Риф

Ли

Из последней экспедиции Гарин вернулся настоящей звездой. В 1997 году вышла его книга «Увечья, касты и татуировки: краткая история замкнутых систем» и тут же взлетела на первые строчки списков бестселлеров в нескольких штатах. В этой работе он впервые свел свои многолетние исследования в единый текст – его теория гласила, что во всех замкнутых системах, вне зависимости от географии, климата и языка – будь то микронезийские туземцы кахахаси, американские заключенные или жители закрытых рабочих городов на Крайнем Севере – всегда возникают очень схожие в своей жестокости ритуалы и институты. В научном сообществе книгу критиковали за «передергивания», «тенденциозность» и «чрезмерную любовь автора к симметрии», но даже недовольство коллег по цеху не помешало Гарину завоевать самую широкую аудиторию. Он был отличным рассказчиком и мастером давать интервью, и дал их десятки, в том числе Ларри Кингу. Журнал «Нью-йоркер» сделал его профайл. Ходили слухи, что ему предлагали места в Гарварде и Принстоне, но он остался верен своей alma mater. Он был настолько популярен, что некоторые студенты – сознательно или нет – копировали его манеры и стиль одежды: расстегнутая просторная голубая рубашка поверх белой футболки, закатанные до локтей рукава, широкий кожаный браслет на правом запястье, удобные мокасины. Попасть к нему в группу было невероятно сложно, он сократил набор до одного-двух phd-студентов в год и работал с ними в закрытом режиме. Одно из этих мест в 1997 году досталось Ли – и мысль о том, как сильно ей повезло, не оставляла ее на протяжении всего пути, пока она вновь через Лексингтон, Луисвилл и Сент-Луис добиралась до Колумбии.

В этот раз на вокзале ее встретила девушка по имени Джоан Уильямс, – тоже студентка Гарина. Невысокая, худая, с короткой мальчишеской стрижкой. Джоан поразила Ли своим стилем – она носила мужские брючные костюмы, белые рубашки и черные жилеты. Ее андрогинный образ сбивал с толку абсолютно всех, и ей это нравилось. Тем же вечером, едва познакомившись, они отправились в бар – отметить начало академического года. Местные озирались на них, и Джоан, заказав напитки, подалась вперед и, не скрывая удовольствия, прошептала Ли на ухо: «Похоже, бармен думает, что я – твой парень». Джоан вообще очень занимали гендерные условности, за кружкой пива она рассказала Ли, что приехала в Колумбию дописывать диссертацию о восприятии пола и половой идентичности в разных культурах и надеялась, что в следующем году профессор – а Гарина здесь все называли именно так: «профессор» – возьмет ее с собой в экспедицию в Микронезию, чтобы изучить там матриархальный уклад в некоторых туземных племенах.

– А ты чем занимаешься?

Ли начала было рассказывать о ленд-арте и «Поле молний», как вдруг между ней и Джоан вклинился какой-то тип.

– Джо, привет! – воскликнул он и подался вперед приобнять ее, но Джоан выставила ладонь.

– Еще раз назовешь меня «Джо» кадык вырву, понял? – Показала на Ли: – Смотри, кого я встретила. Ее зовут Ли, и она теперь одна из нас.

Ли хорошо помнила эти слова: «одна из нас», – и помнила, как сильно они ей польстили; словно ее приняли в какое-то тайное общество. Парень обернулся, и Ли узнала его – это был Адам, совсем не изменился – все тот же пятипроцентный раствор Курта Кобейна: грязные светлые волосы, растянутая белая майка, затертые голубые джинсы; в руке четки.

– Привет, – сказал Адам. Он явно пытался скрыть замешательство. – Сто лет не виделись. Как жизнь?

– Господи, братан, ты опять четки носишь? – к ним подошел еще один парень. – Я же тебе говорил – с ними ты выглядишь как мудак, – парень повернулся к Ли и протянул руку. – Привет, я Питер.

Джоан представила их друг другу:

– Лили Смит. Питер Эспозито.

– Лучше просто Ли.

Питер пожал ей руку.

– Ой, так это ты, – вдруг спохватился он, – та самая девушка. Проф рассказывал про тебя. У тебя было видение в пустыне!

– Эммм, скорее слуховая галлюцинация. Но да.

– Ужасно рад познакомиться! – он затряс ее руку.

Питер ей сразу понравился; лицо в веснушках, но веснушки его совсем не портили; а еще он все время чуть-чуть щурился, словно от яркого света – в его манерах была какая-то неуловимая вальяжность жителя Западного побережья, походка и жесты человека, который в юности много времени проводил на пляже и никуда не спешил. Еще, как выяснилось позже, Питер отлично готовил – его отец был шеф-поваром в каком-то там мафиозном итальянском ресторане в LA, и детство Питер провел на кухне, окруженный мебелью из нержавейки и итальянским акцентом.

«В школе меня называли „Пастой“, потому что моя одежда и даже волосы вечно пахли едой, в основном беконом, и никакой шампунь, никакая химчистка не помогали», – смеясь, рассказывал он, когда они вчетвером собирались вместе на кухне, в квартирке на улице Хитт, которую Ли снимала вместе с Джоан.

Питер прекрасно готовил пасту и страшно гордился своими итальянскими корнями. С корнями у него вообще были особые отношения – он писал диссертацию о мигрантах.

– О «белых мигрантах», я изучаю «белую миграцию во втором поколении». Ирландцы, итальянцы, русские. Сходства, отличия, социальные роли. Вот вроде нашего профа. Или тебя. Ты, как я вижу, вполне подходишь.

– Неужели?

– Да. Дай угадаю. Ты русская на одну восьмую.

Ли вскинула брови.

– Как ты?…

Он засмеялся, довольный произведенным впечатлением.

– Я таких за версту вижу. Есть в вашем русском взгляде что-то трагическое. – Он, щурясь, разглядывал ее лицо. – Твой дед сбежал из России в Германию в 1918-м, после революции. Там женился и в 1933-м вместе с женой-еврейкой сбежал в Париж, а потом перебрался в США, и уже тут у них родилась дочь, твоя мама.

– Ли, дорогая, – Джоан погладила Ли по руке, – ты же понимаешь, что все это он прочел в твоем деле, а не на лице.

Ли растерянно посмотрела на Джоан, потом на Питера, и рассмеялась – так сильно была смущена, что не могла подобрать слов.

– Простите. Похоже, третий бокал был лишним.

Сам Питер казался человеком образованным и воспитанным – но лишь до тех пор, пока был трезв. Выпив вина или чего покрепче, он как-то вдруг преображался, черты лица его грубели и заострялись, и он начинал отпускать расистские шутки с присказками: «Не, я, конечно, не расист, но согласитесь, стереотипы на ровном месте не появляются…»

Больше всего доставалось Адаму – его еврейские корни не давали пьяному Питеру покоя.

– Я вот не пойму: а почему у тебя волосы светлые – разве евреи бывают блондинами? Ты их красишь, что ли?

Или:

– Зачем ты вообще в науку пошел? Стал бы портным или, я не знаю, банкиром. Там и денег больше.

И продолжал в таком же духе, пока его не осаживала Джоан.

– Так, понятно, Муссолини больше не наливаем.

– Да ладно тебе, – ворчал Питер, – я же прикалываюсь, ну! Адам, ты че, обиделся, что ли? – Он тряс Адама за плечо. – Да ты ж мне как брат!

– Ладно, все, валите отсюда, уже почти полночь, завтра встреча на кафедре, а вы сами знаете, как Гарин относится к опозданиям.

– Одно слово, – Гарин поднял палец, – преданность. Имейте в виду, я всегда на вашей стороне. Я могу закрыть глаза на недочеты в работе, даже на ошибки, могу помочь вам с диссертацией, могу замолвить за вас слово перед деканом и попечительским советом. Есть только две вещи, которые я не терплю, – лень и неблагодарность. Я хочу, чтобы вы помнили: мы с вами здесь занимаемся исследованиями, я помогаю вам, а вы – мне. Это взаимовыгодное сотрудничество, симбиоз. Ваша карьера сейчас не только в ваших руках, но и в моих, и я буду с вами до конца и сделаю ради вас все, но мне важно видеть, что вы: а) трудолюбивы и б) благодарны. Это ясно?

– Да! – громко отвечала Ли вместе со всеми.

Об этом никогда открыто не говорили, но все студенты знали, что жалобы на переутомление и недосып Гарин считает манипуляциями, поэтому даже произносить слово «устал» в его присутствии опасно – в его личном рейтинге такой студент падал на самое дно.

В стенах университета о его работоспособности ходили легенды. Рассказывали, что однажды он семь дней просидел в читальном зале и, по словам библиотекарей, за это время не сомкнул глаз, – каждые полтора часа он поднимался из-за стола, делал пятьдесят приседаний и пятьдесят отжиманий, «чтобы разогнать кровь», затем снова садился за стол и писал.

Он был невероятно требователен к себе, поэтому не видел смысла делать поблажки студентам.

