Дома и на войне

Вон один текинец, на рыжей лошади, покрытой от шеи до хвоста белой войлочной кошмой, подъезжает к нам ближе других, слезает и, не выпуская из рук повода, снимает из-за спины ружье с рогатками, присаживается на корточки и долго целит в нашу сторону. Наконец, порох вспыхивает, белый дымочек, курясь, на мгновенье застилает его самого. Слабый, сухой звук выстрела едва долетает до моего уха, а текинец все еще сидит на корточках и, как бы озадаченный, пристально всматривается, попал он или нет?

Куда ни взглянешь, везде видишь одиночных всадников. Одни с визгом и гиком скачут, помахивая плетьми; другие стреляют, сидя на корточках, возле своих коней, третьи подсаживают позади себя, на спины лошадей, пеших товарищей и в таком положении несутся куда-то. Смешно было видеть, когда такая пара проскакивала мимо нас: задний текинец, крепко обняв своего покровителя, вместе с ним так старательно и с таким сумрачным видом размахивал локтями в темпе галопа, что подумаешь, они и не весть какую работу работали.

Как только солнце взошло, отряд наш трогается в обратный путь. Неприятель замечает это, и ярость его удваивается. Мы направляемся сначала не по дороге, а наперерез через оазис, к пескам, чтобы поскорей выйти из садов и не дать возможности неприятелю стрелять в нас из-за прикрытия. Я пристально слежу за калой, где сидел накануне. Текинцы долго не решаются занять ее, боясь какой-либо засады. Но вот двое смельчаков осторожно приближаются, осматривают, заезжают с одной стороны, с другой – тем временем остальные зорко следят за их движениями. Смельчаки решаются въехать во внутрь калы. С гиком бросаются за ними остальные, не проходит минуты, как уже в нас сыплются из-за стен тысячи пуль. Но недолго потешаются текинцы. Мы скоро выходим из-под огня и спокойно направляемся вдоль песков на старую баминскую дорогу.

Глава V

Назад от Геок-Тепе до Вами

Текинцы нас более не беспокоили, и только небольшая партия следила за нами еще верст десять. Мы двигались очень медленно. К вечеру отошли всего верст двадцать и остановились на ночлег у «Горькой воды».

Помню, наступила ночь, и я лег спать, когда мимо меня пронесли хоронить двух солдат, убитых во время рекогносцировки. Трупы были обернуты, за неимением ничего другого, в траву и древесные ветви.

Об этих похоронах рассказал мне потом Баранок следующее: Скобелев и несколько офицеров присутствовали при церемонии, которая происходила в полной тишине. Могилу сравняли, чтобы и следов не было, так как Скобелев опасался, чтобы неприятель, находившийся поблизости, по уходе нашем, не отрыл тел и не надругался над ними. По окончании церемонии, священник, который еще во время рекогносцировки находился в сильном волнении, и теперь, после благополучного ее исхода, пришел в веселое настроение, вдруг вздумал сказать надгробное слово. В конце речи, указывая рукой на заровненную песком могилу, он громко и плаксиво воскликнул:

– И слава человеческая, аки дым преходящий!

Когда мы шли обратно с похорон, – продолжал рассказывать Баранок, – Скобелев идет рядом со мной и говорит:

– Ведь вот, Алексей Никитич: подгулял поп, а дело сказал: «И слава человеческая, аки дым преходящий».

Два года спустя генерал обедал в Москве, в гостинице Дюс-со, и, обращаясь к Баранку, сказал:

– А помнишь, Алексей Никитич: «И слава человеческая, аки дым преходящий?» Через четыре часа после этого Скобелева не было в живых.

Но возвращаюсь к своему рассказу.

Проезжая опять через Дурун, я в первый раз увидал чрезвычайно высокие столбы пыли и песка, подымаемые ветром. Вот близехонько от меня, на глинистой плоскости, начинает крутиться песок, сначала едва заметно, и все на одном и том же месте. Вот уже вихорь образуется в виде небольшого тонкого столбика, совершенно темного. Не могу понять, отчего это столб принимает такой черный оттенок. Затем столб становится выше, выше, вихорь крутится все сильнее и сильнее и, по-видимому, хочет упереться в небо. У, у… какой высокий стал! Я уже порядочно далеко отъехал, а столб все стоит на том же месте. Издали он походил на подпорку между небом и землей. Кроме этого столба, по сторонам виднелось еще несколько. Некоторые из них, достигши наибольшей высоты, тихонько двигались, оставляя за собой в воздухе черную полосу, точно от гигантской пароходной трубы. Подвигаясь вперед, столб становился постепенно ниже и ниже и затем исчезал. Но как только один пропадал, смотришь – поблизости подымался другой.

