Аккорд-2

– Позволь зайти на минутку, я тут рядом! – заторопился я.

– Ты что, издеваешься? – с усталым удивлением отозвалась она.

– Ну, пожалуйста, ну ради нашего сына! – взмолился я.

– Я сказала – нет! – отрезала она.

– Полина, если ты не позволишь мне зайти, я вернусь домой и шагну с балкона. Я не шучу, – неожиданно отчеканил я и почувствовал на своем горле железную хватку внезапной паники. Задержавшись с ответом на несколько беспощадных секунд, она с легкой тревогой спросила:

– Что-то случилось?

– Да, случилось.

– Хорошо, заходи, – помедлив, разрешила она.

Накапливая волнение и разгоняя сердце, я вышел на Чистопрудный бульвар и устремился к цели. Впереди меня шествовала девушка: светло-русый скачущий хвост волос, шоколадная кожаная куртка до пояса, бежевый свитерок навыпуск, короткая юбка, тонкие лодыжки, туфли на низких каблуках. Узкой спиной, гибкой, нестойкой грацией она была пронзительно похожа на Лину. Однолюб Гоша сказал бы, что, к сожалению, все красивые девчонки родились на двадцать лет позже него. Я же скажу, что мудреющая грусть не в таких вот девушках, а в музыкальном пространстве Баха, наполненном джазовым одиночеством. И все же слава тебе, славная девушка! Будь долго и заслуженно счастлива!

Моя походка незаметно окрепла и обрела ту пружинистую вкрадчивость, с которой я когда-то подбирался к щиту. Возникло чувство, что у меня вот-вот вырастут крылья, и я, разбежавшись, взлечу, услышу их гладкий посвист и испытаю радость самопознания. Ну же, ну! Отпусти, земля, расступись, воздух, прими меня, голубая бездна, и наполни неземным восторгом!

Парю над двором. Вижу внизу парня, идущего в сторону мусорных баков. Он помахивает веником засохших роз, и розы роняют на землю лепестки сухих кровавых слез. Надо было купить цветы, спохватываюсь я. Знакомый подъезд. Я проникаю внутрь и взлетаю на четвертый этаж. Ее дверь. Я достаю из нагрудного кармана пиджака кольцо, втискиваю его на место и, ощущая его новую, взволнованную власть, жму стертую кнопку звонка. Дверь почти тут же открывается. Лина: джинсы, футболка, Немчиновка, салатный вокзал, исступленное лето, голубое озеро, дымчато-серые глаза, очарованный чердак. Позади нее застыли теща, тесть и сын. Из глубины наполненной золотым закатным светом гостиной выглядывает массивный обеденный стол.

«Что случилось?» – с беспокойством спрашивают его проживающие по бокам вальяжные, боярской породы стулья.

«Что там еще?» – кряхтит покладистый, степенный диван.

«Да, да, что там еще?» – интересуются два насупленных кресла.

«Не что, а кто!» – ворчит ревнивый к чужим новостям телевизор.

«И кто же?» – позвякивает чревохрустальный сервант.

«Кто же, кто же, кто же?» – перекликаются скрытые вуалью занавесок приоконные цветы, репродукции «Подсолнухов», «Звездной ночи» Ван Гога и «Пейзажа с водяными лилиями» Клода Моне, оригинальная картина «Сирень» неизвестного арбатского художника, большая фотография нас с Линой, прильнувших головами к нашему двухлетнему сыну и несколько фотографий из истории нашего рода.

– Что случилось? – тревожно спрашивает Лина, глядя в мое возбужденное лицо.

– Дай твою правую руку! – нетерпеливо прошу я.

– Зачем? – смотрит она на меня своим супрематическим взглядом.

– Ну, дай, дай, не бойся!

Помедлив, она протягивает боязливую руку. Я прикладываю ее узкую, нежную ладонь к своей, так чтобы соприкоснулись кольца и торопливо говорю:

– Ты не против, если медовый месяц мы проведем в Немчиновке?

Лицо ее вытягивается, глаза широко раскрываются и внезапно наполняются хрустальной влагой. Она смотрит на меня, не мигая, и ее сомкнутые губы начинают дрожать. Несколько секунд она колеблется, затем прижимает кулачки к груди и… тихо входит в мои объятия!

– Я люблю тебя, Линушка, люблю, не знаю как, и мне все равно, с кем ты была! – бережно сжимаю я ее.

– Я всегда была только твоя… – всхлипывает она у меня на плече.

– Глаза твои чисты и прекрасны, как ангельские помыслы… Они как кристальные озера, обласканные солнечными лучами, как яркие путеводные звезды, как колдовские огни, сбивающие с пути… Они глашатаи твоих повелений, трубадуры твоих чувств, зеркала твоей души и душа твоего зазеркалья… – бормочу я, и мир дрожит и переливается передо мной.

Я вижу растерянного тестя, вижу взволнованную тещу, вижу, как круто повернувшись, убегает в гостиную сын. Правильно, сынок: незачем тебе видеть, как плачет твой отец. А может, ты и сам решил всплакнуть?

– Линушка, милая, пойдем домой… – шепчу я. – Насовсем, навсегда…

Лина порывисто обхватывает меня и прижимается мокрой щекой к моему лицу.

