Три кита. Шахтерский роман

10

После того вечера, когда в отсутствие родителей Алены Гаврил побывал у нее в гостях, она забеременела. По истечении месяца Грохов узнал об этом от самой Алены.

– Как назовем? – с улыбкой спросила она.

Гаврил неуверенно пожал плечами.

– Михаил! Так моего отца звали.

– А я думаю, назовем Татьянкой! Ведь будет девочка…

Грохов удивился, но еще через восемь месяцев и, в самом деле, родилась девочка. А до этого будущие молодожены успели дипломироваться. На четвертом месяце беременности, когда живот у Алены стал заметно округляться, они поженились. Свадьбу не играли. Просто, после того, как расписались в ЗАГСе, коротко посоветовались с родителями, и Гаврил переехал жить на квартиру к Алениным предкам. У них было три комнаты, и одну они отвели для любимой дочери и ее супруга.

Тогда-то Гаврил, недолго думая, устроился работать на шахту. И, конечно же, он даже не подозревал, какой сюрприз ждал его в самый первый рабочий день.

Хоронили бригаду Дилана всей шахтой. Всего, включая четверых забойщиков, тогда погибли семь человек. Не стыдясь слез, Поддонов плакал, как малое дитя. А после того, как под звуки оркестра, препроводив погибших горняков на кладбище, и, схоронив их тела, все вернулись в шахтовую столовую, чтобы справить панихиду, он влил в себя стакан водки, даже не моргнув глазом. Как будто бы пил воду. И – так, несколько раз подряд.

Это был самый первый и самый горький урок для Грохова, который, сам того не желая, он извлек из своего жизненного опыта, едва переступив порог шахты. Нет, Гаврил не испугался того, что однажды с ним может произойти нечто подобное. Трагическое и нелепое. Наоборот, с благодарностью вспоминал Дилана и Васька, которые, отправив его на нижний горизонт готовить порожняк под отгрузку, в действительности, спасли ему жизнь. Как видно, хозяйская предусмотрительность Дилана и слово, которое он дал Поддонову, присмотреть за парнем, первый раз спустившимся в шахту, было сказано не просто так. Если быть объективным, учась на четвертом курсе института, Грохов во время практики трижды спускался в шахту. И каждый раз на два-три часа, не более того. Это не шло ни в какое сравнение с десятичасовой рабочей сменой, в течение которой ему приходилось теперь почти ежедневно находиться под землей, добывая свой кусок хлеба в поте лица.

Хуже всего было то, что после гибели лучшей на участке бригады Поддонов казался сам не свой. И, хотя работа шла, как всегда, не лучше и не хуже, он, то и дело, беспричинно взрывался негодованием, предъявляя, хоть и жесткие, но справедливые, как он полагал, требования к своим подчиненным. То ему казалось, что, кровля[10 - Кровля – слой, или несколько слоев пород, залегающих непосредственно над пластом угля.http://www.ukkbel.ru/content/articles/index.php?article=1925] в забоях ненадежно крепилась после отпалки[11 - Отпалка – взрывные работы. http://miningwiki.ru/wiki/Шахтёрский_жаргон]. То, по его мнению, метан замерялся не столь тщательно, как это того требовало. И, вообще, все было не так, как надо. Он, словно боялся, что если, не дай бог, на участке случится еще что-нибудь навроде того, что стряслось с Диланом и его ребятами, то он этого больше не переживет.

– Черт знает, что – такое! – орал он, багровея и, видимо, чтоб охладить собственный пыл, непомерно раздувая щеки. – В прошлую смену, почему уголь, как положено, не подчистили? Рештаков из-за мелочи не видно. Все ею завалены… Над входом в люковую верхатура просела! А, если кому-нибудь из вас кусок породы на башку покурить присядет, кто опять отвечать будет? Кто, спрашиваю?

– Да, не курит порода, не пьет и жене не изменяет, Горыч! – как могли, успокаивали Поддонова шахтеры. – А, если попробует, мы ее враз перевоспитаем!.. Ага, Горыныч! Ой, прости, Горыч, на поруки, твердолобую, возьмем. Сопротивляться будет, всем участком отдомкратим… То есть, в переносном, конечно, смысле…

– Так я вам, пустомелям, и поверил! – немного поостыв, продолжал сердиться Поддонов. – Смотрите, как бы она вас забесплатно не поимела. А то, не курит, не пьет! Скажите еще, ханкой не ширяется!

– Не знаю, Горыч, чем она там ширяется! Но, раз торчит, где ей полагается, значит, кайф от этого испытывает. Тогда и нам – хорошо, и – ей!

– Пока что, находите, значит, общий язык?

– Нет, Горыч, языка у ней, у этой твари! Она, в основном, молчунья. Так, иногда, шурша, подсыпает сверху маленько… Соль – на рану!..

– Ладно, убедили, что все у вас – в порядке там, внизу, будет. Идите, к черту, работать! А то, будете тут всю смену макароны по-флотски мне на пылесборники вешать.

И все же Поддонов больше никогда полностью не полагался на своих подопечных. Вслед за каждой сменой он непременно спускался в забой сам, чтобы еще раз проверить, все ли там – ладно? Если иной раз, особенно в ночную смену, ему это не удавалось, по понятным причинам, то он звонил на шахту своему заместителю или мастеру участка, в зависимости от того, кто из них находился на смене, и все подробно у них расспрашивал. Как, мол, и – что? Если все было хорошо или относительно хорошо, он ложился спать. Если нет, среди ночи мчался на шахту. Поддонов одного никак не мог понять, отчего все-таки произошел взрыв? В шахтовом журнале по замеру метана в нужной колонке было отмечено, что его норма вполне допустима. Промежуток по времени между замером и началом работы, то есть, тогда, когда произошел взрыв, являлся незначительным. За каких-то полчаса уровень гремучника не мог повыситься сверх меры. Если он и начал скапливаться, то – после отпалки в ночь. Поддонов подробно расспрашивал десятницу, которая появилась в забое в то роковое утро и, как будто бы, добросовестно сделала то, что ей и полагалось. По этому поводу он пытал Грохова. Тот встретился с десятницей в вентиляционном уже после того, как та вышла из забоя. По тому, как она припадала при ходьбе на одну ногу, Гаврилу сразу же показалось, что с ней что-то – не так. И, хотя свету было недостаточно, он успел, вроде бы, заметить, что лицо у ней местами испачкано сажей, глаза заплаканы, а канарейка болталась на ремне, перекинутом через плечо, точно посторонний и совершенно бесполезный предмет. Но Грохов не поделился своими сомнениями с Поддоновым. Зачем ему было зря наговаривать на девчонку, которая из-за этого могла огрести, по самое не хочу, неприятностей? Ведь Гаврил в точности ничего не мог знать. Он лишь догадывался. К тому же, у Поддонова наверняка уже состоялась серьезная беседа с глинжем, отвечавшим за всякую чрезвычайщину. Сразу же после того, как Дилана и его бригады не стало, на шахту одна за другой стали прибывать разные комиссии, как будто от их прихода могло что-либо измениться. Грохов же, хотя и являлся без пяти минут угольщиком, понял для себя одну простую вещь. Если сам о себе не позаботишься, никто о тебе заботиться не станет. То есть, если тебе на собственную жизнь не совсем наплевать, всегда будь на чеку, когда ты находишься под землей. Именно с этой целью Гаврил неожиданно для себя и на удивление родным и близким, в особенности же тем, кто каждый день спускался с ним в клети под землю, в первый раз отроду купил настоящую живую птицу. Но канарейка, повеселив горняков несколько дней кряду, в очередной раз очутившись в забое внезапно сдохла. Это стало тревожным сигналом, и шахтеры тотчас покинули забой!..

11

Был уже глубокий вечер, и за окном начинало смеркаться. Грохов хотел было принять душ, как вдруг зазвонил телефон.

– Это – ты, дядя! – раздалось на том конце провода.

Гаврил едва удержался от желания тотчас прервать связь. Девчонка явно начинала его доставать.

– Чего – тебе? – глухо спросил он.

– Нам надо встретиться!

– Да?! А переспать ты со мной не хочешь?..

Это вырвалось у Грохова как-то само собой. И он в досаде прикрыл трубку рукой. На том конце телефонной линии возникла короткая пауза.

– Посмотрим на твое поведение! Ты мужик – ничо. С понятием. Но какой-то неотесанный…

– Ну, так обтеши!

– Всему – свой черед!..

– Только гляди, ваятель в юбке выше колен, струмент зря не запорти. Я – крепкий орешек!

– Так вот, грецкий орешек! Спускайся во двор. Я тут в тачке сижу, тебя жду. И, поторопись!

– Ты знаешь, твое предложение – очень заманчивое! Только я вот как раз душ принять собрался. Так что, ты на мое общество не рассчитывай. Хоть до утра в тачке своей можешь торчать под моими окнами, а я не выйду, и – все тут!

– Выйдешь, дядя! Выйдешь! А, иначе, я попрошу своего отца… Уволить тебя с работы!

После таких слов, Грохов, едва не рассмеялся прямо в трубку. Нагло и цинично. Но вовремя сдержался.

– Ты – это, серьезно?

– Еще – как!

По сердитым ноткам, которые прозвучали в ее голосе, он понял, что сумасбродная девчонка как будто бы не шутит. Одного Гаврил не мог взять в толк: на кой ляд он ей понадобился?

– Так, что ты решил, дядя? Мир или война?

Спускаясь по лестнице, Грохов с некоторой долей опасения и в то же время сарказма невольно подумал о Никаноре Гомеровиче. Что, если он узнает, что Гаврил знаком с его единственной дочуркой не понаслышке? Грохов даже представил себе лицо Тумского. Но оно не таило в себе никакой угрозы. Наоборот, в губах родителя Анжелы пряталась усмешка, а его пронизывающий взгляд, казалось, говорил ему: «Что, герой, съел? Моя – дочка! Моя – кровь! С ней много не поспоришь! Как она сказала, так все и будет!» Грохов даже невольно тряхнул головой, чтобы прогнать прочь неожиданно возникший перед ним образ Тумского. Вот навязался на мою бедную голову!.. Затем Гаврил подумал о работе. Впрочем, шахта продолжала трудиться в своем обычном режиме. Так, как будто бы ее директором по-прежнему был Горшков. Наверное, такое впечатление создавалось оттого, что Никанор Гомерович поначалу вел себя тихо и неприметно. По крайней мере, Грохову так казалось. Тумский приглядывался ко всему, что происходило на поверхности, ни во что не вмешиваясь. Иногда спускался под землю… Довольно частые утренние совещания в его кабинете, равно, как и почти ежедневные селекторные временно проводил не он, а Рудин. Тумский же, лишь сидел во главе круглого стола, глядя на подчиненных, или же – перед включенным селектором, и слушал, что и как говорят другие. Иногда он задавал начальникам отделов или участков интересующие его вопросы, но – не более того. Это-то всех и настораживало. Уж, лучше бы новый директор в своей привычной манере довольно резко высказывал замечания по работе, расчесывая в хвост и в гриву нерадивых, чем, заняв выжидательную позицию, порой свербел окружающих своим на редкость пристальным взглядом, от которого, казалось, ничего нельзя было скрыть. Каждую планерку он словно гипнотизировал подчиненных, постепенно делая их послушными своей воле. «Что же будет, когда, засучив рукава, он окунется в работу?» – с некоторой долей пессимизма и страха думали угольщики. Но каждый раз в конце совещания, как бы подытоживая все увиденное и услышанное, Тумский одобрительно кивал головой, произнося одни и те же фразы:

– Очень хорошо! Замечательно! Спасибо всем! Все – свободны…

Это несколько сглаживало негативное впечатление, каковое складывалось у людей от молчаливого присутствия Никанора Гомеровича на утренней планерке. И они расходились по своим кабинетам в более приподнятом настроении, чем оно было у них примерно с минуту-другую назад. Вопреки тому, что Тумский являлся полной противоположностью прежнему руководителю, который, не смотря на его вспыльчивость и грубоватость, по мнению горняков, по своим человеческим качествам выгодно отличался от Никанора Гомеровича, что-то заставляло их верить ему и надеяться на лучшее. До сих пор шахта, где они добывали уголь, кто год, кто два, а кто десяток лет или более того, на одну половину принадлежала государству, а на вторую – местной угольной компании. У этой компании часто менялось название, но суть оставалась прежней. Она являлась в основном убыточной. Не жизнеспособной. Частный концерн «Гран-при» после долгих переговоров с бывшими владельцами, в конце концов, недавно приобрел ее и назначил Тумского директором. Однако, отдал бывшим хозяевам шахты пока что лишь часть требуемой суммы. То есть, примерно пятьдесят процентов от всей стоимости предприятия. Остальное было уговорено выплатить ровно через год после того, как новый собственник вступит в свои права. Уж, больно баснословной показалась «Гран-при» сумма сделки.

Выйдя во двор, Грохов увидел все тот же «Лексус». Габаритные огни его как-то озорно поблескивали, словно предвещая поездку, во время которой, вряд ли, придется скучать. Открыв дверку, он сел рядом с Анжелой.

– Привет, дядя! – сказала она, загадочно улыбаясь. – Чего, такой – невеселый?

– Потому и невеселый, что одна нахальная особа очень хочет испортить мне вечер!

– Почему, ты так решил? Может, эта особа как раз планировала сделать все наоборот?

– Неужели? Тогда почему бы ей не найти себе ухажера помоложе? Вздорного и никчемного! Такого же, как – она сама…

За разговором Грохов не почувствовал, как авто плавно тронулось с места.

– Девственника, например!

– Да, папенькиного сыночка! С крутой тачкой наподобие твоей, толстым кошельком и полным отсутствием мозгов!