Недо

«Неудобства некоторые есть, но он привыкнет. А главное, он считает, что так и должно быть. – Лицо ветеринара ожило, просветлело, даже глаза поголубели, как в юности, когда он только поступил в Тимирязевскую академию и способен был часами вдохновенно говорить любимой девушке о конском сапе и собачьей чумке. – У него ведь нет, как у людей, представления о жизни, он книг о ней не читал, кино не смотрел, опыт чужой не впитывал, понимаете? Для него слепота, можно сказать, естественное дело. Если б он мог думать, то подумал бы, что, значит, до определенной поры кошки видят, а потом перестают. Так, значит, природа устроила! И все, и никаких вопросов. Он безмятежен душой, как и прежде. А вы – умертвить. Поторопились!»

«Значит, он не страдает?»

«Ничуть. Ну, может, побаливало, когда слеп, а сейчас – абсолютно! Его кошачья душа в полном, уверяю вас, равновесии. Ведь у них, – продолжил врач теоретические рассуждения, – нет понятия несчастья. Боль – да, чувствуют. Голод и жажду. А несчастье – не их понятие. Так случилось – так и должно быть!»

«А и правда! – догадалась вдруг Вера Матвеевна. – Дура я старая! Спасибо вам, огромное спасибо!» И взяла Максика в объятия и торопливо понесла к выходу.

У дверей обернулась и спросила:

«А если, допустим, лапку животному отдавит или хвост, если ослепнет, как мой, или оглохнет, то – никакого для него горя нет?»

«Никакого! Особенно если один живет, других не видит. А если видит, то опять же считает: ну, у них четыре лапы, а у меня три, они такие, я такой!»

«Да… – покачала головой Вера Матвеевна. И добавила неожиданное: – Вот бы нам бы! Я не в смысле ослепнуть, а – не расстраиваться!»

Ветеринар даже рассмеялся от этих ее слов.

А Вере Матвеевне было не до смеха. Нет, первое время она радовалась, а потом все чаще задумываться стала. О жизни вспомнила своей. О многочисленных несчастьях, приведших ее к одиночеству. Вспомнила предыдущую кошечку, которая была у нее лет двенадцать назад, родила пятерых котят, они были розданы добрым людям, кошка ходила и мяукала, ища котят. Ну и что? На третий день перестала мяукать, а через неделю забыла напрочь.

Выходит, размышляла Вера Матвеевна, кошки умнее нас. Или, лучше сказать, мудрее. Так случилось – так надо! И они опять счастливы – счастьем жить. До последнего вздоха счастливы.

И таким сильным было это впечатление для Веры Матвеевны, что она совсем по-иному взглянула на окружающее. И все ждала, когда она от этого иного взгляда станет счастливее.

Но не получалось как-то.

Наоборот, бессонница одолела. Печаль гложет: если б я раньше знала об этом, я бы всю жизнь радостной была!

И урезонивает себя: немудро так думать о прошлом, лучше совсем не думать.

Но тут же возникает мысль: как же не думать, если человек без мыслей – не человек?

И заела ее эта философия на старости лет, и вместо ожидаемого счастья она впала в уныние. На Максика, который вполне освоился и в два прыжка уверенно оказывался на подоконнике, чтобы сидеть там и слушать, трепеща ушами и поводя головой так, будто видел, уже не радовалась.

Сидит целыми днями на кухне, пьет остывший чай и что-то бормочет себе под нос. Вроде того: не знала о счастье – была по-своему счастлива или хотя бы спокойна, узнала о счастье – несчастна стала.

И как теперь жить?

Грошев закончил, схлопнул обложку с экраном, положил планшет на стол, налил себе, выпил и закурил, не глядя на Юну.

Ему послышалось всхлипывание.

Неужели так растрогалась?

Посмотрел: Юна шмыгает носом, сминает его щипками пальцев, а потом трет тыльной стороной ладони. А глаза блестят влагой. Красивые глаза у нее сейчас.

– Чего-то у меня насморк, что ли? Еще не хватало, – сказала Юна. – Или тоже аллергия на Москву.

– Тоже? У кого-то аллергия на Москву?

– Мамина подруга одна сюда поехала, хорошую работу нашла, все отлично, только насморк ее задолбал, и глаза опухали, и горло болело все время. К врачам ходила, проверялась, кровь сдавала, все эти дела, а ей говорят: у вас, похоже, аллергия, только непонятно на что. Она таблетки какие-то пила, не помогает. Поехала зачем-то в Саратов, говорит: уже в поезде лучше стало, а сошла с поезда, все прошло. Будто не было. Поехала опять в Москву и прямо на вокзале опять начала захлебываться. Тут и догадалась, в чем дело, вернулась домой. Жалела, но говорит: значит, не судьба. Кстати, нормально сейчас живет, бизнес подняла. Вернусь, попробую к ней сунуться.

Интересно, думал Грошев, скажет ли она что-нибудь о том, что услышала? Или нарочно забалтывает, чтобы ничего не говорить?

Юна взяла бутылку, но увидела, что в ней на донышке. Поставила обратно.

– Добивай, – разрешил Грошев.

– А у тебя еще есть? Я не потому, что хочу, а – чтобы тебе осталось что-то.

– Мне уже хватит, по полкило уговорили. А ты не стесняйся.

Юна вылила остатки в стопку, выпила, закусила огурчиком.

Жуя, сказала:

– Хороший рассказ, мне понравился. Но я не въехала про эту старуху. Про кота ясно: да, наверно, слепым лучше жить, чем мертвым. А она, ты написал, была всю жизнь несчастная, а теперь считает, что была счастливая. Почему?

– Объясняю. Она просто о своей жизни не думала. О счастье не думала. Теперь подумала – и стала несчастной. На старости лет утратила смысл жизни.

– Да ну, неправда! – уверенно возразила Юна. – Никто так не меняется, ты за нее подумал и ей свои слова вставил. У нас старик сверху жил, заливал нас все время. Замучились потолок на кухне белить. Я сто раз с ним говорила, в полицию обращалась. А он такой – плачет: извините, простите, я нечаянно, я больше не буду! А через неделю – бац, то же самое! Я ему говорю: давайте мы вам трубы поменяем, у меня знакомый сантехник, дешево обойдется. Уперся: если поменять, я вас еще хуже залью, потому что все новые эти трубы и краны – говно! Насильно, что ли, менять ему будешь? Пока не умер, так мы от него и страдали.

– Это случай совсем другого плана, – сказал Грошев. – Это быт. А у меня не быт, а… С подоплекой. Такая притча на жизненной основе.

– Значит, я не поняла, – с неожиданной покладистостью согласилась Юна. – А кот у тебя – как живой. Сидит на окне, головой вертит, на воробьев смотрит. Наша тоже так целыми днями сидела. Здорово получилось.

И приятна, очень приятна была Грошеву эта похвала. Насчет героини Юна, конечно, глупость сказала, мала еще проникать в глубь текста, и старика-соседа приплела совсем не к месту, зато увидела картинку, а картинка, изобразительность – самое важное в прозе.

Меж тем он почти протрезвел и захотелось продолжить. Грошев оглянулся на часы, висящие над дверью. Четверть третьего.

Юна догадалась, почему он смотрит на часы, сказала:

– Все закрыто.

– Если и открыто, не продают. «Магнолия» тут недалеко, круглосуточный магазин.

– Но там есть?

– Есть.

– Договориться с продавцами, с охранником, доплатить.

– Бесполезно. У них камеры везде, и они проверок боятся.

– Тогда другой вариант.

– Какой?

– Другой. Пойдем. Или скажи где, одна схожу.