Деревня на Краю Мира

– Па-ма-и-и – закричала было Иванна, надеясь вызвать бравых молодцев. Но голос её потонул словно в тумане, слова не слушались, да и закончить не получилось. И хотя крик вышел довольно громким, ни один из людей не повернулся. К Шуре, к Иванне вдруг пришло мрачное и яркое в своей откровенности осознание – инсульт. Это слово промелькнуло своим значением, словно яркая неоновая вывеска в темноте ночного города. Оно отпечаталось в сознании Шуры, заставляя все её конечности испугаться не меньше сходящего с ума от страха разума. И только одна её верная рука – левая, продолжала сжимать руку её уставшей от припадка внучки.

– Это не инсульт, – улыбнулись совсем рядом фаянсовые зубы.

– Ч-ч-что ж-же? – простучал вопрос по зубам Иванны.

– Пойдём со мной, – ласково и убаюкивающе звучал голос неизвестной. И хотя он был скрипуч, хитроват и не слишком приятен, он всё равно был заряжен какой-то колыбельной силой. Так что и бабка, и крепко упиравшаяся, трясшаяся, словно её бил мощный озноб, внучка последовали за старушкой.

В таких провинциальных городах всегда бывает как-то сумрачно и смутно, одновременно с тем солнечно и радостно. А всё зависит всего лишь от того, какие избы перед вами. Бывает, на центральную дорогу глядят красивые срубы, с жёлтыми, голубыми, розовыми, салатовыми яркими стенами и красивыми белыми резными рамами. Где-то в саду приютился лебедь, сделанный из старой автомобильной резины, цветут флоксы, золотые шары. Дом, словно старинная красавица, обряжается и в бусы, и в мониста, и в браслеты, и в серьги, и в лучший, с вышивкой сарафан. Бывают, однако, и другие дома, коричневые, чёрные и серые. Чувствуется, что давно никто за домом не следил, не белил, не красил, не топил. Дом нависает своей громадой, словно скала, грозящаяся упасть на одинокого путника в момент шторма. У таких домов рядом обычно засыпанные мелким камнем дорожки, по которым ни в коем случае не пройдёшь в открытой обуви. Хоть маленький камень, но вредно, даже как-то зловредно заскочит в обувку и оставит после себя хоть пару, да царапин.

Валя и Иванна шли по яркой улице, на которой уже собрались местные. На них, если и смотрели, то косо, не замечая или пропуская сквозь взгляд. Их суетливая, мелкая проводница продолжала идти, виляя своими мослами, словно лисица хвостом. Быть может, и был у неё этот хвост, невидимый простым смертным, но обладавший собственной силой, потому что следы за нею затирались, а вокруг ступней вилась мелкая дымка, как от метлы. Но кто знает? Это мог быть и ветер-позёмка, решивший погулять по красивой улице.

Возле заборов стояли толстые, большие бабы. Их цветастые платья как будто подчёркивали дородность и особую леность, с которой они поглядывали друг на друга. Мимо них прошла молодая парочка, оба, в каком-то роде противопоставлялись этой полноте и дородности зрелых, оба были худые и везли худую, позвякивавшую коляску с младенцем по улице. Каждая хозяйка проводила их особым собственным взглядом с уникальным прищуром. В голове у них что-то срабатывало: звеньк-звоньк, тик-так, наконец, зрительный образ превращался в слова. Выходила фраза, а из неё новая сплетня. Мужики не отставали, единственное, что могло их отвратить от примера жён и сожительниц, – живительная белая влага. Они любили собираться подле местного сельпо, играя на остатках столов бывшего кафе, не то в нарды, не то в карты, не то ещё в какую непонятную игру. В основном ходы определялись стопками или стаканами. Продавщицы сельпо, у которых среди пьяниц были и свои мужики, выходили из душного магазина, смотрели злобно на “своих”, временами орали, временами взмахами красивых жемчужно-полных рук показывали своё бессилие перед пьянством, а потом снова уходили на работу.

Но никто из них не замечал, не останавливал быстрого, юлящего хода мелкой старухи и её пленниц.

За красивой улицей был поворот, едва они прошли нарядный бок голубой избы, как показалась другая. Она была чёрно-бурая, стояла криво, но была вполне опрятна. Белые ставни и рамы смотрелись на ней, как белая глазурь-узор на тёмном прянике. Изба была длинной, и на пешехода обращалось сразу шесть мутных, тёмных окон. Стоило отвести от них взгляд, как стоящего напротив окон тут же одолевали жуткие, дикие мысли, что за ним кто-то следит, кто-то смотрит. Повернёшь голову – никого, только твоё собственное напуганное отражение пялится на тебя своими округлыми от страха и тревоги глазами. Но стоит снова повернуть голову куда-то в сторону, снова скачет в окнах белёсая тень. Отвернёшься же совсем, тогда не того мира, в котором ты есть, взгляд вперится в тебя, станет жутко. Даже бывалые мужики, даже не пившие и капли, едва ли не с криками бросались прочь от этого дома. На небольших лужайках-клумбах (как никак это место застряло где-то между селом, городом и посёлком городского типа) здесь развернула свои тёмные листья крапива. И никто не пытался через эту лужайку пролезть ближе к дому. За косым, но крепко и верно державшимся за свой собственный уникальный угол наклона, заборчиком росли какие-то неясные растения. Не то дельфиниумы, не то наперстянка. Всё это было так аккуратно рассажено, но вместе с тем так похоронено в густой тьме сада, что даже опытный ботаник не смог бы с ходу определить, что за растения таятся там в этой тёмной тайне. А близко могли подойти только те, кому было позволено…

