Недо

– Что? – спросил Грошев.

Юна продолжала хохотать. Не могла успокоиться, хлопала ладонями по столу, сгибалась, чуть не стукаясь лбом, вытирала слезы.

– Водички? Или еще водки? – спросил Грошев.

– Воды, да…

Грошев подал ей воды в стакане, она выпила, постучала ладошкой по груди.

– В чем причина смеха? – поинтересовался Грошев.

– Да так, бывает. Я смешливая.

– И все-таки?

– Обидишься.

– Это невозможно. Я никогда ни на кого не обижаюсь. Ну?

– Да в поезде, когда ехала, ко мне подсел один… В возрасте уже, за пятьдесят, наверно.

– Как я?

– Ну да. А у меня настроение никакое, а он… Типа, чё как, чё куда, чё такая красивая, а невеселая? Я вежливо молчу, старость уважаю, сразу по морде не бью, а он все доебывается, а сам мне руку на коленку. Я ему: дедушка, а не охуел ли ты? Сел быстро от меня подальше, пока я проводнице не сказала! Он перебздел сразу же: тихо, тихо, какая нервная девочка, я, блядь, из лучших побуждений!

– Я похож на дедушку, который с тобой заигрывал?

– Не похож, я просто вспомнила и рассмеялась, как эта, а я, когда смеяться начинаю, не могу остановиться. Нервы типа.

А ведь девушка не ошиблась, появились в голосе Грошева если не заигрывающие, то кокетливые нотки, – он сейчас вспомнил, как говорил о науке любить женщин, и услышал памятью, с какой потешной игривостью это звучало.

– Рад, что у тебя развито чувство юмора, – сказал он.

– Проехали, давай зальем.

Она подставила стопку.

Грошев налил ей и себе.

Выпили.

Юна стала опять равнодушной. Устала после смеха. Смех ведь для любого живого существа, в том числе млекопитающих, – дело неестественное, его освоил человек, пойдя против природы, смех требует слишком много усилий и отдыха после этих усилий.

Грошев чувствовал, что ему хочется поразить эту простушку. Показать ей, что нет ничего очевидного и то, что ей почудилось заигрыванием, имеет в подтексте нечто более сложное.

– А ведь ты права, – сказал он. – Легкое заигрывание было, но почему? Потому что, во-первых, я джентльмен, а джентльмены знают, что любой девушке и женщине приятно, когда к ней проявляют внимание.

– Даже без спроса?

– А как понять, понравишься ты или нет? Приходится пробовать.

– Ой, да ладно! Я в два с лишним раза моложе, а он старый и урод – чего тут понимать? Постой, ты, значит, тоже пробуешь?

– Дослушай и поймешь. В жизни каждого человека есть события, которые накладывают отпечаток – навсегда. Влияют на его поведение. Создают стереотипы. И у меня такое событие было; если хочешь, расскажу.

– Ладно.

И Грошев рассказал этой едва знакомой девочке главную историю своей жизни, которая повлияла на все дальнейшее.

В двенадцать лет я влюбился в одноклассницу Таню, рассказывал Грошев с лирической усмешкой. Четыре года любил ее тайно и молча, а в десятом классе признался. Оказалось, что я ей тоже нравлюсь. Мы сидели за одной партой, все вокруг видели и знали, что мы дружим, но думали, что дружба только школьная, как часто бывает. Мы не гуляли по улицам, не ходили вместе в кино, не присоединялись к компаниям одноклассников.

Я приходил к ней домой, рассказывал Грошев, Таня часто была одна, потому что мать ее работала в театре костюмером и была вечерами занята, отчим из семьи ушел, а младшая маленькая сестра Тани спала или молча играла, спокойная была девочка. И мы с Таней любили друг друга. Это было пять лет сумасшедшего счастья – четыре года любви на расстоянии и год любви воплотившейся. Почти год.

Весной оказалось, что Таня встречается с другим, рассказывал Грошев со спокойной горечью давно все простившего человека. Я узнал это и хотел повеситься. Вернее, удушиться посредством длинного резинового медицинского бинта, который недавно купил в аптеке для тренировки мышц рук. Почти получилось, я потерял сознание, упал, больно ударился головой и от этого очнулся, успел размотать с шеи бинт. Но любить Таню продолжал.

Мы закончили школу, рассказывал Грошев завершающим голосом, она почти сразу же вышла замуж, потому что была беременна, а я все любил и верил, что верну ее. Будет она с ребенком – ну и что, возьму ее и с ребенком. И даже с двумя. В любом случае я ее дождусь.

В этом месте Грошев замолчал. Налил, многозначительно выпил.

А Юна не стала пить, спросила:

– Что-то страшное случилось, да?

– Ты догадливая. Ее положили в роддом. Роды были трудные, сделали кесарево сечение, занесли инфекцию, сепсис, смерть.

– Ничего себе!

Теперь и Юна выпила.

– А ребенок? Не пострадал?

– Нет. Девочка. Отец на похоронах рыдал как безумный.

– А ты видел?

– Все видели, из нашего класса многие пришли.

– И ты рыдал?

– Нет. Я умереть хотел. На кладбище кусты были, я туда ушел, упал и лежал. До ночи лежал, потом пешком в город шел, домой. Часа три шел.

– Да… Печально.

– Не то слово. И я после этого никого так не любил. Можешь ты это представить – ежедневное ощущение счастья? Каждую минуту. Будто под наркотиком. И так пять лет. И я потом всю жизнь искал что-нибудь похожее. Ошибался, опять искал. И вот отсюда, Юночка, мой стереотип. Я с любой женщиной говорю так, что кажется, будто я ухаживаю, заигрываю, а на самом деле это прорывается что-то… Постоянный поиск, понимаешь? И даже не обязательно женщина нравится, но…

– Авансом? На всякий случай?

Грошев усмехнулся: