Алимчик

Шаг второй.

– Приготовься встретить свою госпожу, – прошептало зеркальное отражение, и я, наконец, вступил в комнату с фальш-окном на потолке, где по небу неслись тучи, и в разрывах сверкали звезды. У алтаря с зажженными черными свечами стояла фифа. Огни свечей дрожали и колебались, а вместе с ними менялась женская фигура, то вырастала до потолка, то съёжилась до пола, но ни в одной из поз она не теряла своего горделивого величия. У фифы бледное, словно высечено из мрамора, лицо, глаза, словно глубокие синие озера, и кроваво-красные губы. Она была в голубой хламиде, которая, несмотря на мешковатость, выгодно подчеркивало её тонкую фигуру. Фифа взмахнула руками, и мне показалось, что они превратились в крылья, огонь свечей затанцевал и погас, и от фитилей вверх потянулись узкие струйки дыма. Еще один мах руками-крыльями, и я стоял у алтаря, ярче тысячи солнц вспыхнули свечи, и свет ослепил меня.

– Ты исполнил свое предназначенье? – голос фифы опасно вибрировал. – Помни, если побоялся его исполнить, я растопчу тебя. Отвечай!

– Да, госпожа, – склонив голову, ответил я, – выполнил.

– Не тяни, рассказывай!

– Моя госпожа, – мой голос полон почтения, – я не умею толком говорить. Лучше покажу, как сделал.

– Хорошо, и не пытайся мне лгать.

Шаг третий

– Я никогда не лгу, – и оказываюсь за спиной фифы, в руке серебром вспыхивает тонкое лезвие ножа. Зеркальная фифа тихонько вскрикивает, понимая и страшась того, что сейчас произойдет, тянет руки, её лицо искривляется в гримасе, она не успевает, а я левой рукой зажимаю фифе рот, и тонкое лезвие ножа в правой руке вспарывает тьму и алебастровую кожу на шее. Я отскакиваю назад, чтобы не запачкаться в крови.

Фифа булькает, хрипит, с трудом выталкивает: «зачем ты убил меня?», хватается руками за горло, пытаясь зажать рану, но кровь протекает сквозь пальцы, падает на пол, испуганные глаза стекленеют, и бьющееся в агонии тело замирает. Возле растрепанной головы фифы расплывается черная лужа крови. Фальшивая луна в фальш-окне заливает комнату холодным серебряным светом, черные свечи, еще раз вспыхнув, потухают, а из черных зеркал на меня с отчаянием смотрит зеркальное отражение фифы.

– Радуйся, теперь ты стала госпожой и можешь занять её место, – слышу я свой, такой чужой, голос. С лезвия ножа стекают капли крови.

Потрясенная зеркальная фифа что-то пытается произнести, но зеркала покрываются сеткой трещин, дробя зеркальное отражение на мельчайшие части. Из призрачных глубин зеркал ко мне тянется женская рука и слышится полный отчаяния голос: «помоги, освободи меня». Ничему, не удивляясь, я рывком выхватил двойника фифы из глубин треснувшего зеркала, и меня осыпал дождь из мельчайших осколков стекла. На месте осыпавшихся зеркал – голые кирпичные стены. Руки зеркальной фифы, до этого бывшие холодными, становятся теплыми, в глазах попеременно страх, восторг, отвращение и презрение. Теперь она, главная, а не та кукла, лежащая на полу в луже черной крови. Я повернулся, чтобы уйти, но новая фифа шипит:

– Стой, чудовище! Ты не боишься, что тебя надолго посадят за… (слово «убийство», она, страшась, не произносит вслух, я подарил ей жизнь, но мы понимаем друг друга).

Я пожимаю плечами:

– Я изгой.

– Но зачем ты так поступил? – продолжает наседать новая фифа.

Опять пожимаю плечами:

– Ты умная, догадаешься.

Новая фифа неожиданно больно отхлестала меня по щекам:

– За меня, за неё. Будь ты проклят!