На другой день, дойдя до Дуруна, часов в 10 утра, Скобелев поручил отряд старшему офицеру, а сам с сотней казаков и несколькими штабными офицерами поехал налегке в Бами. Во время этого движения нам пришлось очень плохо за недостатком воды. В одном месте генерал, чтобы сократить путь, направляется прямиком, без дороги. День, точно нарочно, выпал жарче обыкновенного. Воды нет ни у кого. До Беурмы, где был ближайший ручей, верст 30; назад ехать – столько же. Лошади устали, не идут. В эту поездку я в первый раз понял, что значит остаться без воды в жаркой степи. Джигитов генерал всех услал вперед разыскивать воду. Гродеков, Эрдели, я, Баранок, Кауфман, Ушаков, все едем за генералом, совершенно измученные. Мы уже и разговаривать перестали, у каждого одна мысль в голове: скоро ли до воды доберемся? Признаюсь, кажется, если бы еще часа два-три, я бы не в состоянии был ехать. А ведь прошло всего десять часов. Но вот вдали показывается джигит. Он скачет к нам. Я пристально всматриваюсь, нет ли у него в руках сосуда с водой. Нет, у него руки пустые, но он машет нам и кричит что-то: «Су-су-су» слышу я, т. е. вода! Вода! Генерал пускается галопом. Лошадь моя точно поняла, в чем дело, и тоже поскакала. Оглядываюсь назад, из всей сотни казаков, выехавших с нами утром, теперь следовало всего человек двадцать, остальные растянулись по дороге и едва-едва виднелись.

Отъехав с версту влево, мы увидели ручеек. Все соскакиваем с лошадей и бросаемся с жадностью пить, точно боясь, чтобы ручей не пересох. Помню хорошо, что мы долго наслаждались водой, пили, пили, без конца и только к закату солнца приехали в Бами.

* * *

Мы жили в Бами тихо и мирно. Дел не было никаких. Днем хотя жара стояла страшная, зато ночью было прохладнее. По ночам изредка слышались залпы из секретов, стрелявших по одиночным текинцам, которые подползали к лагерю, чтобы промыслить себе ружье у задремавшего часового.

Утро. Я просыпаюсь; хоть еще и рано, а уже солнечные лучи начинают пропекать палатку.

– Погорелов! – кричу своему казаку.

Тот является в коричневом бешмете, который я же подарил ему.

– Накинь-ка бурку на палатку, вот с того боку, да приподними снизу, чтобы продувало! Через минуту в палатке становится темнее, солнце не пробивается сквозь бурку, а под приподнятое полотно дует легонький ветерок.

Выглядываю наружу: ручей, журча, течет около самой палатки. По обоим берегам его стоят палатки штабных офицеров. Рядом живут инженеры, подполковник Рутковский и капитан Яблочков. У них что-то тихо, должно быть, еще спят; а вон из следующей кто-то пронзительно кричит: «Растеряев! Растеряев!» – Раз десять повторяется тот же самый крик; наконец из палатки показывается поджарая фигура господина без кителя, в белой рубахе, в синих рейтузах, заправленных в походные сапоги. Голова коротко острижена.

– Где ты пропадаешь, сто раз тебе кричать! – скороговоркой, сердито кричит он денщику, который появляется в эту минуту из-за палатки.

– Давай чаю! – и изобразив на заспанном, небритом лице сердитую гримасу, отходит зачем-то в сторону.

Немного дальше, все на том же берегу ручья, показывается из другой палатки, в одном нижнем белье и туфлях, знакомый мне капитан. Он, очевидно, тоже только что проснулся и вышел подышать чистым воздухом. Сладко зевая своим полным лицом, обросшим седоватыми бакенбардами и усами, капитан щурит глаза от яркого солнца, смотрит сначала в сторону генеральской палатки, затем постепенно обводит взор кругом всего лагеря, самодовольно похлопывает себя по объемистому животу, размышляет о чем-то и уходит обратно к себе.

– Давай умываться! – кричу казаку и выхожу. Кругом все тихо. Кое-где виднеются солдаты в белых рубахах, подпоясанных ремешками, и черных брюках. Некоторые из них идут куда-то за лагерь и скрываются. Взамен их, точно из земли, вырастают другие и идут к лагерю. Генерал, должно быть, тоже проснулся; за его палаткой, под густым тенистым деревом, здоровенный рыжий гвардеец Петров, в кителе, с веснушками на лице, возится с умывальником и тазом. Лакей Лей, должно быть, из остзейцев, блондин, в черном сюртуке, несет на серебряном подносе стакан чаю. Одновременно с этим гусар Бражников подводит к палатке Скобелева уже оседланного и замундштученного жеребца Шейнова. Значит, генерал едет кататься. Надо, думаю, и мне ехать, а то, пожалуй, заметит.