Александра Владленовна очнулась в избе. Сама она сидела за небольшим столиком на кухне, подле одного из окон. Внутри окна были не мутными, вся картина тёмного, загадочного окружающего сада словно нарочно ясно и чётко простиралась перед глазами. Её внучка сидела в самой глуби избы на каком-то крепком стуле, вся связанная, голова её поникла, Валя не вертелась, не пыталась сбросить путы, а значит, – была без сознания.

– Пей, – услышала ненавистный скрипучий голос Александра.

С удивлением поняла она, что не связана, и ничто, кроме дикой, непреодолимой тяжести, от которой даже дышать хотелось меньше, не мешает ей взять, поднялся и отвесить тяжёлую оплеуху по бесившим её керамическим зубам. Но тяжесть заставила её взять в руки кружку, еле открывая тяжёлые, желавшие сна веки, приложиться губами к краю кружки. И, скорее, на ощупь, чем понимая, где кружка, где её край, а где вода, начать пить холодную, студёную, чуть кислую воду.

И она очнулась. Лицо старухи, быть может даже младше неё, Иванны, с удивительной чёткостью предстало перед ней. Александра, во-первых, давно так ясно не видела, во-вторых, все черты врезались в память Александры. Она вдруг поняла, что, если ей придётся рисовать портрет, это можно будет сделать с закрытыми глазами.

– Мне нужно твоё согласие, твоё кровное согласие, – забормотала старуха. Каждый её слог, каждый вдох в этой просьбе вплетались в едва ощутимый ритм шепотка.

– Что за согласие?! – Иванна почуяла свою власть и встрепенулась, – Ты, давай, отпускай нас, – и зачем-то добавила, – Дура!

– Ты, ведь, – не слушая Иванну, сказала незнакомка – Хочешь, чтобы твоя внучка стала здорова?

– Не стыдно тебе! – бабка Шура разозлилась, – Ты не знаешь, сколько слёз я выплакала, куда только ни пыталась выбраться с моими нищенскими деньгами!!! Ты не знаешь, что я выслушивала от врачей!!! Ты не знаешь, как я жила!!! Как я растила её!!!

Все те годы, что Шура растила Валю со знанием о болезни внучки, она не плакала. В ней включился какой-то дикий механизм выживания. Она молча, сцепив зубы, растила и тащила внучку. У неё не было никаких надежд, но своя кровь – не та ноша, которую Александра смогла бы бросить. И, вот, внутренний барьер сломался, и все те горести, вся боль, скрываемые за стеной строгости и правильности, хлынули наружу. Александре в тот момент было всё равно, что она когда-то была комсомолкой, отличницей, чемпионкой и ударницей. Ей стало всё равно, что она всю свою семью перехоронила и пережила. Ей было всё равно, что внучка может проснуться и испугаться. Сейчас было её время, время её отчаяния, время её собственной жалости к себе за все те тяготы, что она так надрывно молча, сильно переживала.

Тихая, хитрая старушонка потеряла весь свой странный ореол и глазами, не менее больными, чем внутреннее переживание Шуры, смотрела на ту. Время шло. Шура продолжала что-то говорить, по второму, третьему… пятому кругу, а безымянная хозяйка избы, покачиваясь, словно маятник, – слушать.

Смеркалось. В избе было тихо. Шура пила большими глотками воду, и гулкие глотки её били набат в голове.

– Я – Вера, – вдруг произнесла хозяйка избы.

“Верка, значит”, – с мрачным удовлетворением подумала Шура. Изба вокруг гуляла, а от слёз перед глазами скакали тёмные “зайчики”. Врач как-то говорил ей, что это какая-то аура, но у Шуры всегда было других забот полно, чтобы вникать.

– А я Иванна, но вообще – Александра Владленовна, – не зная зачем, стала представляться Шура. Может, ей хотелось ответить как можно более жестоко этой женщине. Хоть чем-то её ударить, хоть своим именем.

– Знаю-знаю, – ответила Вера, ничуть не потревоженная тоном Иванны, – А по фамилии ты – Егорова.

Шура Иванна решила, что Вера каким-то образом всё выведала у Санька. Злость с новой силой проснулась в этой мощной, крепкой старухе.

