Русский сценарий для Голливуда. Библиотека приключений. Том 2

– Нет, не вру я!.. – возразил Стасик. – Сам обманываешь!

Ничего не понимая спросонья, Дмитрич уселся на диване и почесал затылок.

– А, где – мать-то ваша?! – сердито прикрикнул он, раздражаясь все больше на бессмысленный спор между двумя глупыми детьми.

Но малыши, округлив глаза от страха, молча посмотрели на него.

– Ну? – повторил он свой вопрос. – Щас ремень возьму и задницы вам обоим надеру!

Дети жалобно захныкали, утирая ручонками притворные слезы, которые давно уже все выплакали, пока отец спал.

– Да, мамка в туалете заперлась… – наконец, чуть не рыдая, сознался Максик.

– Мы к ней стучались, стучались, а она не открыла а а… – тоненько пропел Стасик, содрогаясь всем своим худеньким и слабым тельцем от спазм, которые перехватывали его дыхание.

Красногубов, словно не веря своим ушам, неожиданно вскочил на ноги и с воплем кинулся в полумрак квартиры.

4

Бывшие товарищи по работе и даже кто-то из руководителей, под началом которых в свое время трудился Красногубов, присутствовали на похоронах его жены. Они искренне сочувствовали горю Дмитрича. С печальным вздохом пожимали его громадную пятерню. Красногубов охотно принимал их сочувствие. «Как никак, а ребята и деньгами помогли, и на панихиду пришли! – с благодарностью думал он о вчерашних сослуживцах. – Дай им боже всего того же, чего они сами для себя пожелают!» Дмитрич от горя находился, словно в тумане. Он даже не помнил, кто именно, затронув больную для него тему с трудоустройством, во время поминок назвал ему фамилию «Северков», и, когда «все» закончится, рекомендовал его, как человека, который поможет в данном вопросе и даже ссудит деньгами под проценты, если проситель, по его мнению, будет того стоить. Но это не принесло Красногубову облегчения. В его нывшем от горя сердце словно стопудовая тяжесть осела. А в задурманенном спиртным мозгу навсегда отпечатались лишь жалостливые физиономии сослуживцев да слегка порозовевшие личики Стасика и Максика, которые уплетали за обе щеки все, что было на столе съестного в поминальный день.

– Детишки-то после смерти ихней матери хоть поедят вволю! – тихонько шептались добрые люди, сочувствовавшие лишившемуся кормилицы семейству. – Да, она, поди, и удавилась-то за ради того, чтобы они с голоду не померли. Почитай, дошли уже до самой, что ни на есть, ручки…

Собеседники, видимо, из приличия тут же умолкали, когда вдруг замечали, что Красногубов смотрит на них тупо и бессмысленно, весь поглощенный своим безысходным горем. Они боялись, что суть их слишком откровенных и несвоевременных разговоров как-нибудь дойдет и до него. Но Красногубов молча обводил присутствовавших все тем же опустошенным взглядом и снова погружался в собственные невеселые мысли.

Отправив детишек на поруки к своей матери, которая также бедно и сиро, как и большинство людей из той местности, проживала где-то за чертой города, Красногубов еще неделю не выходил из дому. Он добросовестно уничтожал целую батарею бутылок со спиртным, которые остались нетронутыми на поминках. Пьянство притупляло сознание и слегка приглушало его боль от потери единственно близкого ему человека. В этом он винил себя, поскольку в последние полгода, как ни старался, не заработал для семьи ни единого гроша. Но откуда ему было знать, что все закончится так горько и нелепо? Но даже если бы и знал? Что он смог бы сделать? Переступив через собственную гордость, униженно клянчить работу у тех, кто лишил его любимого дела? Все равно, это не привело бы ни к чему хорошему. Красногубову не было пути назад. И он прекрасно понимал всю безвыходность своего положения. И, все же, какие бы убедительные доводы не приводил Дмитрич самому себе в свое оправдание, они не избавляли его от внутренних терзаний и мук запоздало пробудившейся в нем совести. Наконец, он распечатал последнюю полулитру. Прилобунившись к ней, прямо из горлышка вызудил всю до капли, и напоследок со всего размаха хватил пустой бутылью прямо о стену. Бесчисленные осколки битого стекла рассыпались по комнате. Красногубов в совершенном бессилии опустился на диван. Слезы навернулись ему на глаза. Он подумал о том, что, наверное, жена с состраданием смотрит на него сверху и не знает, чем помочь, хотя всем сердцем желает этого!.. И хотя супруги больше не было рядом, Красногубов незримо, словно бы, ощущал ее присутствие! Он нуждался в этом так же, как одинокий путник, бесцельно бредущий по земле, испытывает потребность в пристанище. И, нигде не найдя его, устраивается на ночь там, где придется. А, когда, наконец, усталость, взяв свое, заставляет бездомного скитальца закрыть глаза, он не слышит ни свиста ветра, ни шума дождя, не чувствует холода потому, что ему снится родной очаг. Ему видится, как в печи теплятся угли. Он словно наяву грезит, как пуховая перина, в которую погрузилось тело, обнимает его за плечи. На кухне тикают часы. Сладко посапывают детишки. А рядом чутко дремлет та, которая сделала его жизнь такой счастливой! И он безмерно благодарен ей за это. Ведь, даже во сне, словно часовой на посту, она тут же пробуждается от малейшего шороха. Она – всегда на чеку! И при первой опасности без малейшего колебания и страха готова встать у нее на пути, чтобы, если потребуется, пожертвовать собой, лишь бы уберечь от неминучей беды детей и мужа.