Пощечины обожгли скулы, и я пулей вылетел из комнаты. В критском лабиринте квартиры сначала от растерянности застыл, не зная, в какую сторону мне идти. Зеркала в квартире начинают лопаться с хрустальным звоном, и по ним заметались бесенята-алимчики, заламывая руки. Они также пропадают, и на большом осколке зеркала, упавшем мне к ногам, оказался бесенок-алимчик, он тянул ко мне слабые ручки и пищал: «спаси меня, старший бро[12 - бро – сленговое сокращение от англ. слова «brother» – «bro»], спаси, я выведу тебя отсюда, только спаси». Платком, чтобы не порезаться, я взял осколок зеркала с бесенком-алимчиком и благодаря его советам благополучно выбрался из лабиринта второго этажа. Под мягкой подошвой кроссовок хрустело стекло, а с одежды на пол, звонко цокая, осыпалась стеклянная крошка. Я спустился на винтовой лестнице на первый этаж и со словами «спас одно, спасу другое», рывком вырвал из зеркала бесенка-алимчика. Тот испуганно вращал глазками, слабые ножки не держали, и он упал на попку.

– Быть тебе собачкой, – пожелал я, и бесенок-алимчик превратился в мелкую черную собачонку. – Беги к хозяйке.

Собачка, задрав куцый хвостик, звонко цокая коготками, рванула вверх по лестнице, к новой фифе, а я направился к выходу.

Шаг четвертый.

Я молился, чтобы случайно не вышел Сергей Петрович. Однако боженька был сегодня или не в духе, или маялся с похмелья, и не услышал меня, а луна – точно с левой стороны. Щелкнул дверной замок, коридор залило светом, и на пороге комнаты появился отставной федеральный судья. Близоруко щурящийся, Сергей Петрович испуганно прошамкал (зубной протез лежал в стакане воды): «ой, кто это, кто это?», а узнав меня, еще более испуганно взмемекнул аки козлик:

– Алимчик, что ты здесь делаешь ночью?

Мне искренно, до слез стало жалко бывшего сожителя матери, не сделавшего мне ничего плохого, но отвечать было нечего, поэтому плавным движением ножом, вновь сверкнувшего серебристой рыбкой, провел по горлу Сергея Петровича. Тот ахнул, совсем как фифа, схватился руками за горло, но кровь прорвалась сквозь пальцы, залила рубашку, бывший судья сполз на пол и застыл неряшливой кучей.

Шаг пятый.

Я вытащил карту памяти из регистратора и вышел из дома. Там, на второй этаже был один труп, второй на первом, зато спас от смерти новую фифу и подарил ей мелкую собачонку-звоночек. Интересно, это равноценно? Я взглянул на небо, но луна не захотела общаться со мной и спряталась за тучу. Опять привычно перемахнул через забор. Машиненка покорно ждала меня на соседней улице. Я завел еще не остывший мотор и вернулся к своим башням. Эх, машиненка, повезло твоему хозяину, не угнали тебя на покатушки и не сожгли потом, чтобы замести следы. Я тщательно, как и в двух квартирах особнячка, вытер руль от отпечатков пальцев.

Шаг шестой.

Я вернулся к мамке Юлии. Как ни странно, она не спала, что делала обычно после траха, а сидела в зале возле торшера в короткой ночной рубашке, выгодно подчеркивающей её соблазнительные полные бедра. Едва я потянулся к ней, чтобы поцеловать, но мамка Юлия отстранилась и зашипела:

– Урод, где ты был? – и, не дожидаясь ответа, – продолжила, – по малолетним шлюхам бегал? Я больше тебя не устраиваю? Зачем тогда ходишь ко мне?

Оп-па. Такого я не ожидал от мамки Юлии. Банальная ревность на пустом месте. Я залюбовался мамкой Юлией. В гневе она показалась моложе и еще желаннее. С удовольствием бы завалил её плашмя и ноги кверху, но с разъяренной женщиной лучше не спорить, поэтому молча развернулся и собрался уйти, но мамка Юлия вскочила с дивана и перегородила мне дорогу:

– Урод, я тебя спросила, – где ты был? Тебя не научили быть вежливым и отвечать на вопросы?

– Ходил по своим делам, – буркнул я.

– Врешь, сучонок. Трахнул меня, а потом побежал к другой.

Я изумленно выпучил глаза:

– У меня и в мыслях такого не было.

– Врешь, от тебя пахнет бабой.

Мне надоело препираться с мамкой Юлией, она не жена, чтобы отчитываться, и я взял её за плечи, чтобы отодвинуть в сторону и уйти.

Мамка Юлия взвизгнула и отскочила в сторону:

– У тебя руки в крови! Ты кого убил?

Я с удивлением посмотрел на кисти рук. Они действительно были в засохшей крови. Черт, чья это кровь: фифы или Сергея Петровича? Впрочем, теперь это не важно.

– Нет, это не кровь. Я неудачно открыл пакет с вишневым соком и облился, – стал сочинять на ходу, прекрасно понимая, как это глупо звучит.

Мамка Юлия схватила мою левую руку и понюхала:

– Врать ты совсем не умеешь. Это не сок, а кровь. Признавайся, кого убил.

Воистину, я хотел расстаться с ней по-хорошему. Мамка Юлия была для меня не просто очередной любовницей, она была для меня женщиной, воплотившей в себе две ипостаси: любящей матери и любовницы. Мать меня никогда не любила, от неё я никогда не увидел столько душевного тепла, как от этой бывшей порномамки. Зачем спросила про руки? Лучше бы промолчала, и я ушел в ночь, навсегда, чтобы больше не встречаться. Какая неудачная ночь! Мне ничего не осталось, как достать нож, что в третий раз сверкнул серебристой рыбкой. На белой шее мамки Юлии сначала появилась карминовая борозда, и из неё обильно хлынула кровь. В широко распахнутых глазах мамки Юлии застыло удивление, и кровь залила ночную рубашку и грудь, которую любил целовать. Мамка Юлия пошатнулась, а я, уже не боясь испачкаться в крови, подхватил на руки и отнес в постель. Её тело, еще не веря, что умерло, сначала вздрагивало в моих руках, а потом успокоилось и отяжелело. Я положил мамку Юлию на постель и укрыл одеялом. Под одеялом она была как живая.

Маленькая женщина под одеялом. Как часто мамка Юлия выпрастывала полные руки из-под одеяла и потягивалась, как сытая кошка. Потом отбрасывала одеяло, обнажала грудь и хрипловатым голосом требовала, чтобы я целовал розовые соски, которые под моими поцелуями напрягались, становились твердыми, а она жадными руками стягивала с меня штаны, бесстыдно расставляла полные ляжки, я входил в её влажное лоно. Она крепко обхватывала мои бедра ногами, и начиналась бесконечная игра в любовь. Я закрыл глаза и стал теребить вздыбившийся отросток, а потом рухнул на постель и впервые за несколько лет горько расплакался. Я обнял тело мамки Юлии, и впервые оно радостно не ответило, было холодным и мокрым от крови. Что я наделал, что я наделал. Я встал и случайно задел вазон с розами, которые недавно подарил. Вазон глухо брякнулся на пол, вода растеклась по полу, а розы, на удивление, не рассыпались.

Мне вспомнилось, мамка Юлия как-то мечтательно, закатив глаза, сказала, что в одном фильме невесту засыпали лепестками роз в постели. Я то же хотела, чтобы меня однажды осыпали лепестками розы, – задумчиво произнесла она. Что я и сделал, засыпал её ложе цветами. Потом долго мылся в ванной, смывал кровь и затирал свои следы. На душе было пусто и гадостно. Проклятая фифа, ты рада?

Шаг шестой.