– Седлай живо! – кричу казаку. – Не проходит четверти часа, как уже к палатке Скобелева съезжается конвой осетин и кое-кто из офицеров. Скобелев выходит в белом кителе, сначала кричит осетинам: «Здорово, братцы!», на что те отвечают по-своему: «Берекет берсень», т. е. покорно благодарю, затем здоровается за руку с каждым из офицеров, садится на коня и шагом направляется по дороге к аулу Беурме.

В конце июля генерал отправился к Михайловскому заливу посмотреть, как там подвигается железная дорога, а полковник Гродеков поехал к Чикишляру, чтобы проверить и осмотреть опорные пункты. Я тоже сопутствовал ему в этой поездке.

Гродеков неутомимо ездил верхом. Лошадь у него была отличная, купил он ее во Владикавказе у моего товарища Шанаева. Она шла, как и моя, проездом, так что мы делали, наверно, 8 верст в час. Гродеков, бывало, отъедет верст 20–30, слезет с лошади, поразомнется, сгонит пальцем с лысины пот, поправит очки, снова сядет на лошадь и опять валяет дальше, как ни в чем не бывало.

Ежели рассчитать, сколько мы в первый день проехали, при жаре с лишком в 50 градусов, на тех же самых лошадях, так теперь трудно и поверить. От Бами до Бандесен – 16 верст, от Бандесен до Хаджам-калы 30 верст. От Хаджам-калы до Терсакан 45 верст, да там 30 до Дуз-Олума, – и выходит, с 4-х часов утра и до 11 часов вечера мы сделали 121 версту. В особенности тяжело было ехать от Хаджам-калы к Терсакану. Дорога здесь идет между горами и представляет как бы раскаленный котел. Вершины голых, серых скал точно покраснели от жары. Солнце все кругом так нагрело, так накалило, что дышать было тяжело. Дорога песчаная, тяжелая, воды нигде нет ни капли, ну, положительно проклятое место. Труден был этот переход!

Когда мы выехали из Дуз-Олума к Чату, Гродеков рассказывал мне, что ему хотелось бы послать кого-нибудь в Россию – закупить для отряда различных инструментов: гармоний, бубен и т. п., чтобы люди могли в свободное время повеселиться, и предлагал мне съездить. Я, конечно, согласился и заранее радовался, как приеду в Астрахань, затем прокачусь в Нижний, посмотрю ярмарку, накуплю всего, что мне будет поручено, и возвращусь назад. И так решено, я еду в Россию.

Подъезжаем к Чату, нас встречает комендант и, отрапортовав начальнику штаба о «благополучии», начинает ему что-то объяснять вполголоса. Мы слезаем с лошадей, начальник штаба уходит к коменданту в барак и через полчаса выносит мне предписание освидетельствовать и перевесить чатский продовольственный склад. Комендант жаловался на смотрителя, что у него недочет в провианте и происходили различные злоупотребления. Освидетельствование склада вещь не легкая. Нужно было перевесить около 20 тысяч пудов провианту. Вот, думаю, и Россия, и нижегородская ярмарка! Нечего делать, надо приниматься за работу!

Гродеков через час уехал дальше, а я взял у коменданта роту солдат из гарнизона – и давай перемеривать да перевешивать кули и мешки. Пять дней подряд возился я с этим делом, на этой сильной жаре, с раннего утра и до позднего вечера. Оказались действительно какие-то недочеты. Я собрался ехать обратно в Бами, когда поздно вечером приехал в Чат Скобелев, возвращавшийся из Михайловского залива через Чикишляр. С ним ехали Гродеков и Ушаков. Отдохнув часок, они сели в ротный фургон, запряженный тройкой лошадей, усадили меня с собой, и мы поскакали далее.

Из Чата мы выехали поздно ночью. Нас конвоировала сотня казаков. Подъезжая к самому опасному месту, Хоролуму, где текинцы чаще всего нападали на транспорты, наша сотня должна была смениться другой, высланной из Дуз-Олума. Но по чьей-то ошибке та сотня не выехала. К счастью, здесь нам встретилась рота солдат. Генерал отпустил казаков, посадил в фургон двух солдат с ружьями, и с таким ничтожным конвоем мы поехали дальше.

Ночь очень темная. Солдаты в серых шинелях сидят по бокам спиною друг к другу, ноги их свешены снаружи, в руках ружья, с примкнутыми штыками. Стук колес глухо раздается в ночной тиши. Хоролумское ущелье все ближе и ближе. Вот мы в него въезжаем, становится еще темнее. Я с Ушаковым молчим, Гродеков лежит на боку и изредка посматривает на нас. Генерал растянулся на дне фургона, напихал под голову сена, укрылся шинелью и как будто спит.

– Ну что, думаю, если теперь нападут текинцы, перебьют нас всех! Пропала тогда экспедиция!

В это время, смотрю, генерал приподнимается немного и, поправляя на голове смятую фуражку, восклицает:

– А-а-а, луна! С какой стороны она показалась, заметили, господа?

Оглядываюсь, позади меня из-за гор показался бледный серп молодой луны и тускло осветил окрестности.

– С правой, ваше превосходительство! – отвечаю ему.

– С правой, ну это хорошо! – мычит он вполголоса и успокаивается.

Я и не слыхал, что существует такая примета о луне, что ежели она, во время путешествия, покажется с правой стороны, то это хороший знак, а ежели с левой, то предвещает несчастье.

На другой день мы приехали в Бами.

Глава VI

Бендесены. Охотничья команда

Когда генерал уезжал к Михайловскому заливу, баминский лагерь оставался на попечении седовласого артиллерийского полковника Вержбицкого. Около того же времени, для безопасности Бендесенского ущелья, была сформирована охотничья команда из разных войск. Преимущество охотников заключалось в том, что их не назначали ни на какие работы, и они знали только свое дело – разыскивать следы текинцев и предупреждать их нападения. Случалось, день, и два, и три подряд они лазили по горам, а затем столько же времени лежали у себя в землянке на боку. Все, что они отбивали, поступало в их пользу, конечно, кроме скота; а за оружие выдавалась денежная награда.

* * *

18-го августа я получил предписание ехать в Бендесены начальником отряда. На другое утро отправился я туда с попутным транспортом. День, по обыкновению, наступил очень жаркий. Въехали мы в ущелье, отошли версты четыре, как вдруг скачет из авангарда казак и докладывает мне запыхавшимся голосом, что впереди лежит убитый человек, должно быть, кто-то из охотников. Я и еще несколько офицеров, бывших при транспорте, скачем ущельем вперед и видим – лежит, на самой дороге, голый труп: по лицу и по коротко обстриженной голове можно было узнать в нем нашего солдата. Пожелтевшая на солнце кожа была во многих местах исполосована глубокими сабельными ударами; голова прострелена пулею, и из раны вытекла на землю кровь. На сабельных же ранах кровь запеклась по краям, из чего можно было заключить, что текинцы, должно быть, уже на мертвом солдате пробовали доброту своих шашек. Удары приходились преимущественно по ногам и по рукам. Пока мы стояли и тоскливо рассматривали убитого, вдруг впереди раздались крики: «Да здесь еще один лежит!» – А затем слышим: «Еще третий!» – Скачу опять вперед. Вижу, немного в стороне от дороги лежат еще два трупа, тоже голые и изрубленные: у одного голова едва держалась на затыльной коже. При виде этих трупов нам стало жутко. Как бы, думаем, текинцы на нас не напали! Поскорее отнесли убитых в сторону, завалили песком, камнями, заметили место, чтобы прислать из Бендесен за телами, и стали осторожно подвигаться вперед. Неприятель не показывался, и мы благополучно добрались до своего места. Оказалось, что накануне из Бендесен отправили 16 ротных лошадей в Бами при четырех солдатах, в том числе был послан с казаком генеральский конь Шейнов, который гулял там на подножном корму. Как только солдаты спустились с перевала, с правой стороны из-за горки в них посыпались выстрелы, и передовой солдат был убит. Остальные трое и казак поскакали вперед, но увидали толпу текинцев, которая бросилась на них и ухватилась за лошадей. Солдат убили, а казак спасся только тем, что соскочил с коня, бросил его среди дороги и, пользуясь суматохой, которая поднялась у неприятеля из-за лошадей, ускользнул в горы. С этим казаком я несколько раз потом разговаривал и расспрашивал подробности этого дела. Он видел, как к Шейнову с гиком и воем толпой бросились текинцы; видел, как один из них, высокий, широкоплечий, седой старик (впоследствии оказалось, что это был предводитель текинцев, Тыкма-Сардар) смело схватил коня под уздцы. При виде этого сердце замерло у казака, и он едва живой от горя и страха дотащился до Бендесен. Но сколько, примерно, человек было в шайке, каков был их вид, что они кричали и как он сам успел соскочить с лошади и убежать, – казак не помнил. Прибежав домой, он целые сутки лежал без языка, не пил и не ел.