Студенты ловили каждое его слово и делали все возможное, чтобы ему угодить. Ли тоже хоть и с трудом, но освоила и приняла эту новую гаринскую систему ценностей, в которой продуктивность равно лояльность, а время – главный ресурс, поэтому выспавшийся студент – плохой студент, ведь пока ты спишь – ты бесполезен. Иными словами – сон для слабаков. По этой причине студентов Гарина всегда легко было отличить в толпе – круги под глазами и бледная кожа были для них предметом гордости, даже в столовую они ходили с книжками, ели и конспектировали одновременно. «Если вам кажется, что вы талантливы, – говорил Гарин, – посмотрите вокруг. Здесь все талантливы. Талант помог вам попасть сюда, но одного таланта мало. Чтобы выделиться, нужно вкалывать. Чтобы дойти до конца, нужно преодолеть, превзойти себя. Только так вы проявите лучшие качества и раскроетесь. Графит становится алмазом только под очень высоким давлением. Сейчас вы – серые куски графита, моя цель – превратить вас в алмазы»

Он часто повторял эти слова как заклинание, как заговор, студенты повторяли за ним. И каждый раз в читальном зале, за работой, чувствуя, как слипаются глаза, Ли шла за очередной чашкой кофе и повторяла:

– Графит – в алмаз, графит – в алмаз. Я смогу.

Самых упорных и упрямых на семинарах Гарин хвалил и ставил в пример, ему нравилось «поддерживать соревновательный дух», и он все время подстегивал, подначивал остальных, чтобы работали активнее, еще активнее, еще! Как бы сильно ты ни выкладывался, тебе всегда говорили «поднажми, ты можешь лучше!» Довольно быстро Ли обнаружила, что все студенты Гарина используют допинг – в основном амфетамины. Она их понимала – подобный ритм не каждый выдержит, но сама первые полгода держалась в основном на бананах и двойном эспрессо и этим, кажется, испортила себе желудок, но тогда ей было не до здоровья – у нее была только одна цель: доказать профессору, что она достойна.

Раз в два-три дня по пути из читального зала домой Ли заходила в овощную лавку на улице Хитт, возле художественной галереи. Хозяин лавки – седой добродушный старик с зачесом на лысину – очень гордился тем, что помнит всех своих клиентов. Когда Ли заходила в лавку, он махал ей рукой и кричал: «Привет, банановая девочка», – ему, похоже, такое обращение казалось ужасно милым, тем более что Ли действительно в основном покупала бананы; и первые пару раз ей самой такое приветствие показалось забавным, проблема была в том, что старик с тех пор называл ее только так, и никак иначе; он был ужасно обаятелен, болтлив и заботлив, всегда расспрашивал клиентов о жизни и, казалось, слушал их с искренним интересом, а иногда докладывал в пакет Ли красное яблоко, приговаривая: «Бананы – это, конечно, хорошо, чистая энергия, но яблочко – это сразу два в одном: с одной стороны, железо, с другой – клетчатка, настоящая метла системы». Ли вежливо улыбалась и благодарила его за заботу, и когда она в обнимку с бумажным пакетом шагала к выходу, он кричал ей вслед:

– Пока, банановая девочка!

И Ли ежилась – его обезоруживающее добродушие делало только хуже, она не знала, как объяснить старику, что ей не нравится такое обращение и она предпочла бы что-то более формальное.

Однажды в марте Ли как обычно зашла в лавку и встала в очередь, и перед ней у кассы стояла девушка, которую Ли сперва почуяла – у нее был очень приятный парфюм – и только потом заметила и разглядела: высокая, худощавая, в черной майке с принтом NIИ, на носу очки в тонкой оправе, русые волосы собраны в хвост на затылке. В руках у девушки был пучок сельдерея. Старик узнал ее и в своем гипердобродушном стиле воскликнул:

– Давненько вас не было, мисс Сельдерей!

– Так, – сказала девушка, – давайте все же договоримся: я не «мисс Сельдерей», меня зовут Сара.

Старик нахмурился так, словно его заставили в уме решать математическую задачу. Потом рассмеялся и заговорил так, словно пытался утешить капризного ребенка:

– Ой-ой, кто-то сегодня не в духе! Ну, ничего, давайте посмотрим, смогу ли я поднять вам настроение. Как насчет яблочка?

– Не нужно мне ваше яблочко. Просто перестаньте разговаривать со мной так, как будто я персонаж из «Улицы Сезам». И пробейте сельдерей.

– Да бросьте вы, ну! – старик раскинул руки и снова рассмеялся. – Я же ко всем так обращаюсь, это старая добрая традиция «Лавки Тернеров». Вот за вами, например, стоит банановая девушка.

Сара обернулась на Ли.

– И вам нравится, когда он вас так называет?

«Ненавижу», – хотела сказать Ли, но так смутилась под взглядом старика, что десять секунд просто молчала, не в силах выдавить из себя ни слова.

– Ну конечно, ей нравится, – сказал старик. – Иначе зачем бы она приходила! В этом суть «Лавки Тернеров» – каждый клиент для нас как член семьи.

Сара все еще не сводила взгляда с Ли, ждала ответа.

– Вам ведь не нравится, да?