5

Северков с самого первого взгляда не понравился Красногубову. Уж, больно скользким показался. Насчет работы ничего конкретного не пообещал. А во время короткой беседы с Красногубовым, то и дело, свербел его пристальным взглядом так, как будто бы между делом внимательно изучал. Что, мол, за фрукт такой и с чем его едят? «Ну-ну! – думал про себя Красногубов. – Смотри, чтоб гляделки не проглядел!» И, хотя вслух Дмитрич ничего лишнего не сказал Северкову, ограничиваясь односложными ответами «да» и «нет» по поводу семейного положения и трудовой биографии, все-таки, решил, что этот ректор не заслуживает доверия. Да и какое ему, собственно, дело до Красногубова?.. Вон он кругом обложился бумажками. Занятой сильно, чтобы о простом человеке заботу проявить. Напоследок Дмитрич оставил Северкову свои координаты и ушел, как говорят, ни с чем. Еще недельку-другую он бесполезно мыкался по разным организациям и предприятиям. Там смотрели на него как на снежного человека, который неизвестно для чего покинул свою пещеру в горах. Огромный рост и могучее телосложение Красногубова вызывали у работодателей невольное уважение, робость и даже страх. Это его раздражало. «Что, я к ним с пистолетом в руках пришел, что ли?! – искренне негодовал Дмитрич. – Чего они от меня, как от чумы, кидаются наутек в разные стороны?» От голода у него так подвело живот, что под конец плюнул он на все и отправился к матери, на окраину города. «Хоть накормит досыта! – успокаивал себя Красногубов. – К тому же, детишек давно не видел. Жуть как, заскучал по ним…»

Стасик и Максик были родной плотью и кровью Красногубова. Он никогда не забывал об этом. За нарочито грубоватым обращением с детьми тщетно пряталась нежная и искренняя любовь Красногубова к ним. Он очень редко их видел так, как почти всю свою жизнь провел в тайге. Если у него в руках оказывался острый топор, он за считанные минуты валил могучий кедр у края пропасти, чтобы по нему перебраться через нее на другую сторону. В сущности Дмитрич и сам был дитя природы. Он обладал ее силой и мощью. Легко сдвигал с места глыбищу весом в сотни килограммов. Но когда от него требовался такой пустяк, как приголубить Стасика и Максика, он становился досадно неловок и неуклюж. И тогда ласковое поглаживание ладонью по детской головке походило на подзатыльник. Если же Красногубов поочередно прижимал детишек к своей необъятной груди, они дрожали от страха. После подобного проявления чувств родителя хрупкие косточки Стасика и Максика ныли весь последующий день. Дмитрич сильно страдал оттого, что был не таким, как все. Порой ему казалось, что жена никогда не любила его. Если же и любила, то, по его мнению, ее любовь была так ничтожно мала и рахитична, что не затрагивала его сердце. Бывало, что Красногубов даже не замечал ее присутствие рядом с собой. Словно Дюймовочка она жила в своей цветочной чаше, покидая ее лишь затем, чтобы накормить домочадцев завтраком, обедом и ужином. Но даже и тогда Дмитрич не обращал на нее почти никакого внимания. Дом и семья были ее стихией. Точнее, искусственным мирком, в котором ему было слишком тесно. Но, часто оказываясь в тайге, где-нибудь за сотни верст от родного очага, Красногубов порой с удивлением замечал за собой, что тоскует по жене и, особенно, по маленьким детям. Ложась на ночь неподалеку от костра, он глядел в бездонное небо, усыпанное звездами, и всегда находил на нем две самые маленькие светящиеся точки, и – еще одну рядом с ними, немногим побольше. Они проливали свой неяркий свет прямо ему в душу, и тогда он засыпал с мыслью о Стасике, Максике и Василисе, которые в тот миг были для него такими же недосягаемыми и желанными как те крохотные, едва различимые для глаз планеты. Красногубов не понимал, почему его любовь к детям и жене выражалась именно таким, а не иным способом? Не понимал и не стремился понять. Главное, что она жила в нем и год от года росла и крепла…

