Три кита. Шахтерский роман

И она в досаде со всего размаху хлопнула об пол тарелкой, которую, придя в зал из кухни, держала в руке. Тарелка разбилась на мелкие кусочки. В растерянности Гаврил аж подскочил с дивана.

– Аленка, да что – с тобой? Ты сегодня не с той ноги встала?

– А с какой надо? С правой или с левой? Или – со средней? Но это только ты можешь!

Гаврил наклонился и молча собрал осколки битого стекла.

– Уля правильно говорит! Мужа ты, говорит, Аленка, при твоей-то красоте и получше могла бы найти! С машиной. С квартирой. И ростом, чтоб повыше был! А твой, говорит, в шахте работает, а зарплата у него – смешная! Да и сам из себя ничего особенного не представляет. Дура, ты, говорит, дура! Будешь теперь всю жизнь с таким маяться.

После этих слов, Гаврил поначалу немного даже растерялся. А потом вскипел.

– Ах, вот, значит, в чем дело? Выходит, ты – красавица писаная, а я – урод!.. Ну, так еще не поздно расстаться! Ищи себе принца на белом коне, кто же – против? У твоей подлой сестрицы жизнь и вправду не сложилась! Вот она и завидует нашему счастью. От злости у нее все внутри переворачивается. Наверное, ночью спит и во сне зубами скрежещет. Все думки у ней – об одном, как бы родной сестрице душу испоганить!

– Ты Ульяну не трожь! Лучше на себя в зеркало посмотри! Ни рожи, ни рогожи! А зарплаты твоей даже на тормозки не хватает!

– Да, добычи, какой надо, нет уже третий месяц подряд! Я-то тут – причем!

– Углем, что ли, обеднели?

– Да, не углем, а план завышенный сверху спустили! Нереальный! Вот и не справляемся!

– А я тебе давно говорила, уходи с шахты! Там кроме грыжи ничего не заработаешь! Не говоря, уж, о собственном жилье! – видимо, руководствуясь чисто женской логикой, заключила Алена. – Что? Так до конца дней своих и будем на шее у моих предков сидеть?

– Так, ведь никто, как будто, не против!

– Это тебе они ничего не говорят! Потому, что ты для них – чужой…

– Ах, чужой? Раз, тебе – чужой, то им – и подавно! И вообще, идите вы все!..

И, наскоро одевшись, Гаврил пулей вылетел из квартиры, где, казалось бы, целый год он прожил с молодой супругой душа в душу. Ведь, до сих пор у них не было ни одной даже самой мелкой размолвки, а не то чтобы ссоры, не считая того нервного стресса Алены, который был вызван гибелью бригады Дилана. «Надо же, как иные люди в один миг могут испортить жизнь другим. И, если – не навсегда, то на довольно долгий отрезок времени», – не на шутку разгорячившись, думал Грохов. Он шагал, не разбирая пути, по заснеженным улицам города в направлении родительского дома. Видимо, не особенно-то он и нужен был Алене, и – ее предкам, тем более. Только родная мать, и отчасти отец могли понять его в такую минуту. Как-то успокоить. Хотя и для них его неожиданный приход, скорее всего, вряд ли будет в радость. Ведь на следующей неделе они собирались навестить внучку. А теперь, как видно, на какое-то время им придется это отложить.

По дороге в отчий дом Гаврил зашел в магазин и купил бутылку водки. Он решил, что с горя, как следует, напьется. И, хотя завтра с утра ему нужно было идти на работу, он теперь об этом ничуть не переживал. Как-нибудь перекантуется смену, а – там, видно будет. Хуже-то, все равно, уже некуда! В голове у него царил полный сумбур. Сердце тупо ныло от безысходности и так часто и неистово колотилось в груди, словно готово было вот-вот разорвать Грохова изнутри на части. И он хотел поскорее, хоть как-то, унять эту чудовищную боль. Боль душевных терзаний, которую, сама того не желая, Алена причинила ему. Потому, что терпеть ее не находилось никаких сил. Ощущение было такое, как будто бы из Гаврила вынули самое лучшее и самое светлое из всего того, что составляло его сущность. И, вываляв в грязи, бросили на всеобщее обозрение. Нате, мол, смотрите, как оно в действительности бывает!.. Любили два человека друг друга, а потом – хлоп, и в одночасье не стало этой самой любви. А вместо нее возникло нечто другое. Похожее на мрачное безжизненное пространство, какое бывает на планетах, не приспособленных для пребывания там людей. А, где нет жизни, там нет и всего того, что делает ее неповторимой. И, уж, тем более, любви! Для чего же люди так стремятся покорить космос, наивно полагая, что, если они не сумели обрести своего счастья на земле, то за ее пределами им это непременно удастся?

18

Слава богу, что хоть Горыныч на наряде не появился, а поручил его провести Грохову! Как бы не марафетился Гаврил с утра, сколько бы раз зубы не чистил, а, все одно, перегаром от него за версту разило. «Надо же, в первый раз в жизни так наклюкался! – с неудовольствием подумал он про себя. – Тоже – мне, мастер участка, называется!» Но как бы изощренно не костерил собственную персону Грохов, легче ему от этого ни на грош не становилось. Поэтому, плюнув заниматься самоедством, он тотчас переключился на мысли о работе… Была не была!

В эту смену Грохову предстояло контролировать бригаду Остапенко. Хотя контролировать, сказано слишком громко. Точнее сказать, следить за тем, чтобы у горняков все ладилось. И, если что не так, от него требовалось вовремя известить об этом, кого следует. Так вот, Остапенко все звали не иначе как Остап. Так было проще. Да и сам Остапенко, как будто бы, не противился этому. Скорее, наоборот. Выше среднего роста. Богатырского сложения. Фуговал он в забое лопатой или махал кувалдой, Остап делал это так яростно, точно с невидимым врагом сражался.

– Ну, что, хлопцы, отремонтировали кружок[12 - Круг – крепежная конструкция, распорки из деревянных брусьев в забое, устанавливаемые для безопасности шахтеров. http://kuzbasshistory.narod.ru/book/Kr_Gorka/G_5/05_01.htm]? Теперь погодить можно!

«Г» Остап выговаривал на украинский манер, поскольку родился и вырос в Донбассе. Там же работал на шахте, пока нелегкая не занесла его в Сибирь.

– Эх, щас бы сала, Остап! С паляницей[13 - Паляни?ца – украинский хлеб из пшеничной муки, по форме – приплюснутый, округлый, как правило, с характерным «козырьком» из корки сверху, образованным благодаря надрезу перед выпечкой.]… А то, что-то в желудке урчит от голода! – не уставали горняки подтрунивать над своим бригадиром.

Вот и теперь, как видно, не удержавшись, один из них принялся докучать ему своим черным юмором. Черным потому, что это был юмор под землей. В шаге – от смерти.

– А горилки тебе не надо? – беззлобно отвечал Остап весельчаку.

– А – чо, есть?

– У меня все есть, но самому мало!

– Значит, не поделишься с напарником?

– Может, еще, чем с тобой поделиться?

– Ну, например?

– «Жигуль» мой… Тебе, случаем, не пригодится?

– Ну, если только с гаражом в придачу!

– А зарплату мою тебе на сберкнижку не надо перегнать?

– Так, уж, тогда и из собственной квартиры выселяйся! У тебя ж, благоустроенная! А я в деревянном бараке живу!

– Вот потому ты там и живешь, что в башке у тебя вместо мозгов – печная зола!

– А ты откуда знаешь, Остап? Ты что, вовнутрь моей башки заглядывал?

– А зачем заглядывать, и так все понятно! Умный человек, разве, будет у хохла сало клянчить?.. Это, все равно, что у золотого купола на солнце блеска просить!..

– Ну, Остап, с тобой спорить, что соломой кровлю крепить! – смеялись горняки, удивляясь мужицкой смекалке бригадира и его умению, никого особенно не обидев, все обратить в очередную шутку.

Хотя подобные разговоры, пускай и на разные лады постоянно происходили в бригаде Остапа, все же шахтеры прекрасно понимали, что шутка – шуткой, но всерьез бугра лучше не злить. Может запросто турнуть из бригады или еще, того хуже, бока намять. Один только человек имелся в его бригаде, который мог ему противостоять. Это был лесогон[14 - Лесогон – горнорабочий по доставке крепежного леса в забой. Прим. авт.] Буроямов. Но при всем, том он являлся другом Остапа, который именно по этой причине никогда бы не пошел против него. Или же эта самая причина должна была быть очень веской, чтобы два закадычных друга, наконец, однажды всерьез поссорились.

В эту смену спустившись на квершлаг к лесогонам, Грохов сразу почуял неладное. Буроямов чересчур громко смеялся, что-то обсуждая с напарником.

– Короче, как заорет он, боров этот и прыг с копыт! А кровищи… Мама моя! Я нож в сторону бросил. И побрел, как во сне, сам не знаю, куда. А он продолжает биться в конвульсии и дико визжать. Но это – поначалу. А после – жалобно так. Пока не затих… Тут подкосило меня. Упал я на колени, когда очутился, сам не знаю, где. Лишь бы не видеть не подающей признаков жизни животины. Меня после этого, как давай полоскать! – говорил лесогон по фамилии Босяков. – Нет, думаю, борова резать на мясо – такая работа не для меня! Кое-как поднялся я на ноги. Огляделся кругом… Гляжу, посредине улицы стою! Примерно, за три дома от хаты, где живу. Побрел, шатаясь, в нее. Как только порог переступил, в кухню опрометью кинулся. Самогонки стакан налил. Залпом шваркнул. Чую… Вроде бы полегчало.

– Не переживай, брат! Жизнь, она – такая штука. Подлая! – успокаивал горняка Буроямов. – Или ты – ее. Или она – тебя. Зато теперь с мясом всю зиму будешь! На жаркое-то пригласишь?

– А чо, Бурый! Айда ко мне после работы! Мяса отведаем!

– Оно комом-то у тебя на пути к желудку не встанет?

– Да, не должно! Мы ж желудочный тракт регулярно промывать будем для порядка!

– Хо-хо! Молодец, Босяк! В правильную сторону у тебя соображаловка работает…

– Ну, ты скажешь тоже – соображаловка! Ей пусть директор шахты пользуется…

– Правильно! А нам с тобой она нужна…

– Чтоб дым из ноздрей пускать! – высказал свое предположение Босяков. И, немного подумав, добавил. – И в потолок плевать, когда лесу в забое, завались!

– Не плюй в колодец, Босяк! – на сей раз, не согласился с напарником Буроямов. – Скажи лучше: «Природа так распорядилась!» Хотя я все время думаю, что в отношении некоторых из нас она совершила ошибку…