Аккорд-2

– Почему поздно? Тетки и в пятьдесят рожают!

– То тетки, а ты не должна мучиться. Ладно, ты лучше скажи, как тебе это безобразие – неужели понравилось?

– Главное, чтобы понравилось тебе… – уклонилась она.

– Мне понравилось, но ты больше не будешь этого делать, – постановил я.

– Как не буду, как не буду?! – заверещала она.

– Не будешь, и все! – отрезал я и, подхватив ее на руки, покинул ванную и пошел с ней по квартире. Слишком легкий снаряд для укрепления мышц, она затихла, обхватила меня за шею и пристроила голову на плечо. Я принес ее в спальню и уложил на кровать.

– Я от тебя возбудилась, – томно сообщила она. – Поцелуй меня… Можешь даже укусить до крови… Чтобы было, как в первый раз… Только тогда полотенце подстели…

Каким всеблагим и всеохватным бывает нагое тонкорукое, длинноногое счастье! И тут самое время напомнить, что это говорит вам человек, из которого пятнадцать лет вытравливали все человеческое. До чего же любовь и ее подголоски живучи, если оттаяв после пятнадцатилетнего анабиоза, они не только не потеряли голос, но стали еще звонче! Объяснение здесь только одно: любовь, также как слух, интеллигентность и совесть – свойства врожденные. Они либо рождаются и умирают вместе с человеком, либо вместо них – оптический обман. Исключив из меню кровь и переживая навсегда, кажется, убитое и не поддающееся воскрешению молитвенное умиление, я поцеловал ее бледный, бархатный, поделенный надвое бугорок. Воистину нет наслаждения слаще, чем разворошить его тонкогубые лепестки – смеженные вежды моего вожделения!

42

Оказалось, что бесстыдство и любовь прекрасно ладят друг с другом. Надо только помнить, что вкушая запретные плоды, важно не набить оскомину. Преступив запретную черту, мы с пугающей полнотой и точностью принялись воплощать ее навязчивый замысел. В Лину словно вселился сладкий бес. И если в ее рассказе о важном женихе она была на вторых ролях, то со мной – самым что ни есть главным режиссером. Не я совращал ее – она меня. Ставила задачу, возбуждала воображение, задавала тон и дистанцию, а я, подчиняясь ее просвещенному рвению, пытался понять, следует ли она видеоинструкциям или повторяет пройденное. И что я, по-вашему, должен был думать, участвуя в следующей мизансцене: встав передо мной на колени, она по лесенке поцелуев спускалась к моим трусам и, усевшись на меня задом наперед, медленно их снимала. По мере того как они съезжали к щиколоткам ее лунный круп восходил в зенит, пока не заслонял собой белый свет. Подавшись вперед, я припадал к разом обмелевшей борозде, а ей это только и надо было: она падала лицом на мои бедра, и через секунду я, искушенный кобель, оказывался в позиции шесть на девять. «Мы сошли с ума!» – разбросав колени и напрягая шею, утопал я губами в теплом и влажном, как облако, стыде.

Или вот еще: улегшись на спину и сведя ноги, она закрывала лицо ладонями, а грудь – локтями. Это называлось у нее поиграть в первый раз. Видя в ее притворстве попытку подправить драматургию самой ранней, скандальной поры наших отношений, я охотно ей подыгрывал: зацеловывал лунные кисти и все что ниже – вплоть до мраморных ступней. Войдя в роль дефлоратора, вдыхал целомудренную дрожь в молочные бедра, бережно раздвигал непонятливые ноги и, обласкав пугливое лоно, деликатно проникал в него. В ответ она удивленно вскрикивала, а после правдоподобно и жалобно стонала. В конце отнимала от лица руки и, глядя на меня с довольной улыбкой, тянулась ко мне губами. Памятуя опыт Софи, я поначалу считал, что таким театральным образом она тщится закрыть застарелый и, по сути, уже безобидный гештальт, если бы последующие события не обнаружили в ее лицедействе основания по-настоящему прискорбные.

В чулках она охальничала: усевшись в мое седло, выставляла себя напоказ, ворочала бедрами и, кривя смешливые губы, наслаждалась моими гримасами. То откидываясь, то упираясь в мою грудь, она постепенно разгонялась, глаза ее закатывались, голова запрокидывалась, неистовые бедра и стонущее дыхание частили. Уняв зуд, валилась на мои губы, а передохнув, шла на новый круг. И так до тех пор, пока не загоняла меня в судорожный тупик. После приподнималась и с невинной улыбкой наблюдала, как из нее на мой живот вытекают то, чем я ее наделил. Затем ложилась на лужу, ерзала по ней животом и говорила: «Все, теперь я приклеилась, и мы будем жить как сиамские близнецы!..»

Она разом отменила мою пуританскую философию и навязала свою, очень простую и ясную: смелость, которую женщина позволяет себе за деньги и которую позволяет по любви, с виду похожи, как две капли воды. Вся разница в химическом составе: в первом случае это мертвая вода, во втором – живая. «Я так тебя люблю, что готова вывернуться наизнанку!» – говорила после очередного извращения женщина, чье целомудрие я холил и лелеял даже в скотские времена. Ее навязчивое рвение выворачивало наизнанку далеко небезобидные вещи, а живая вода любви одухотворяла откровенную вульгарность. Да разве глядя на ее строгую, благородную красоту, можно было поверить, что в свободное от работы время она занимается совращением бывшего и будущего мужа?

