периодически подскакивал за своей порцией молока. Росинку Сашкин дедушка берёг, на тяжелые работы не давал, ухаживал за ней особо. Для тяжких трудов на подворье имелся старый мерин Молот, спокойный, неторопливый трудяга, основной помощник в хозяйстве. Как потомственный казак, дед считал, что двор не может жить без лошади и говорил: «Всё что угодно забирайте, только коня не трогайте! На пузе плясать буду, только чтобы быть с конём!».

Росинку дедушка приручал к Сашке постепенно. Каждое утро давал возможность кормить её яблочком или сахарком из Сашкиных рук. Они вместе убирались в стойле, посыпали пол свежим и чистым речным песком с опилками. Заставлял внука много и ласково разговаривать с целью привыкания лошади к нему и его голосу. Самое важное было приучить к послушанию и выполнению команд, поданных жестами. Лошади удивительно быстро привыкают и реагируют на движения рук человека. Так, поворотом кисти и предплечья рук влево – вправо, Росинка меняла направление ходьбы, согнутая в локте рука с открытой ладонью останавливает движение, а от резкого взмаха вверх такой рукой лошадь встаёт на дыбы. Но самый важный для Сашки жест, когда, согнутые в локтях две руки плавно опускаются ладони вниз! Росинка неспешно становилась одним коленом на землю и склоняла голову. Ребёнок, опираясь на её выставленную ногу, обхватывал руками волосатую холку. Подъёмом головы, он забрасывался на спину лошади и через секунду они вместе вставали с земли. Сашке казалось, что он парит в воздухе, даже дух захватывало! То ли действительно от высоты, то ли от счастья. Дедушка, всегда суровый и серьёзный , в этот момент широко улыбался и глаза его сверкали счастливым блеском. Ведь это он, не взирая, на протесты матушки, впервые посадил внука на коня, когда тот ещё не умел ходить. «Только так и вырастит настоящий казак, настоящий человек!» – говорил дед.

Когда Сашка впервые самостоятельно оседлал Росинку, та повернула голову на маленького седока, посмотрела своими травянисто-зелеными глазами и спокойно приняла такую незначительную для себя ношу. Сдавив коленями бока лошади, Сашка давал команду на остановку, отпустив колени – на продолжение хода. Подчинение командам седока было безукоризненным. Так и завязалась дружба коня и маленького человека.

Для всех было непонятным, как дедушка Коля, такой радетель и бережливый хозяин своего бесценного сокровища – Росинки, давал работать на ней в сенокос своему внуку. На подобные вопросы он, обычно, отмалчивался или же, усмехаясь в свои седые, прокуренные усы и бороду, говорил: « Ведь для внука и рощу свою Росинку, мне на ней не ускакать! Уж больно резва, красавица, уже не по мне!».