– Я бы предпочла просто Ли, – сказала Ли так тихо, словно надеялась, что старик не услышит. Но он услышал и снова нахмурился – опять этот вид человека, который пытается в уме поделить 56 на 8 и не может.

– Да бросьте вы! Всем нравятся мои прозвища!

– Вы спрашивали?

– Кого?

– Всех. Вы когда-нибудь спрашивали у людей, нравятся ли им ваши прозвища? – Сара обернулась. – Друзья, минуту внимания. Поднимите руку, кому нравятся прозвища, выдуманные мистером «всем-нравятся-мои-прозвища»?

В лавке кроме Ли и Сары было еще четыре покупателя, и все они вдруг застыли в испуге – с видом кроликов в свете фар. Одна старушка в красном пальто и зеленом беретике подняла руку.

– Так! – старик схватил сельдерей и убрал под прилавок. – Знаете что? Я отказываю вам в обслуживании, юная леди. Я не позволю хамить мне в моей же лавке. Проваливайте в свой вонючий «Старбакс», понятно? И подругу свою забирайте.

– Как скажете, – Сара прошла мимо Ли, снова окатив ее запахом парфюма. – Всего хорошего, мистер «раздаю людям дерьмовые прозвища».

Ли бросила бананы обратно в корзину и пошла за Сарой. Выходя, она услышала, как старушка в зеленом беретике говорит:

– А мне нравится, когда меня называют миссис Клубничкой. Это же мило, разве нет?

Сара стояла возле прикованного к перилам велосипеда и курила. Ли зачем-то встала рядом, словно они знакомы.

– Старый мудак, – сказал Сара, бросила сигарету на асфальт, раздавила. – Прости за это, – кивнула на лавку, – не сдержалась.

– Да не, – Ли улыбнулась. – Все правильно. Пошел он в жопу со своей «банановой девочкой».

Сара отцепила велик от перил, и они вместе пошли на юг по улице Хитт. Велик у нее был старый, похожий на худого, облезлого олененка – она катила его рядом, словно выгуливала.

– Зараза, вот так решишь с куревом завязать, начнешь жевать сельдерей, и тут же какой-то старый мудак опять выбесит. Вот как тут не закурить? Никаких нервов не хватит, – вздохнула. – Ладно, прости, забыли. Я уже почти отошла. Ты сама откуда? Я тебя раньше не видела.

– Недавно перевелась из Северной Каролины, – сказала Ли.

– О, круто, и чем занимаешься? – Ли хотела ответить, но Сара тут же ее перебила. – Кстати! Подержи-ка, – она вручила Ли руль от велосипеда, открыла рюкзак и начала рыться в нем. – Я представляю местную газету, и мы тут с ребятами собираем голоса. Я подумала, что тебе может быть интересно, – она протянула листовку, Ли пробежалась по ней глазами – это была петиция с требованием переименовать улицу Чарльза Люгера и убрать его имя с мемориальной таблички. Это была та самая студентка, которая сорвала ее лекцию год назад. Ли стоило большого труда не рассмеяться. Сара меж тем продолжала рассказывать о своей борьбе, была настойчива, обаятельна и убедительна.

– И ты уже целый год пытаешься заставить их сменить название улицы?

– Угу.

– А ты упрямая.

Она пожала плечами.

– Это часть моего исследования. Они тянут время, хотят взять измором, думают, устану и забью, – она улыбнулась, – не на ту напали. В общем, подумай, ладно? Нам нужны голоса. Если что, я обычно в четвертом корпусе. Ну или в читальном пересечемся. Бывай!

Ли быстро сориентировалась на новом месте. Жила она в северной части кампуса, как раз в пяти минутах пешком от «Лицея», читальный зал тоже был недалеко, минут десять на юг по улице Хитт, в третьем корпусе, где также располагалось отделение английской литературы. Этот корпус местные называли «Береги голову»; здание было построено еще в XIX веке, и, судя по всему, главный конструктор в процессе строительства допустил ошибку в расчетах, потому что некоторые дверные проемы были такие низкие, что люди ростом выше ста девяноста сантиметров неизменно бились головами о дверные косяки. По какой-то необъяснимой причине – Ли, честно говоря, не сильно углублялась в этот вопрос, – но за сто лет никто так и не смог или не стал исправлять дверные проемы; автором проекта числился какой-то известный в свое время архитектор из Британии – и потому спроектированные им слишком маленькие двери считались не изъяном, а «уникальной архитектурной особенностью», которая рождала среди студентов целую кучу шуток и легенд: например, говорили, что автор проекта был маленького роста, и жена ушла от него к высокому любовнику, и с тех пор он ненавидел высоких людей и мстил им всеми доступными способами – в частности, проектируя здания, которые дверными косяками били бы высоких людей по головам.