В ее пропахшей духами прикроватной тумбочке поселился силиконовый фаллос, с чьим немилосердным усердием она меня вскоре познакомила. Ей, видите ли, было важно, чтобы я орлом испытал то, что испытывает решкой она. Как оказалось, помимо когнитивных у нее были и другие резоны. Помню как я, заливаясь краской, впервые в жизни оказался в роли принимающего. Меня корежило от боли, стыда и негодования, я корчился, рычал, царапал простыню, хватал распяленным ртом воздух и хрипел «Хватит!», а она с неожиданной сноровкой и мстительным прищуром мучила меня. До тех пор пока я, перехватив у нее игрушку, не убежал в туалет. Вернувшись, осыпал ее упреками.

– Это тебе за нашу первую ночь, – был ответ.

Ладно, в расчете, согласился я и поинтересовался, откуда игрушка. Из квартиры на Чистопрудном, где она регулярно удовлетворяла себя на ночь глядя, сообщила она. А что делать – хоть плачь, хоть мужика заводи! И ведь пыталась. Два раза. Но дальше первого свидания сердце заходить отказывалось. «Это ты его заколдовал!» – пряча глаза, призналась она.

На следующий день она вновь подвергла меня экзекуции, и если я упоминаю об этом, то лишь затем, чтобы возмущенным словом осветить кривизну произошедшей в ней перемены. Расчетливо и жестоко унизив меня, она сказала: «Это тебе за твою секретаршу!» – а когда я вместо того, чтобы растерзать, пощадил ее, разочарованно обронила:

– Ты даже разозлиться как следует не можешь!

Нет, вы только послушайте: оказывается, она надеялась, что я, разозлившись, укушу ее до крови, изнасилую, и она испытает эти ее чертовы антиоргазмы! Впору развести в замешательстве руками и воскликнуть: «Как же так – ушла благонравной домохозяйкой, а вернулась законченной нимфоманкой!» Мне ничего не оставалось, как отнести ее ненасытное бесстыдство на счет долгого воздержания.

Однажды она уселась на меня и вместо того чтобы пуститься вскачь, сказала:

– Я сейчас покажу тебе кое-что новенькое. Помпур называется.

– Как, как? – не понял я.

– Пом-пур! – повторила она тоном выше. – Делается мышцами влагалища. Целая наука. Из гаремов к нам пришла. Я на игрушке специально для тебя тренировалась…

– И что я должен делать?

– Ничего. Просто закрой глаза и наслаждайся.

Я закрыл глаза и приготовился наслаждаться. После короткой паузы последовала череда разной силы потискиваний.

– Чувствуешь? – испытующе смотрела на меня Лина.

– Чувствую, – отозвался я.

– Где чувствуешь?

– Э-э… у самого корня.

– А сейчас где? – подтянула и распустила она живот.

– Там же.

– А должно быть посередине. А сейчас? – заходил ходуном ее живот.

– Извини, моя любимая одалиска, но все там же…

– А я метила в помпончик… Подожди, давай еще!

Она уперлась руками в мою грудь, прогнула спину и от внутреннего усилия даже сморщилась.

– Ну? – с надеждой смотрела она на меня.

Я мог соврать, но не стал.

– Там же, но очень, очень приятно!

– Значит, не получается. Жаль, – огорчилась она и собралась меня покинуть.

– Не уходи, поупражняйся еще! – попытался я ее удержать.

– На султанах не упражняются… – покинула она меня, явно расстроенная.

Подчиняясь ее прихотям и сдавая, а точнее, осваивая одну позицию за другой, я всячески противился взлому ее ануса, к чему она меня неоднократно склоняла.

– Нет, нет и нет! – вспоминая Люси, категорически возражал я.

– Ну мы только попробуем! Не надо далеко! Зайди чуть-чуть, и все! – упрашивала она.

– Господи, зачем тебе это?! – смущенный ее одержимостью, спрашивал я.

Один раз она ответила: хочу знать, каково это. В другой раз сообщила, что дала себе слово обязательно это сделать, когда мы снова будем вместе. В третий раз заявила, что хочет чувствовать меня везде. В четвертый обронила: считай, что замаливаю грех. Когда же она в очередной раз объявила, что ищет унижения, я потерял терпение и посоветовал:

– Если это тебе так важно, возьми игрушку и унизь себя сама!

– Нет, это должна быть твоя игрушка! – горячилась она. – Ну, прошу тебя, ну, пожалуйста!

Видимо устав уговаривать, она однажды встала на колени и, сунув мне крем, велела: «Делай». Вы же знаете – если женщина вбила себе что-то в голову, то освободить ее от этого может либо новый каприз, либо исполнение желания, либо эшафот. Я сделал все, чтобы умыть руки. Сперва попросил анус опомниться. Напомнил, что он последний оплот и хранитель нашего семейного целомудрия. В ответ мне возразили, что целомудрие хранится не в заднице, а в сердце. Тогда я предупредил, что ему, такому маленькому и нежному, будет так больно, так больно! В ответ услышал категоричное: «И не надо меня жалеть!». Тогда я, облагораживая его унижение, зацеловал круп, и чтобы отвлечь от него внимание сосредоточился на розовом сечении. В ответ меня одернули: «Не отвлекайся!» И тогда я, скрепя сердце, кремировал трут и трутовище (именно так, ибо с точки зрения русского языка у живого cr?me больше оснований кремировать, чем у мертвого cremare) и, удерживая пугливые бедра, проник в них на полвершка. Ягодицы Лины поджались, спина по-кошачьи выгнулась – того и гляди зашипит! – и она резко втянула воздух. Я предпринял вторую попытку – снова тот же звук. Утопив себя на вершок, я спросил: