Русский сценарий для Голливуда. Библиотека приключений. Том 2

– Ты не очень-то жерновами своими скрежещи! Думай, что мелешь!

– И думать мне нечего! – осклабилась Осиповна, воинственно подбоченясь. – В стройбате твой солдат кашеварил!.. Вот и – весь сказ!

И с видом победительницы, никогда не знавшей поражений на бабьем фронте, Осиповна убралась восвояси.

Надо сказать, что Ермолай Пантелеймонович отправился в местный военкомат не только любопытства ради. Во всем дотошный и обстоятельный он хотел, чтобы из достоверного источника его официально информировали о заслугах Красногубова перед Родиной. Гордость распирала честолюбивого фермера от той мысли, что впервые в жизни его подопечным станет не выдуманный, а настоящий герой. Был у Еремы и свой корыстный расчет в отношении Красногубова. Ведь, обычно, таким, как он, молодым людям, государство шло навстречу. «Если с умом похлопотать за парня, – так и этак прикидывал Ермолай Пантелеймонович, – то, вполне вероятно, что от этого можно поиметь определенную выгоду!..» Надо было лишь, куда следовало, обратиться с соответствующими бумагами. И тогда власти помогли бы Красногубову с дешевыми стройматериалами, чтобы новый дом поставить. Отходы от строительства фермер намеревался пустить на текущий ремонт собственного свинарника и гаража. Не пропадать же добру зря? Ерема уже прокручивал в уме различные варианты, которые были бы выгодны ему и герою. Например, он рассчитывал на то, чтобы использовать Красногубова, как таран, своего в доску, пробивного, парня, выражаясь современным языком, доморощенного лоббиста, и, таким образом, получить долгосрочный кредит в банке с низкой процентной ставкой. Но все грандиозные планы деятельного фермера рухнули в одночасье, когда он узнал правду. Прямо из военкомата Ерема вернулся домой и рассказал обо всем жене. Вскоре, весь поселок зло подсмеивался над Матреной Гурьевной Красногубовой и ее «ероем», Витькой. Проходя по улице, пожилая женщина хмуро приветствовала соседей, которые отвечали ей недвусмысленной улыбкой на лице. Вот, мол, старая карга чего удумала! Наврала всем с три короба про «подвиги» своего кашевара. А он и пороха-то даже не нюхал! За кого она людей принимает? Люди ж – не дураки! Их, просто так, на мякине не проведешь! Поначалу Матрена Гурьевна сильно расстроилась. Плакала по ночам. Сын вернулся из армии живой и невредимый, а она не радовалась этому, а скорее наоборот. «Уж, лучше бы он в клятой Чучни погиб!» – в сердцах восклицала оскорбленная женщина, захлебываясь слезами. И за что судьба была так несправедлива к ней? Но, как она ни старалась, никакого путного ответа на этот счет ей в голову не приходило.

Красногубова долго не держала обиды на сына. «Разве, он виноват, что не на хронте, а с кастрюлями воевал?» – как могла, оправдывала она своего сокола. Впрочем, Матрена Гурьевна не скрывала досады на то, что жизнь у Вити складывалась не так, как нужно, а, точнее, по ее мнению, совсем не складывалась в красивую картинку. Такую, чтоб на нее при любом освещении любо-дорого было посмотреть!.. Это сильно беспокоило, с виду, суровую, а по сути, как и все нормальные бабы, безраздельно любящую свое чадо сердобольную мамашу.

– Ты не против, если я останусь у тебя на пару деньков? – спросил Красногубов, не глядя в глаза матери.

Он давно доел щи и теперь сидел, все также, за столом, положив на него свои огромные ручищи.

– Что, по детишкам небось заскучал? – подозрительно спросила Матрена Гурьевна. – Так, ты не бойся, Витя! Я, уж, худо-бедно, за ними присмотрю!..

– А я и не боюсь!

– Ну, так чево же, тогда, гостевать решил?

Красногубов пожал плечами.

– Да, сам не знаю! Плохо, что-то, у меня – на душе!..

Горько усмехнувшись, мать сокрушенно покачала головой.

– Да где ж ему, хорошему-то взяться? На базаре, поди, не купишь! Детей, вот, без матери оставил! Беречь надо было жену-то!

Красногубов вдруг, расчувствовавшись, часто заморгал влажными ресницами. Матрена Гурьевна заметила это. Внешне она оставалась невозмутимой. Вместе с тем, сердце ее тупо заныло от сострадания и жалости к сыну.

Дверь вдруг распахнулась и в избу с шумными криками вбежали Стасик и Максик. Увидев Красногубова, они остолбенели от неожиданности.

– Ну, что, пострелята, наигрались, слава богу? – искренне обрадовалась появлению ребятишек Матрена Гурьевна. – Быстро руки мыть, и – за стол!

Но Стасик и Максик стояли, как вкопанные.

– Или отца родного не признали? – засомневалась она.

Красногубов смотрел на детей так, как будто не видел их целую вечность. От волнения он дышал часто и неровно. Ему хотелось, чтобы Стасик и Максик подошли к нему поближе, и тогда бы он обнял и крепко прижал их к груди. Так крепко, чтобы никогда и ни при каких обстоятельствах уже не разлучаться с ними. Но что-то сдерживало Красногубова от подобного шага. Он, словно, боялся, что в порыве нежности будет недостаточно осторожным, и его отцовская ласка окажется излишне грубой. Это напугает Стасика и Максика, и они еще больше отдалятся от него. Красногубов станет для них еще более чужим, чем прежде. Он нерешительно, словно за милостыней, протянул обе ладони навстречу Стасику и Максику. Они были столь неестественно большими, и при этом, точно голые степи, такими пустыми, что, вряд ли, бы кто отважился оставить их без подаяния. Видя, что батя, как часто бывало прежде, не сторожится на них, малявки понемногу осмелели. Стасик подошел к Красногубову и положил свою беленькую крохотную ладошку в его безмерную пятерню. Тот осторожно, словно это было что-то очень хрупкое и невероятно дорогое для него, сжал детскую ручонку. Почувствовав ее тепло, не смог удержаться от того, чтобы не прикоснуться губами к светлой густой шевелюре славного мальчугана. Жадно втянув в себя воздух, ощутил, как его волосы пахли детской нетронутостью и еще чем-то бесконечно родным и близким. Красногубов сделал это непроизвольно, поддавшись искреннему чувству, которое так естественно порой овладевает сердцем любящего родителя. В благодарном порыве Стасик вдруг обвил тоненькими ручонками отца за шею. Не желая, чтобы старший брат имел хоть какое-нибудь преимущество над ним, тем более, когда дело касалось родителя, а, возможно, и из других побуждений, прячущихся в тайнике детской души, смышленый и воспитанный Максик тут же последовал примеру Стасика. Красногубов буквально сиял от счастья. Впервые он сделал то, чего ему никогда не удавалось в его недолгой жизни семейной идиллии, счастья и доброты. Ведь она, по большей части, протекала вдали от дома и семьи. Дети льнули к нему точно так же, как они искали бы защиты и тепла в объятиях Василисы, если бы она была жива. Конечно, она сумела бы сделать все, приласкать и приголубить своих кровных чадушек, намного лучше. Ах, как жаль, что ее больше не было рядом с ними!

– Папка, а скоро мамка приедет? – неожиданно спросил Максик. – Она нас больше не любит?

Как-то сразу переменившись в лице, Красногубов закашлялся. Ребенок, словно, и впрямь, внезапно почувствовав разительную перемену в настроении Красногубова, вопросительно посмотрел на него. При этом его взгляд был задумчив и серьезен. И еще в нем читалось что-то неуловимое. Может быть, в глубине своей чистой детской души Максик наверняка знал, что больше никогда не увидит мамы. Не почувствует тайного блаженства и трогательной заботы от прикосновения ее нежных рук. Не услышит тихого голоса, который усыпляет его на ночь, а наутро пробуждает в нем целую Вселенную, полную сонной неги и волшебного утреннего света. Максик настойчиво и требовательно повторил свой вопрос. Красногубов растерялся настолько, что не знал, как ответить на него собственным детям.

– Папка, мамка бросила нас? Она с другим дядей уехала?!!

И Максик заплакал горькими слезами. Стасик также не удержался и бросился в объятья Матрены Гурьевны. Чтобы приглушить рыдания, он уткнулся лицом в ее мягкий живот. Пожилая женщина беспомощно развела руками. Все то время, пока Стасик и Максик жили у нее, они сначала изредка, а потом все чаще и чаще спрашивали о том, почему родители не забирают их домой? Она упорно твердила им одно и тоже. Матрена Гурьевна отвечала, что папка и мамка уехали далеко. Но очень скоро они приедут за Стасиком и Максиком, чтобы увезти их в тесную городскую квартирку, со стенами которой они так сроднились, что она, то и дело, снилась им по ночам. Этот лишь наполовину правдивый ответ на некоторое время усмирял тревогу детей за родителей. Но проходил день, два или три, и, как бы ни было хорошо в гостях у самой лучшей на свете бабушки, Стасик и Максик рвались в родные пенаты, как будто бы это был единственный в мире уголок, где они чувствовали себя вполне довольными этой очень странной и непостижимой для детского ума жизнью и надежно защищенными от непредвиденных резких поворотов судьбы и всевозможных бед, поскольку там, под одной крышей вместе с ними, находились их родители…

Красногубов возвращался в город подавленный. Он без конца думал о бедных детях, живших единственной мечтой о том, что в один прекрасный день они, наконец, обнимут свою мать. Но еще горше ему было от той мысли, что Стасик и Максик напрасно ждали светлого праздника на своей улице, где располагалась их осиротевшая, но некогда благодаря стараниям Василисы очень уютная однокомнатная квартирка.

– Папка, а ты когда снова приедешь? – как бы, между прочим поинтересовался Стасик, когда Красногубов, уже ступив за порог прихожей, одной ногой очутился в сенцах.

Малыш изо всех сил старался, чтобы никто не заметил, как он расстроен скорой разлукой с отцом.

– А ты купишь мне машинку? – спросил Максик. – Ну, точно такую же, как у Андрейки! Ему папка во, какую, купил!

И в подтверждение сказанного сорванец в восхищении развел ручонками в разные стороны, чтобы показать всем насколько большая и хорошая машинка имелась у соседского мальчугана.

– А то он мне поиграть совсем не дает!

Красногубов пообещал, что непременно наведается к детям с подарками, и это – совсем не за горами. Вот только на работу устроится. Стоя с папироской в зубах возле плетня вкруг отчей усадьбы, и, подробно припоминая свое прощание со Стасиком и Максиком, он улыбался светло и немного грустно. Но затем, спрятав эти воспоминания в тайнике своего сердца, и, швырнув окурок в вечерний сумрак, он решительно зашагал по направлению к железнодорожной станции.

12

Первый солнечный луч скользнул по Зеленой долине, возвещая о наступлении нового дня и вместе с этим настойчиво пробуждая в геологах все их прежние страхи и сомнения.

– Ну, и что ж нам теперь тут подыхать прикажете э э э?! – словно очнувшись от тяжелого забытья, вдруг спросил Барсуков, то ли обращаясь к самому себе, то ли тем, кто, вместе с ним подвергнувшись незавидной участи, видимо, не раз задавался подобным вопросом, но до сих пор не решался его озвучить.

