Алимчик

В ночь перед судом остался у мамки Юлии. Я часто задавал себе вопрос: что нас связывает, и никак не мог найти на такой простой вопрос. Я – малообразованный парень, смешанных, больше кавказских кровей, косноязычный, нигде не работающий, с одним достоинством, – сильный и неутомимый в постели. Она – ухоженная женщина, образованная, работает, с прошлым, которое скрывает, поскольку снималась в порно в роли мамки, соблазнявшей юных мальчиков. Мамка Юлия, как я понял, давно одна и изголодалась по крепкому мужскому телу.

Мы почти не разговаривали, да и о чем говорить, когда все нужные слова говорили наши тела в постели. Больше у нас не было точек соприкосновения. По утрам голая мамка Юлия довольно потягивалась, демонстрируя еще соблазнительную грудь и крепкую задницу, а на губах играла улыбка сытой самки, полной энергии, что горы свернет и головы пооткручивает, если кто только посмеет покуситься на её самца. При виде зрелых прелестей любовницы я был не прочь еще раз затащить её в постель, но она быстро собиралась, красилась, пила свежезаваренный кофе с горячими тостами, и выпроваживала меня из квартиры. Завтракать я шел домой. Мать поняла, что я нашел женщину, и попыталась расспросить о ней. Она не умела быть дипломатом и задавала вопросы в прямо лоб, отчего даже я, толстокожий, иногда краснел, как мальчишка. Иной раз мне казалось, что мать в прошлой жизни была полициянткой, и от её вопросов ёжился, как на допросе. Я ничего не рассказал о мамке Юлии, отделался общими фразами. Чего о ней говорить? Рано или поздно мы расстанемся, когда моей любовнице наскучит играть со мной в люблю.

Мать, закусив от обиды губы, удалилась к себе. Но едва я улегся подремать, мать вихрем ворвалась ко мне и со слезами стала попрекать, мол, какой нехороший, не делюсь с матерью, а она боится, чтобы её сыночек не подхватил какую-нибудь обидную заразу от шлюхи. Конечно, мать выражалась более суровым и матерным языком, но лучше об этом не вспоминать. Взвинченное состояние матери передалось и мне. Меня стало потряхивать, а перед глазами сгустился кровавый туман. Мать превратилась в незнакомую женщину, что, по уверению фифы, была источником всех моих бед. Вот и фифа легка на помине, выступила из тумана и шепнула в ухо: «помнишь о своем предназначении?» я кивнул головой и выразил желание его исполнить. «Не сейчас, еще не время, еще не время», – прошептала она и растаяла в тумане. Кровавый туман рассеялся, и я увидел испуганную мать, жалко лепетавшую» «сыночек, сыночек, что с тобой?». Я не мог ответить, меня трясло, словно ухватился за голый электрический провод, бросало то в жар, то в холод. Позднее мать говорила, что я становился то пунцово-красным, то снежно-белым. Мать накапала какой-то микстуры. Зубы застучали по ложке, микстура расплескалась, но мать была настойчива, и заставила её проглотить.

Я пришел в себя вечером, чувствовал себя очень плохо, голова кружилась, а руки и ноги были словно чужие. Мать, увидев, что я открыл глаза, всплеснула руками и всплакнула: «сыночек, какое счастье, что ты очнулся!».

Мне захотелось сказать матери что-то приятное, но язык отказывался повиноваться, и вышло просто коровье мычание. Я вздохнул, перевернулся на другой бок и уснул. Утром почувствовал себя здоровым, но слабость еще не ушла. Я по стенке пробрался на кухню, где поел манную кашу, которую мать так и не научилась варить, она была в комках, попил крепкого горячего кофе. Мать бухнула в него, наверное, полпачки сахара. Я такой не люблю, предпочитаю пить без сахара, но зато почувствовал себя хорошо. Единственное, что оказалось плохим в этот день, была повестка из суда. Я знал, что рано или поздно получу её, поэтому не расстроился, а мать расплакалась. Эх, чересчур часто стала она плакать. Когда же, наконец, меня посадят, и мать успокоится на время моей отсидки. Я попросил мать собрать мне вещички в дорожку дальнюю, в неблизкий путь. Нигде толком не работая, одним крадунством я умудрялся обеспечивать не только себя, но и матери перепадало от моих щедрот, После моей посадки она могла рассчитывать только на свою не очень-то большую пенсию. Поэтому строго-настрого наказал, чтобы никаких передачек не носила.