– Я люблю тебя, Юрочка, люблю, мой родной! – объявляет она растроганному миру, и слова ее подобны прикосновению волшебной кисти, от которого безрадостная картина моей жизни вдруг озаряется живительным радужным светом…

40

Когда мы в тот памятный вечер вернулись домой и я, упав на колени, принялся каяться в бесчисленных изменах, Лина опустилась рядом и сказала, что не вправе меня судить, потому что в первую очередь виновата она, и что если бы не она, я никогда бы ей не изменил. Третейским судьей выбрали диван, и через пять минут моя бывшая жена стала моей любовницей, чтобы в ближайшем будущем стать моей новой женой.

Раздевая ее, я переживал, как перед нашей первой брачной ночью, когда вопреки всем приметам страшился обнаружить, что она не девственница. Выходило, что он никуда не делся, мой крошечный демон мазохизма, и я всего лишь научился уживаться с ним, да так успешно, что обнаружься у Лины гладкий лобок, и меня вполне устроил бы ее смущенный смешок и беглая ссылка на модную паховую депиляцию. Не объяснять же ей, что мода эта пошла от проституток. А что тут удивительного? Именно свободные женщины всегда навязывали обществу свои вкусы, а не наоборот. Найдя ее лобок нетронутым, я тут же подумал о том, о чем уже думал ночью: тогда откуда она набралась тех непотребных подробностей, из которых сложился ее рассказ? Не скрою: я отнесся к нему всерьез и, отправляясь к ней, надеялся только на молчаливый призыв ее кольца – такого же красноречивого, как скрещенные пальцы праведной лгуньи.

После того как мы исступленно и самозабвенно покончили с трехлетним воздержанием, я вместо того чтобы пребывать в долгожданной нирване, потащил Лину в прошлое. Зачем? Да затем, что без ясного прошлого и смерть не в радость! Поцеловав ее пальчик с кольцом, я признался, что если бы не оно, я вряд ли решился бы к ней пойти: слишком много узнал накануне нового. Лина пояснила, что кроме обручального у кольца есть еще и практическое назначение: оно как холодный душ на горячие мужские головы (как будто кольцо на женской руке когда-нибудь кого-то останавливало!). Тогда я спросил, зачем она решила рассказать про Ивана, и она ответила, что давно хотела, да все случая подходящего не было, а тут вдруг решила – была, не была! Подумала, посмотрим, как я после этого запою. А когда во всем призналась, то очнулась уже за балконом. Стояла и глядела вниз. И вдруг пальцы разжались, и ее закрутило и понесло! Ее несет, а она чуть не плачет: что она несет, это же конец всему! И вдруг мысль: и ладно, и пусть, так ей и надо! Уже потом, дома подумала: как я смог вынести эту чудовищную чушь!..

– Так, значит, этот твой важный жених…

– Господи, неужели ты поверил… – расслабленно бормотнула Лина с моей груди (лично я на ее месте задохнулся бы от возмущения!).

– Вовсе нет! – отозвался я. – Как только услышал про оральный секс, так сразу все и понял. Скорее лев станет вегетарианцем, чем ты согласишься питаться мужским семенем! И все же, если не секрет, откуда столь нескромные подробности?

Она спрятала глаза и сообщила, что начиталась неприличных женских книжек и насмотрелась у Верки по видику (опять Верка, опять запах гари!). А про антиоргазмы в книжке прочитала. Если хочешь, можем попробовать. Это просто: я буду выдумывать, как изменяла, а ты за это будешь меня мучить.

До чего же ее объяснения расходятся с моими наблюдениями! Мне бы надо верить себе, а я верю ей. Видно, таков мой удел – верить и любить. А что мне остается? Так уж повелось: некрасивые женщины – богу, а красивые – миру. Раз не поселился у нее под дверью я, там вполне мог поселиться кто-то другой.

Она уткнулась в меня и затихла, и я предупредил ее, что когда она в следующий раз меня бросит, я докажу ей, что балкон – это не пустая угроза, а трамплин в пучину угрызений ее совести.

– Да, да, я поняла, – потерлась она щекой о мое плечо. – А знаешь, о чем я мечтала?

– О чем?

– Чтобы ты меня обнюхал…

Не удивительно: о том же самом мечтал и я. Вдыхая запах ворованных папирусов, мечтал об Александрийской библиотеке. Исполнив с давно забытым усердием нашу общую мечту, я подобрался к дорогому лицу и заглянул в глаза.

– Песик мой долгожданный, лизунчик мой ненаглядный, как же я истосковалась по тебе, любимому! – влажно мерцали ее глаза. И далее с иронией: – Ну, и как тебе мой гербарий?

– Свеж, как никогда! – не моргнув глазом, объявил я.

Слава богу, папирусом там и не пахло, зато сквозь ровный душистый фон кремов и духов, сквозь узнаваемое, незабываемое, родное тепло пробивался словно тихий шорох сквозь уличный шум тонкий запах цветущей рябины. К этому времени за мной числился долг, и я бы с превеликой охотой отдал его оглушенной счастьем Лине, если бы не память о ее родовых и послеродовых муках. Только сдается мне, за меня уже все решили: когда полчаса назад мы после неистовых сетований упали на диван, и я распростер над ней заботливые крылья, она обхватила меня руками и ногами и удержала коротким и решительным «До конца!». Получается, она свой выбор сделала: решила долг взыскать и тем погасить дебетовую задолженность. Да будет так.

В дальнейшем она впитывала мои жемчужные выплески с тем же шипучим рвением, с каким морской песок поглощает мерцающее серебро ночной волны. И была ночь ночей, озаренная тихим светом луны и колдовским сиянием ее глаз, и величавая как при сотворении мира тишина, и беззвучный, ослепительный взрыв, ставший, как я понимаю, началом новой жизни.

41