Дом, сотворенный из вторников

чтобы стерпеть все закрытые двери,
грязные простыни, горечь таблеток.
Счастье потом, а пока, как умею,
не умираю, а просто взрослею.

«Иосиф Виссарионович мог бы пожить как тёзка…»

Иосиф Виссарионович мог бы пожить как тёзка,
но не хорош: щёки не била оспа,
взгляд не янтарно-карий,
а театральный френч
морщится на спине, опадает с плеч
тощими беззащитными рукавами.
Иосиф Виссарионович мог бы завлечь
массы на баррикады, вручить им знамя,
стать голытьбе не нахлебником, а товарищем,
быть всенародным пугалом, тараканищем,
слыть покровителем льдистых безбровых блонди —
нок,
вызвать колбасника Гюдлера на поединок
и одолеть.
Мог бы в полсилы, хотя бы на треть.
Но
злую подагру баюкая в утлой ванне,
плачет: «Иосиф, зачем не родился Ваней,
или Алёшей, но только не так, не так —
сам себе враг».
И ничего не сумел, хоть родители подвиги прочили
сыну: Иосифу Виссарионовичу Колокольчикову.

Хохотать

Между голых монархов ты в красном цыганском платье,
За вуалью ухмылка – обвисли зады у знати.
Дерзких видят насквозь, даром каждый второй близорук,
Они рады
Залётным бастардам,
Это бык тебе, это – круг.
Раз явилась к великим, станцуй на песке манежа,
Юбка станет мулетой, рискни, они любят свежих;
К чёрту терцию пик, бандерилий, начнут с финала,
Им не жалко
Тебя, зубоскалка,
Им тебя мало.
Бык угрюм, чёрен мастью, совсем не охоч до крови,
Гладишь жесткую шерсть: страшный зверь, а глаза коровьи.
На трибунах колышется студнем монаршая стать,
Бык и ты
Наклонили лбы,
И давай хохотать,
Хохотать,
Хохотать!

«Царица пустынь…»

Царица пустынь,
Раскалённого ада,
Казалось – удача,
Казалось – награда,
Казалось – лекарство от тысячи хворей.
Любимая женщина – горькое горе.

«Критик умыт и причёсан…»

Критик умыт и причёсан,
Критик не шмыгает носом,
Критик садится за стол,
Ногами упёршись в пол,
Он открывает рот —
Кладёт в него заводной бутерброд
(лучше бы заводной апельсин,
но тот был один
и давно уж проглочен),
Критик жуёт
Рифмы, катрены, созвучья,
Сплёвывает в кулак косточки многоточий.
Потом вытирает губы,
Надевает ушанку и волчью шубу,
Достаёт из шкапа любимую трость:
Дуб, серебро, слоновая кость,
И как тать крадётся по спящим дворам —
Рубит головы авторским снеговикам,
Ломает носы снежным бабам,
Потому что пресно, бездарно, слабо!
А после, в студёных потёмках,
Сгребает снег и лепит котёнка
Маленького, трёхлапого,
Полосатого.
Но руки его горячи, и котёнок тает,
И мой инквизитор, мой господин,
Снова один.
Он один.
И рыдает.

«И только голос твой остался прежним…»

И только голос твой остался прежним,
И память душит, и минуты вспять,
Так пробивается сквозь лёд подснежник —
там солнце, значит, надо прорастать.