При этом он с трудом выговаривал слова, словно, не отдавая себе ясного отчета, и, находясь в плену безысходности и беспросветных фантазий, а, может, из-за упадка сил пребывая в легкой стадии комы, бредил наяву. Что, пожалуй, больше соответствовало правде… Ведь, судя по его далеко не оптимистичному тону, бывший опер, и впрямь, как будто бы раз и навсегда смирился положением, в котором оказался он сам и те, кто лежали теперь рядом с ним, распластанные на камнях, поскольку не видел из него никакого выхода. На Барсукова это было непохоже.

– Зачем же, так – мрачно о о о! – почти с отчаянием воскликнула Настя.

И, хотя от тупой ноющей боли во всем теле ей хотелось расплакаться, и на душе у нее скребли кошки, она изо всех сил старалась держать себя в руках. – Прежде всего, необходимо высвободиться от пут у у ут!

– Неужели? Вы – серьезно? Честное слово, сами мы бы никогда не додумались до этого о о о! – с неизменной иронией, в которой на этот раз было больше раздражения, чем тайной насмешки, заметил Артемьев.

– Что, если попробовать развязать узлы зубами ы ы ы?

Настя старалась не обращать на сарказм ученого никакого внимания. И втайне даже была рада тому, что, не смотря ни на что, ученый не утратил, пускай, как всегда, не в меру едкого, но все ж таки чувства юмора. Это было лучше, чем, если бы он запаниковал и начал в истерике биться головой о твердый грунт, уже две ночи подряд заменявший ему спальное ложе.

– Давно пора а а а! – одобрил Андрей Иванович. – С кого начнем о о ом?

Легкого упрека, который прозвучал в словах Насти в адрес любящего родителя, было достаточно, чтобы от его недавней апатии не осталось и следа. А сознание собственного бессилия и то удручающее положение, благополучно выйти из которого, казалось, не представлялось никакой возможности, теперь приводили его в неописуемую ярость. Словно утопающий за соломинку бывший опер готов был ухватиться за всякую возможность, лишь бы достичь желаемой цели. Но, как видно, одного желания было мало… Примерно, еще час, два, а, может, больше геологи лежали без движения, так и не придя к какому-либо решению…

Постепенно приближался полдень, и все более набиравшая силу летняя жара стала настолько доканывать Андрея Ивановича, впрочем, как и остальных пленников Зеленой долины, что, казалось, любой из них согласился бы на что угодно, лишь бы хоть немного облегчить невыносимые страдания.

– Ну, так с кого начнем о о ом?! – снова повторил свой вопрос Барсуков, как ни в чем не бывало.

Так, будто бы в первый раз задал его с минуту назад, а не ждал несколько часов подряд для того, чтобы его товарищи по несчастью окончательно созрели для решительных действий.

– Если вы – насчет того, кому из нас троих грызть зубами веревки, то, чур, не с меня а а а! – с горькой усмешкой воскликнул ученый. – Я совсем не желаю на старости лет носить вставные челюсти ы ы ы!..

С усилием приподняв голову, Настя сердито посмотрела на Артемьева.

– Опять вы – за свое! Комедиант грошовый, вот вы – кто! Вначале доживите до старости! Учитывая то, в какой безвыходной и опасной ситуации мы теперь оказались, я думаю, что вам это, вряд ли, удастся а а а!..

– Вы ы ы ы! Несносная и вздорная девчонка а а а!.. Вот я вам, что скажу у у у! – в свою очередь, не на шутку вспылил Игорь Игоревич. – Если брать в расчет, сколько величайших открытий, крайне необходимых человечеству, ждут меня впереди, то я просто не имею права не дожить до очень глубокой старости или, по крайней мере, до тех пор, пока благополучно не закончу свои научные труды!.. Моя жизнь не принадлежит мне! Она принадлежит науке э э э!

– Да, будет вам так расстраиваться по пустякам а а ам! – резко оборвал спорщиков решительный во всем Барсуков. – Вы – что, на солнце перегрелись ы ы ысь?