Избенка Матрены Гурьевны Красногубовой была еще довольно сносной, в том смысле, что стены не подгнили, а крыша не текла. Огород в пять соток окружал забор из добротного ровного теса. Согнувшись в три погибели, Дмитрич едва протиснулся в дверь и очутился в сенцах. Затем, точно таким же способом, из сенцев ввалился в прихожую, смежную с маленькой уютной кухонькой. Гурьевна колдовала возле раскаленной печи. Заслышав, как хлопнула дверь, обернулась. При виде сына, словно бледный лучик на хмуром небосводе, подобие радости мелькнуло на ее морщинистом лице и тут же исчезло. Еще мгновение она растерянно смотрела на него, как бы с трудом осознавая тот факт, что перед ней стоял не кто иной, как ее собственный сын. В кухне ароматно пахло щами. Вдыхая этот запах, Красногубов невольно сглотнул слюну.

– Как раз щи подоспели! – вместо приветствия сказала Матрена Гурьевна. – Голодный, небось?

– Угу! – несколько охотнее, чем этого требовали приличия, кивнул Красногубов.

– Ну, так седай за стол, коль пришел! – пригласила хозяйка гостя. – Только руки сперва помой!

С детства он привык к тому, что прекословить матери – себе дороже обойдется. Ее властная натура не терпела чьих-либо возражений, а, тем более, если они исходили из уст собственного чада. Однажды, еще учась в школе, Витя прогулял занятия. Вместе с товарищем вместо нее он отправился в поселковый клуб, сложенный из потемневших от времени брусьев. Там шел какой-то очень интересный фильм. Классная руководительница тут же сообщила строгой родительнице о случившемся. Когда после просмотра кино прогульщик вернулся домой, на улице было еще светло. Недолго думая, Матрена Гурьевна заперла сына в подполе и продержала там весь оставшийся день и всю ночь. Рано утром она освободила его из заточения и, сунув в руку сверток с завтраком, как ни в чем не бывало, отправила в школу. Витя навсегда запомнил урок и до самого последнего школьного звонка больше ни разу не пропустил без уважительной на то причины ни одного занятия. Дмитрич никогда не упрекал мать за весьма суровое воспитание. Но и не оправдывал ее за чрезмерную жестокость. Он, скорее, уважал ее, чем любил. Долгое время ему казалось, что он вообще ни на какую любовь не способен. И поначалу женился он на Василисе не оттого, что питал к ней какие-то глубокие чувства, а по воле случая…

Был конец осени. Погода стояла скверная. Вначале прошел дождь, затем ударил мороз. Все дороги и тротуары в городе покрылись коркой льда. Поздно вечером Красногубов спешил на электричку, чтобы отправиться в пригород, к себе домой. Экзамены в геологический институт он «успешно» провалил. Теперь ему предстояла служба в армии. Эта мысль мало его беспокоила. Все, чего он хотел от жизни, так это, чтобы у него каждый день на столе был харч. Виктор даже радовался тому, что его вот-вот забреют. По крайней мере, отдавая долг Отчизне, он обеспечит себе ежедневное трехразовое питание за казенный счет… Он вырос и возмужал, и ему больше не хотелось сидеть на шее у матери. Вечером вернувшись с работы, Матрена Гурьевна допоздна буквально не выходила из кухни, чтобы сготовить на завтра обед. Главное, побольше первого. И, хоть, как-то, удовлетворить непомерный аппетит сына. Без второго и третьего вполне можно было обойтись… Но, увы, подать к столу что-либо в соответствии со скромным меню, тоже не всегда удавалось. Зарплата у Красногубовой была никакая. Выручал огород. Тем не менее, сколько бы Виктор не съел, он всегда чувствовал голод. Поэтому все соленья и варенья буквально таяли на глазах еще до окончания затяжной зимы, на которую и припасались. Матрена Гурьевна держала кое-какую живность. Куры давали яйца. Каждую зиму во время лютых холодов она самолично забивала борова или свинью. Часть мяса продавала, чтобы на вырученные деньги на колхозном рынке приобрести молочного поросенка и растить его до следующей круговерти. Увы, живность оказывалась лишь незначительным подспорьем в хозяйстве Красногубовых.

– Опять ты брюхо набиваешь, сынок! – недовольно ворчала Матрена Гурьевна, наблюдая, как сын беспощадно уничтожает все удобоваримое, что имелось в доме. – Да, тебя легче прибить, чем прокормить!

На что Виктор невозмутимо отвечал:

– Ну, так и прибей! За чем же дело стало?

Она вспыхивала до корней волос.

– Не перечь матери, ирод!

Но постепенно решительные складки меж ее бровей разглаживались. Воинственный блеск в глазах погасал. Мгновение или больше она тепло смотрела на сына, словно любуясь им. Наверное, в глубине своей материнской души она гордилась своим чадом. И эта гордость заставляла ее не опускать головы перед трудностями. Ведь родила-то она не какого-нибудь там хлюпика, а настоящего богатыря! Затем взгляд ее вновь становился хмурым и задумчивым. Родить-то родила, а вот прокормить уже не под силу. Ведь, не железная – она, чтобы на себе волочить такого бугая. Пора ему в люди выходить и самостоятельно зарабатывать на пропитание.

Красногубов буквально скользил по тротуару, переваливаясь с ноги на ногу. Мимо него проносились машины. До железнодорожного вокзала оставалось минут двадцать ходьбы. Примерно через такое же время отправлялась электричка. Виктор хотел уже прибавить ходу, как вдруг впереди себя увидел маленькую человеческую фигурку. Она двигалась, при каждом шаге нелепо размахивая руками, и с трудом удерживая равновесие. Красногубов поравнялся с девушкой в тот самый момент, когда стало очевидным, что она вот-вот упадет. Протянув руку, он вовремя подхватил ее за талию. Тщетно ища опору, девушка машинально уцепилась за рукав его пальто. Беспомощно перебирая по поверхности льда ногами, и извиваясь всем телом, она никак не могла обрести желанного равновесия. До тех пор, пока Виктор, сомкнув обе руки за спиной у случайной и едва не распластавшейся прямо на обледеневшем тротуаре прохожей, не сжал ее в своих объятиях. Уткнувшись лицом в драповый воротник пальто, в которое был облачен ее спаситель, девушка даже не пыталась сопротивляться. Но эта идиллия продолжалась совсем недолго. Наконец, придя в себя, она, словно ужаленная, тут же отпрянула от Виктора. Задрав голову кверху, недоверчиво и пугливо посмотрела прямо в его улыбающееся лицо.

– Послушайте, вы, что себе позволяете?!

Небольшого роста, курносая девчушка походила на взъерошенного воробышка, неожиданно вырвавшегося из умело расставленных силков для ловли птиц. Красногубов растерянно и немного обиженно захлопал ресницами. Несмотря на свой огромный рост и непомерную физическую силу, до поры до времени, в душе он оставался не очень уверенным в себе молодым человеком. В присутствии же девушки Виктор совсем растерялся и не знал, как себя повести. Весь пунцовый от стыда и волнения, он не понимал, чем не угодил этой чересчур чувствительной особе. Вместо благодарности она смотрела на него так, как будто он без спросу залез в ее карман или посягнул на девичью честь.

– Вы – что, не в своем уме?! – снова спросила она, но уже не так решительно, как прежде.

Видя, что Виктор не желал ей ничего дурного, а, скорее, наоборот, она вскоре заметно смягчилась. Девушке вдруг стало неловко оттого, что она так бесцеремонно обошлась с молодым человеком, который по отношению к ней вел себя совершенно по-джентельменски. Она подумала о том, что ее долг, за добро, отплатить ему той же монетой.

– Василиса! – отбросив условности, с немного виноватой улыбкой неожиданно представилась она, и смело протянула Виктору свою крохотную ладонь для знакомства.

6

В военкомате долго сомневались, в какие же войска рекомендовать Красногубова? Потом решили, что кроме как в стройбате такому доброму молодцу вряд ли где найдется наиболее подходящее местечко. Виктор никак не вписывался в советские стандарты, какими измеряли пригодность парней для службы в серьезных подразделениях.

– Лучше «мишени» для врага, чем этот призывник, и не придумаешь! – за глаза перемывали косточки Красногубову штабные офицеры.

– А, может, его – в пехоту? – предложил сутулый прапорщик.

Всякому, кто наблюдал его со стороны, он живо напоминал вопросительный знак, который при письме, пренебрегая правилами русского языка, забыли поставить в конце предложения. С тех пор он так и остался не у дел.

– Да он же, как жегдь, на метг из окопа тогчать будет! – резонно заметил лейтенант, которому в свое время уроки логопеда не пошли на пользу.

Загодя определив Красногубова в стройбат, эти штабные подкрепляли свое решение, как им казалось, на редкость убедительными доводами, которые, тут же, высказывали вслух. Непонятно для чего они тратили попусту столько времени на обыкновенного паренька из пригорода. Возможно, его внушительный рост произвел на них несколько большее впечатление, чем они сами того желали, и, невольно поддавшись ему, одетые в униформу люди никак не могли сосредоточиться на своих непосредственных обязанностях, чтобы придти к единому мнению. В отношении роста и прочих физических данных все остальные призывники фактически мало, чем отличались друг от друга и не вызывали никаких сомнений относительно того, куда именно их отфутболить. Тех, что поменьше и средненьких – в танковые. Более рослых – в ракетные и пехоту. Имелись желающие пойти в десантники и моряки. Конечно же, учитывался средний балл школьного аттестата. Бралось во внимание место работы, социальное положение, политическая благонадежность родителей и так далее.

– А, что, если его – в связь? – предложил капитан, который сам почти полтора десятка лет промандолинил в радиолокационных войсках.

– Ну, только в качестве дагмовой силы! – усмехнулся лейтенант. – Кабель тянуть. Ямы гыть под телегхафные опогы…

Эти военные напрочь отвергали все, что должным образом не укладывалось в их головах. Безоговорочно верша судьбами молодых людей, они свято верили в то, что имеют на это полное право.

Когда Красногубов получил самое первое письмо от Василисы, он безразлично повертел его в своих огромных ручищах и аккуратно положил в тумбочку, которую делил с соседом по койке. Та же участь постигла второе, третье и все последующие теплые послания от едва знакомой девушки. После той нечаянной встречи, когда она решительно протянула ему руку для знакомства, были два свидания. В первое они ходили в кино. Во второе просто гуляли по улицам города. Причем, оба раза место и время встреч назначала Василиса. Возможно, таким образом, она заглаживала свою вину за то, что с самого начала довольно грубо обошлась с Виктором. Он не мешал ее инициативе, поскольку это не было ему неприятно. Виктор не отказывал Василисе во встречах, так, как всегда делал то, что от него требовали или хотели. Деспотичная Матрена Гурьевна воспитала сына чересчур мягким и податливым. Так, что это часто и незаметно переходило в абсолютное безволие, а, может быть, неумение Виктора настоять на своем. Но в армии надоедливые командиры постоянно чем-нибудь досаждали Красногубову. То форма на нем сидит мешковато и в осанке выправки военной не наблюдается, то в строй встает с запозданием, то идет не в ногу с товарищами, когда взвод передвигается по военному городку. Эти бесконечные замечания сделали его немного раздражительным. Но, несмотря на это, он продолжал бы смотреть на все сквозь пальцы, если бы день ото дня не испытывал мучительного голода. Солдатский паек был ему, что слону – дробина. Порой голод казался особенно невыносим. И тогда, словно у хищного зверя, в глазах у Виктора, незаметно для него самого, появлялся голодный блеск. Он едва справлялся с собой, чтобы сдерживать себя в рамках приличия, и, не дай бог, не выместить недовольство существующим положением вещей на ком-нибудь из своих товарищей. Особенно тех, кто, отслужив большую часть положенного срока, считали это своей привилегией. Как бы то ни было, в «Уставе», который Виктор принимал при вступлении в ряды Советской Армии было написано: «Стойко переносить тяготы и лишения воинской службы…» В отличие от некоторых других он всегда это помнил. Возможно, именно поэтому однажды жизнь устроила ему проверку на прочность его характера. Точнее, сами старослужащие спровоцировали Красногубова на то, чтобы он, как следует, надрал им тощие задницы. Дело дошло до полного безобразия, когда, развлечения ради, они открыто начали издеваться над молодыми солдатами. Причем, выбирали себе жертв среди слабых, тех, кто из страха перед более сильными покорно сносил их оскорбления.

– Зема, а зема?! Ты, почему так… постирал мою робу? – хорохорился перед сослуживцами дед по прозвищу Воркута, напирая всей грудью на тщедушного с виду новобранца по фамилии Иванов.

Звали старослужащего так потому, что он родился и вырос в городе Воркуте. Оттуда же призывался в армию. Под конец ему настолько обрыдла служба, что незадолго до дембеля почти каждую ночь, когда в казарме стояла гробовая тишина, этот солдат вдруг громко вскрикивал во сне одно и то же:

– Мама! Я в Воркуту хочу! Мама…

При этих словах дежурный по роте, стоя на своем посту, пока все спали, едва сдерживался, чтобы не расхохотаться во все горло. Потом он будил напарника, который сменял его на часах. Продирая глаза ото сна, тот первым делом с любопытством спрашивал: