Бросок из темноты

Со временем Козлов, следовавший за Щукиным повсюду, словно хвост, стал надоедать тому и прежде всего тем, что портил в душе разведчика память о старом друге, облику которого тот совершенно не соответствовал. Но, не зная, как отвязаться от новичка, Егор просто терпел его и негласно приглядывал за ним только лишь потому, что тот мог куда-нибудь вляпаться и подвести тем самым весь взвод.

– Вставай, – негромко произнес разведчик, легко пиная носком валенка под зад сидящего под деревом на снегу Козлова, – и приходи в себя, пока лейтенант тебя не увидел.

Тот произнес что-то невнятное в ответ и совсем уронил голову на грудь, сморенный не то порцией самогона, не то смертельной усталостью, свалившейся на него и на всех остальных за время марша.

– Да оставь ты его! – услышал Егор за спиной голос сержанта. – Пусть подремлет. Лейтенанту еще минут десять не до нас будет. Все возле гаубицы трется.

Не сговариваясь, они оба встали так, что взгляды их оказались направленными туда, где, по прикидкам Егора, всего в нескольких километрах от этого места должна была располагаться его родная деревня, когда-то варварски сожженная отступающими фашистами.

Это случилось ровно год назад. Контрнаступление Красной армии под Москвой сделало свое дело. Гитлеровцы не выдержали и отошли, оставив после себя выжженную землю и безжизненные, почти безлюдные просторы. Деревня Егора, как и все окрестные селения, пылала, объятая огнем. Жители спасались как могли, убегая, как правило, в ближайший лес с теми вещами, что успевали схватить перед тем, как выбраться из поглощаемого жарким пламенем собственного дома.

Семье Щукиных тогда повезло. Они смогли добраться до укрытия благодаря отцу Егора, а потом, скитаясь несколько дней на лютом морозе, унесшем немало жизней их односельчан, добрались до первого освобожденного Красной армией поселка. Там их как беженцев отправили в одну из деревень, расположенных в ближайшем тылу, а Егора почти сразу призвали, поставив под ружье и начав делать из него солдата для отправки на передовую.

– Как думаешь, нас для чего-то серьезного готовили? Пушки новые, доукомплектовали почти до штата, переодели, вооружили, – неожиданно спросил его командир отделения.

Разведчик не сразу ответил. В его голове стали выстраиваться параллели между событиями, уже произошедшими в его жизни, и тем, что переживал он сейчас. Еще в феврале, после более чем месяца пребывания в запасном полку, он также участвовал в ночном пешем марше к передовой. Рядом с ним тоже шел боец по фамилии Козлов. Также была зима, валил снег, была метель. И шли они в том же направлении, только свернули в другом месте и проследовали дальше. За спиной также была надоевшая своим весом винтовка, на ногах валенки, а за спиной вещмешок. От сравнений, где все былое очень походило на сегодняшний день, Егору стало не по себе. По его телу пробежал легкий холодок. Он вспомнил, как плохо кончился для него тот марш и весь тот день. Его первый день на фронте.

Передовая, атака солдатской цепью, грохот вражеских пулеметов, гибель товарищей, полная неразбериха первого боя, последний хриплый крик умирающего взводного, ранение в бедро. А потом долгое томительное ожидание спасительной темноты, когда можно будет попробовать отойти к собственным позициям. И все это тянулось с сильной ноющей болью в раненой ноге, под стоны раненых бойцов, зовущих санитаров и родных матерей, проклинающих командование, войну и собственное бессилие. Этот день еще долго не давал Егору покоя. Он возвращался к нему во сне, часто снова и снова участвовал он в той атаке, где потерял нескольких своих друзей и того самого коренастого парня Козлова, своего друга, однофамилец которого вот уже несколько недель был привязан к нему и не отходил от него ни на шаг.

– Думаю, что для серьезного, – ответил разведчик сержанту.

Тот внимательно посмотрел на него, глазами прося пояснения, так как знал, что умеющий аналитически мыслить, дальновидный и прозорливый Егор сможет объяснить ему все простыми и понятными словами.

– На политзанятиях говорили о наступлении нашей армии под Сталинградом, а значит, что-то должно быть и на других фронтах, – начал рассуждать Егор. – Чтобы у немцев не осталось в наличии свободных дивизий для переброски туда, где им сейчас тяжело, их надо везде держать в напряжении. Да и линия фронта должна выравниваться и становиться короче. Тогда для ее удержания можно уплотнить войска.

Сержант открыл от удивления рот, поражаясь четкости речи простого солдата, да еще и его подчиненного.

– Вот, смотри. – Егор ловко выхватил нож из ножен, сел на корточки и кончиком лезвия изобразил дугу на ровной снежной поверхности. – Это – линия фронта.

Он стал рисовать небольшие углубления, каждый раз комментируя свои действия:

– Это Москва, потом Тула, Чернь, Мценск, Болхов, – назвал он города, схематично указанные им на снегу. – Сталинград здесь.

Он воткнул нож и посмотрел на сержанта.

– Теперь, как я полагаю, – продолжил он, глядя на свой рисунок на снегу, – линию фронта начнут выравнивать, отбрасывая фрицев на запад. И она будет примерно такой.

Он провел ножом прямую черту.

– Рядом с нами она проходит по Зуше. Один ее берег наш, другой – под немцами. И так почти год.

Он еще раз взглянул на внимательно слушающего его сержанта и продолжил, поднявшись на ноги:

– Вспомни, каким был наш полк еще в сентябре, когда нас на переформировку отправляли. Народу – всего ничего. Гаубиц – кот наплакал. Да и то старье. «Полковушки» все с изношенными стволами. Ребята на батареях жаловались, что пристрелку вести бесполезно. Разброс снарядов колоссальный. А сейчас?!

Егор махнул рукой назад, в направлении стоящих возле деревьев зачехленных гаубиц.

– Новые орудия, только с завода! Наш полк, да и вся дивизия перевооружены и укомплектованы! Нас переодели во все новое!

– И куда нас теперь отправят? – спросил его сержант. – Помнишь, мы все думали, что под Сталинград пошлют?

– Я и сам думал так до самого выхода. Полагал, что на ближайший железнодорожный узел гонят. Подадут эшелоны и туда. Пока у начштаба карту не увидел. А там у него две деревни отмечены. Он у меня про дороги местные расспрашивал и все на карту смотрел.

– Значит, где-то здесь остановимся? – Командир отделения начал доставать из кармана кисет.

– Да. Недалеко идти осталось, – заключил Егор, принимая от него щепотку махорки и укладывая ее на маленький лист мятой газеты. – Там Зуша в Оку впадает. Там сейчас линия фронта проходит. Думаю, что вся пехота из нашей дивизии уже там. Они ведь раньше нас вышли.

Они закурили, думая о предстоящем прибытии на новое место службы, где им предстоит окунуться во фронтовую работу и, вероятно, участвовать в каких-то новых, значимых сейчас событиях. Возможно, наступать, проламывая глубокоэшелонированную оборону противника, который сидит там уже целый год. Обложился минными полями, настроил траншей, ходов сообщения, дотов, дзотов, пулеметных гнезд, протянул линии связи.

– А как деревни те называются? – спросил, затягиваясь махорочным дымом, сержант.

– Городище и Нижнее Ущерево, – ответил Егор, удивляясь тому, что это сейчас могло иметь какое-то значение для его командира.

– А Шашкино, где тебя ранило, рядом? – последовал еще один вопрос по-дружески смотревшего на разведчика сержанта.

– Рукой подать, – тихо ответил и поморщился от былого переживания Егор, на которого это название вот уже почти год навевало только скорбные воспоминания.

Ранен он был совсем недалеко от своей родной деревни, всего в нескольких километрах от нее. А на том месте, где стоял родовой дом семьи Щукиных, осталось только пепелище, обугленные нижние венцы когда-то крепкой бревенчатой крестьянской избы да почерневшая от копоти печь. Попав потом, после госпиталя, служить на участок фронта, где до малой родины было рукой подать, Егор со временем стал просить своего командира взвода отпустить его в деревню, чтобы посмотреть на то, что от нее осталось.

Лейтенант Баранов, его командир, понимая чувства бойца, занявшего достойное место среди разведчиков почти сразу после прибытия в его взвод, дал свое согласие, но с тем непременным условием, что его солдат проявит крайнюю осторожность и не попадется в руки военных патрулей, охраняющих прифронтовую зону. В противном случае Егор считался бы дезертиром со всеми последующими неприятностями, что могли бы свалиться на него, вплоть до расстрела. Но уж очень кололо и ныло нутро парня, жившего одним только желанием: отомстить за поруганную родину, за свою деревню, за родительский дом. Не поставив никого в известность, осознавая, что идет на крайний риск и никак не может подвести командира взвода, с пониманием отнесшегося к его просьбе, Егор ночью скрылся в темноте лесного массива и через полтора часа стоял возле обугленных остатков того, что раньше было местом его жительства. А в самом центре бывшей постройки возвышалась черным памятником высокая печная труба.

Он стоял неподвижно почти до рассвета. Стоял и периодически начинал, но тут же прекращал плакать, лишь только всхлипывая и размазывая по щеке одинокую скорбную слезу. Взгляд его почти не покидал одной точки на месте чугунной печной заслонки, которая всегда со скрипом открывалась, а потом, когда в ее жерло кто-либо из домашних подкидывал дрова, с еще более громким звуком закрывалась, сигнализируя всем, кто его слышал, что скоро будет подан на стол простой, но вкусный крестьянский обед.

Словно сон наяву пролетало перед глазами парня его счастливое и беззаботное детство. Потом юность, где приход из школы домой сразу же переходил в домашнюю работу, состоявшую из ухода за скотиной в хлеву, дел в огороде, в маленьком саду за домом или во дворе, где почти постоянно, и зимой и летом, надо было колоть дрова. А повзрослев, Егор стал членом одной из колхозных бригад, в составе которой с раннего утра и до позднего вечера работал в поле наравне со взрослыми, зарабатывая необходимые в его большой семье трудодни.

Сразу после окончания сельской школы-четырехлетки, что располагалась в единственном в деревне кирпичном здании небольшого размера, простой крестьянский паренек, имея в руках похвальный лист за успехи в науках, был направлен для продолжения обучения в ближайшую школу-семилетку. Располагалась та в селе Троицкое, до которого по дороге от родного дома было почти шесть километров пути, как правило, преодолеваемых местными жителями исключительно пешком, реже на лошадях. Так теперь Егору каждый день приходилось вставать с первыми петухами, чтобы успеть преодолеть в любую погоду довольно серьезный для ребенка путь. А когда занятия заканчивались, деревенский подросток вместе с такими же бедолагами из своего и соседних селений направлялся домой, бредя по пыльной дороге, грязи или снегу, под дождем или ветром.

Так продолжалось до тех пор, пока он не заболел, попав под проливной дождь. Егор промок тогда до нитки, замерз до костей. Когда он пришел домой, мать уложила его на печь, дала выпить горячего молока с медом, укутала в старый, еще дедов, тулуп. А оценивший произошедшее отец уже на следующий день отправился в Троицкое к своему двоюродному брату, чтобы уговорить того принять сына на постой, пока будет продолжаться его учеба в школе. Родственник, отношения с которым сложно было назвать близкими, дал свое согласие, но взамен потребовал оплаты продуктами, всегда требующимися в его многодетной крестьянской семье. И на это тоже пошел отец Егора, решив сделать все возможное, чтобы сын учился.

Примеров рядом было достаточно. В их деревне нашлись люди, приложившие усилия и проявившие усердие в получении образования, пусть и не самого престижного, но вполне достаточного для того, чтобы найти применение приобретенным навыкам где-либо в городах, не на крестьянском поприще, а на руководящей работе, в органах власти и управления. Егор мог вполне оправдать надежды отца, а потому тот давал ему такой шанс и помогал, чем мог, надеясь в будущем увидеть результат.

Настоявшись и наплакавшись возле руин родительского дома, разведчик начал суетиться, видя поднимающееся над горизонтом яркое летнее солнце. Пора было выдвигаться назад, в расположение взвода, и нужно было сделать это как можно быстрее и не попасться на глаза, а тем более в руки патрульным отрядам, контролирующим прифронтовую зону.

Чтобы хоть как-то отблагодарить своего командира за понимание и доброту к нему и за взятый на себя риск, связанный с отсутствием солдата на территории воинской части, которое обнаружилось бы в случае построения и проверки, Егор решил найти что-нибудь нужное и полезное для лейтенанта Баранова. Самым большим недостатком командир подразделения считал отсутствие писчей бумаги. Нужно было на чем-то писать отчеты о действиях взвода, рисовать схемы вражеских укреплений, фиксировать результаты разведки, которые постоянно передавались в штаб полка для оперативного внесения изменений и контроля обстановки, а также писать приказы и многое другое. Бумага почти всегда отсутствовала, и командир взвода был вынужден порою писать донесения в штаб на вырванной из книги странице, где свой текст он располагал прямо поверх напечатанного.

Для поиска бумаги Егор направился к полуразрушенному зданию своей деревенской школы. Именно там, как он и предполагал, под досками рухнувшей при пожаре крыши, ему удалось раскопать несколько частично исписанных учениками тетрадей, края и уголки которых были немного обуглены, а листки стали бурыми от накопившейся влаги. Несколько учебников для начальной школы, тетради учителя, кое-какие книги – он все сложил в заблаговременно взятый с собой пустой вещмешок. В него же Егор уложил полезные в солдатском хозяйстве найденные на пепелищах и подобранные им плотницкие и столярные инструменты. Все это вполне могло пригодиться в жизни разведчиков для обустройства землянок, блиндажей и ремонта чего-либо, будь то какая-то утварь или отлетевшая подметка ботинка.

Уже перед уходом, осмотревшись по сторонам для контроля подходов к деревне, разведчик собирался вывести кусочком мела на кирпичной стене своей бывшей школы: «Я ВЕРНУСЬ!» Потом подумал, еще раз осмотрелся, опустил глаза, осмысливая фразу и оценивая свои шансы на возвращение, учитывая все, пережитое им на фронте, и наконец вывел большими буквами: «Я ОТОМЩУ!»

Лейтенант Баранов, командовавший разведчиками до вывода полка на переформирование в тыл, с благодарной улыбкой на лице принял от вернувшегося в расположение красноармейца Щукина его скромные подарки. Но радость на его лице тут же сменило другое выражение, свидетельствующее о неодобрении действий бойца, вполне тянувших на дезертирство. Тут могло вполне всплыть и преступное самоуправство самого взводного, которое однозначно могло закончиться трибуналом.

– Я больше не пойду туда, товарищ лейтенант. Не хочу, – тихо произнес Егор, читая во взгляде командира вопрос.

Тот молча закивал в ответ и произнес:

– Щукин, и чтоб никому! Понял меня?

Эта фраза, учитывая их предварительную договоренность, уже не имела смысла. Разведчик действительно больше не собирался навещать пепелище, оставшееся на месте родного дома и всей деревни. Ему было достаточно всего одного посещения. Нервы и так были на пределе. Попадись в первые дни после этого ему в руки любой гитлеровец, Егор порвал бы его на части, вцепился в горло зубами, разодрал в клочья и напился его крови. Злость и жажда мщения поглотили солдата. Он превратился в беспощадного бойца, злого и кровожадного хищника, в сжатую до предела пружину, готовую распрямиться только с целью нанесения удара по врагу. «Рвать, убивать, уничтожать!» – стало его девизом на ближайшие дни и недели. Униженная и уничтоженная малая родина солдата мобилизовала его чувства на борьбу лучше любой пропаганды, лучше слов любого армейского комиссара на политзанятии.