Мать вздыхала, вытирала слезы и причитала: «на кого ты меня оставляешь?».

Я грубовато пошутил:

– Наконец-то у тебя будут развязаны руки, ты сможешь найти хорошего мужчинку.

Мать неожиданно зарделась, как юная девушка:

– Сыночек, я уже нашла, только стеснялась его привести. Он живет в соседней башне, жена недавно умерла, дети разъехались, и он один одинешек. Бывший военный, с хорошей пенсией.

Я поразился оборотистости матери, которая уже забыла о Сергее Петровиче, и пожелал ей счастья.

До суда оставалось несколько дней, и я решил провести их дома. Я искренне не люблю лето. Лето – самый неудачный сезон для моей «охоты», в карманы брюк много не натолкаешь, а надевать куртку – означало сразу же спалиться на крадунстве. Еще меня, ох, как тянуло к фифе, но я запретил себе думать о ней. Я решил к ней прийти после выполнения своего непонятного предназначения. Если только успею до суда. Весь день я провалялся на диване и до одурения слушал группу Омегу. Я недавно приобрел их неизданную пластинку «Девушка из Будапешта». Оказывается, Омега записала демо-версию этой пластинки, но по каким-то причинам не довела работу до конца. Музыка этой пластинки, записанная в нескольких различных версиях, была основана на произведениях венецианских композиторов восемнадцатого века, братьев Алессандро и Бенедетто Марчелло[10 - Бенедетто Марчелло (1686 – 1739) – итальянский композитор, музыкальный писатель, а также юрист и государственный деятель.Его брат Алессандро Марчелло (1669-1747) – философ, математик, также стал композитором-любителем.]. Так было написано в аннотации к диску. Для меня, что Бетховен, что Алессандро и Бенедетто Марчелло, были мертвыми, ничего не значащими именами. Важна была музыка, которую исполняла группа Омега. Венгерский язык, на котором пел солист этой группы, Кобор Янош, мне не мешал. Не важно, о чем были тексты песен группы Омега. Самым главным было то, о чем думал, когда слушал эту музыку. Мне двадцать пять лет, а я, как сопливый мальчишка, продолжаю мечтать. Пассажи Бенки на клавишных уносили меня далеко, в несбыточную страну. Там я белый, крепкий и высокий парень, с белозубой улыбкой, с гривой прямых волос соломенного цвета, с голубыми глазами, от которых млеют все девицы-красавицы и укладываются штабелями к моим ногам.

В этой поганой жизни я ничтожество, метис, которого не принимают ни кавказцы, ни белые, русские. Изгой, крадун, которого пнуть, – обычное дело для каждого встречного, просто так, походя, не обращая на это внимания. Особенно преуспели полициянты. Они приезжают без всякого повода чуть ли не каждый день, У них хорошая отмазка: где-то опять обнесли магазин. Я, даже если и хотел, физически не мог обойти все магазины в городе и окрестностях, а тем более их обокрасть. Наверное, это работа моих конкурентов. Я мечтаю об одном – скорее бы посадили. Не люблю женские слезы, а особенно слезы матери.

Мать… мать совсем извелась. Каждое утро, когда приходил от мамки Юлии, её глаза были красными, а лицо опухшим от слёз. Я сжалился и рассказал, что завел любовницу. Информацию выдал скупо: «она старше меня, разведена и живет одна».

Я ничего не говорил мамке Юлии, что меня скоро «посодют», но она женским чутьем ощутила скорое расставание, а поэтому неистовствовала в постели и кричала так, словно с неё живьем сдирали кожу. Утром я, опустошенный, с трудом приползал домой и заваливался спать. Мамка Юлия выпивала меня досуха.

Наконец, последняя ночь перед судом. Днем я одури наслушался группу Омега, любимые пластинки: Звездным путем, Гаммаполис, Девушка из Будапешта, а вечером оказался у мамки Юлии. С бабами было просто: получил удовольствие и отвалил, но мамка… мамка Юлия оказалась великолепной любовницей. Я не ожидал, что буду ласков и нежен с ней. В последнюю ночь мамка Юлия превзошла саму себя. Она, выгибаясь и трепеща всем телом, вознесла нас выше крыши. Жильцы дома, кто в эту ночь занимались любовью, нам дружно позавидовали. Они так и остались в своих постелях, а мы очутились в ночном небе, раскинувшимся над нами шелковым шатром, с нашитыми на нем дешевыми пайетками из звезд.

Последнее усилие, эякуляция, и я, мокрый как мышь, откинулся на простыни. Мамка Юлия в последний раз громко и радостно закричала, и утомленные любовными играми, мы уснули в объятиях друг друга.

Рядом с постелью сконденсировалось черное облако, из которого шагнула фифа. Она, брезгливо оттопырив губы, саркастически прокомментировала: «Вот, значит, где весело проводит время, мой недорослик-замухрышка. Я думала, он ждет меня, чтобы узнать о своем предназначении, а он кувыркаешься с какой-то жирной старухой. Геронтофил козлиный! Брр, ну и вкус у тебя, Алимчик. Хоть бы нашел бабу помоложе, и не такую страшную уродину. Впрочем, что ожидать от такого отребья? Боже, с каким убогим материалом приходится работать. Ладно, эмоции в сторону, надо работать. Зря, что ли время тратила на этого олигофрена».

Фифа схватила лежавшего парня за нос, и её передернула от омерзения. Нос был жирный и скользкий. Парень подскочил в постели и стал оглядываться испуганными глазами. Это был я. Увидев фифу, несказанно удивился: «что ты тут делаешь?».

Фифа хмыкнула:

– Искала, чтобы ты выполнил свое предназначенье, и удивилась, обнаружив рядом с этой вульгарной особой, – и пальцем ткнула в мамку Юлию.

– Осторожнее, а то разбудишь её, – я встревожено посмотрел на спящую любовницу, слова «вульгарная особа» я предпочел не заметить, иначе фифа еще больше будет изощряться в издевках, и оскорблять мамку Юлию.

Фифа скривилась:

– Не бойся, она так крепко спит, что её из пушки не разбудишь, – она демонстративно несколько раз громко хлопнула в ладоши. – Видишь, даже не пошевелилась. Молодец, видно, старался изо всех сил, так бабу измочалил, а теперь, – она, приставив указательный палец к моему лбу, с нажимом повторила. – Ты обязан выполнить своё предназначенье.

От слов фифы у меня привычно закружилась голова, и пришел в себя в своей квартире. С улицы в кухонное окно светил прожектор, и на полу – из кухни в коридор – пролегла световая дорожка. В квартире было тихо, мать спала. Мне – по повеленью фифы, – надо исполнить предназначенное. Все. Точка. Было неизвестно, что должен сделать, но пока на цыпочках крался по квартире, в голове разворачивался порядок действий, которому должен следовать, как робот с заданной программой.

Сначала – лечь в постель и уснуть. Ровно в полночь проснуться. Пройти на кухню и выбрать тесак для мяса. Зайти в соседнюю комнату.

Дальше – черный провал. Очнулся на пороге своей башни. Ночной воздух остудил мое разгоряченное тело. Я обхватил руками голову и завыл, глядя на светящуюся недобрым желтым светом половинку луны: у-у-у. Половинка луны стала расти, заполонила все небо и грозила упасть на меня. Я упал на колени и прошептал: «луна, ты всегда была у меня с правой стороны, подскажи, что делать». Но луна молчала, не желая общаться со мной. В одном из лунных кратеров вдруг появился сгусток тьмы, что в одно мгновение достиг меня, из тьмы появилась фифа. Её глаза мерцали серебром, и отверзлись губы, что прошептали: «Где ты? Я устала ждать».

Я, как китайский болванчик, закивал головой:

– Да, да, – и неожиданно добавил, – моя госпожа (раньше это слово я под любым предлогом старался не произносить). – Скоро буду.

Фифе понравилось, что наконец-то назвал её госпожой, одарила меня улыбкой и победно воздела вверх руки:

– Твои бесенята-алимчики наконец-то вздохнут спокойно! Ты рад этому?

Я опять, как китайский болванчик, часто-часто закивал головой:

– Да, моя госпожа, да, моя госпожа.

На стоянке возле башен уныло дожидались своих хозяев стадо брошенных на ночь автомобилей. Я прошелся сквозь него и выбрал нашу, простенькую, машиненку. Её легче открыть, с иностранными тачками возни много. Извини, владелец, только прокачусь на ней до фифы. Обещаю, что верну машиненку в целости и сохранности. Автомобильчик неожиданно бодро завелся, и я поехал к фифе. Дальнейшие события помнились урывками, словно уснул и просыпался в те мгновения, когда надо было что-то делать.

За высоким забором – давно известный особняк, спрятавшийся в темных купах деревьев. В окнах, как и на улочке, нет света. Так даже лучше. Легко перемахнул через забор, и оказался у заветной двери. Она закрыта, но у меня почему-то оказался запасной комплект ключей. Я – человек запасливый.

Дверь открывается, и дальнейшие мои действия распадаются на шаги.

Шаг первый.

В холле нет света, но я так часто здесь бывал, что легко, как тень, скольжу сквозь ночную тьму, окутавшую две квартиры. По винтовой лестнице взлетаю на второй этаж и попадаю в атмосферу субтропиков. Зимний сад, – это лабиринт, в котором легко запутаться и выйти в окно, но у меня есть путеводная нить, что позволяет легко обойти все препятствия и вступить в чертоги второй квартиры. Это тончайший платочек, который обронила в нашей квартире фифа. Я шел с закрытыми глазами и почувствовал, как ко мне стали осторожно прикасаться маленькие лапки, а потом раздался повелительный голос зеркальной фифы: «Поднимите ему веки!»[11 - Поднимите ему веки, – неточная цитата из повести Н.В. Гоголя, Вий, – «Поднимите мне веки».]. Маленькие лапки тут же раскрыли мои глаза. В огромных зеркалах коридора и комнат вспыхнул инфернальный свет, и в нем стали резвиться бесенята-алимчики и, дергая за одежду, стали тихонько спрашивать: «ты выполнил свое предназначенье?» Зеркальная фифа взмахнула хлыстом, и мои мелкие отражения разбежались по углам. Зеркальная фифа была еще краше, чем её хозяйка, в алом переливающемся одеянии, волосы шевелились, словно змеи; она завораживала, от неё нельзя было отвести глаз. Я невольно сбавил шаг, любуясь зеркальной фифой. Она повторно взмахнула хлыстом, приглашая следовать дальше: «Тебя ждут, тебя ждут».

Едва я проходил мимо одного зеркала, как оно погасало, и свет еще ярче вспыхивал в другом зеркале. Бесенята-алимчики смотрели на меня с обожанием и старались держаться поближе. Они знали, что я мог появиться здесь только после исполнения предназначенья, Теперь они не будут развоплощены, и есть надежда остаться в этих зеркалах навсегда. Зеркальная фифа, сопровождавшая меня, неожиданно погладила меня по голове.

Я помнил, что в квартире на втором этаже легко заблудиться, поэтому попросил зеркальную фифу проводить меня к её госпоже. Интересно, слово «госпожа» далось мне совсем легко, видно смирился, что с тем, что надо так её называть. Зеркальная фифа подозрительно смерила меня взглядом, словно попыталась прочесть мои мысли, кивнула головой, и заскользила по зеркалам. Я следовал за ней. Мне показалось, что я переселился в призрачную зеркальную страну, полную загадок и тайн, и в призрачных зеркальных далях течет совсем иная жизнь, чем за стенами особнячка. Зеркальная фифа показалась мне более живой, чем её госпожа. Она была рядом, я чувствовал тонкий запах духов, слышал её дыхание, но не слышал своих шагов. Бесенята-алимчики, надувшись от важности, окружили меня стайкой и шли вместе с нами. Мы скользили из одной комнаты в другую, и мне показалось, что мы идем по закручивающейся спирали, из которой мне никогда не выбраться.

– Скажи, ты исполнил предназначенье? – спросила меня зеркальная фифа.

– Да, – буркнул я.

– Так расскажи, не томи душу.

– Разве у зеркального отражения есть душа? – недоуменно я хмыкнул.

– Да, – зеркальное отражение гордо подбоченилось. – И более глубокая, чем у вас, натуральных.

– Тогда ты должна быть госпожой.

Зеркальное отражение яростно сверкнула глазами:

– Всему свое время, несчастный человечишка.

Ох, и нешуточные страсти кипят в этой квартире, но не стал спорить, мне нужна была только фифа.

– Веди, веди, – я не стал тратить силы на споры с её отражением.