– Не торопись со своей злобой, Иванна, – чувствовалось, что эта женщина с кротким именем Вера, смеётся над ней, – Так, помочь мне твоей внучке или нет?

Иванна тут же вспомнила все статьи про экстрасенсов и разных колдунов и колодок, предлагавших свои “золотые” и “платиновые” услуги всем наивным людям.

– Денег нет! – злорадно объявила Шура Иванна. У неё даже что-то истерично клокотнуло в горле.

– Мне они не нужны, – Вера пожала плечами. И с этим пожатием вдруг что-то поменялось. С одной стороны, Шуре виделась всё та же Вера. Вера с кучей морщин, сгорбленная и старая. С другой стороны, поверх Веры, прямо как в фильмах или когда телевизор плохо работал, появилась другая женщина, совсем молодая, с покатыми молочно-белыми плечами. И на обеих вдруг засверкало золото. Серьги, цепочки, ещё какие-то вещи, вроде колец, браслетов. Это золото одновременно было и не было. Блестело и исчезало в сумерках тёмной избы.

Александра очнулась, словно ото сна, перед ней хитро и нагло улыбалась Верка. Лицо деревенской ведьмы напоминало плывущую по небу луну. Такую же бесстыдную, лукавую и довлеющую над душой.

– Ну… – медленно протянула Верка, – Будешь меня слушать.

Иванна вдруг ощутила невероятное ощущение дежавю, лицо Верки вновь расплылось, но теперь вместо него появилось сморщенное лицо злой сельской учительницы. Как в далёкие годы ученичества, Шурочка Егорова вдруг ответила:

– Да, Ольга Степановна, простите, пожалуйста, я слушаю.

Тут же наваждение спало. Александра проморгалась, – никакой Ольги Степановны. Только Верка.

– Я могу вылечить твою внучку, но мне нужно согласие кровницы, – быстро, словно боясь возражения, прошептала Вера.

– Я тебе всё равно не верю. Чего ты хочешь? – Шуру не так-то легко было сбить с толку. Она уже подсознательно понимала, что вокруг что-то не так. Что шевелятся тени в углах избы. Что наваждение, которое она испытала, вовсе не какое-то совпадение, а страшная и могучая сила. Но Александра всю жизнь всем противостояла: себе, отцу, советскому союзу, демократам и социалистам, коммунистам, бандитам, Ельцину и прочим. Это была жёсткая и несколько жестокая женщина, с отвратительным, несгибаемым характером. Это самодурство чем-то опять же неуловимо напоминало Вассу Железнову, но Александра предпочла своё болото и до масштабов Вассы так и не доросла.

– Согласись, как её кровница, что она возьмёт мой дар, согласись, – Вера вцепилась неожиданно крепкими и цепкими пальцами в плечи Шуры и нависла прямо над ней, – Согласись! Я хочу умереть!

– Сколько бы лет человеку ни было, всё равно жить хочет, – Иванна возразила просто в силу своего характера.

– Мне уже сто двадцать годов, как! – взвизгнула Верка, – Я уйти хочу! Умереть хочу! Все мои, все! И сын, и брат, и четыре сестры, и отец, и мать, и муж, чтоб его! Все на том свете. А меня мой дар не отпускает! Не могу, не могу я умереть, понимаешь ты, дура неверующая!

Иванна вздрогнула.

– Я с-с-сог-лас-с-на… – пересохшим языком проворочала Шура.

И тогда всё началось. Валя, как и была, так и оставалась привязанной и безучастной ко всему. Вера подошла к ней и провела рукой вдоль её позвоночника, не касаясь. Рука остановилась в районе затылка, ладонь напряглась, задрожала и вытянулась. Тут же встрепенулась Валя. Она застонала, изогнулась, в темноте избы страшно засветились белки закатившихся глаз. Сквозь кляп раздался нечеловеческий, нечеловечески-громкий стон, казалось, вибрирующей волной отразившийся от вощённых временем брёвен избы. Рука Веры выгнулась, пальцы, словно ведомые невидимой силой, изогнулись к ладони, и тут же, сопротивляясь этой силе, она, преодолевая невероятное давление, выгнула пальцы прямо, и рука её изогнулась вверх. Валя застонала ещё громче, это был практически крик, его едва-едва сдерживал кляп. Внучка Иванны заскрежетала зубами, пытаясь перегрызть плотную тряпку. Вера оттёрла пот и крикнула:

– Отступи! Отступи!

Иванна удивилась, она отчего-то думала, что сказать надо было: “Изыди”, но нет, – Вера просила кого-то отступить.

Валя дёрнулась и обмякла. Сторонний наблюдатель мог бы подумать, что она резко уснула.

– У твоей, – голос Веры был чужым, хриплым и усталым, – Ещё больше дар. Другой. Черти-черти у ней! Но и мой ей по силам придётся.

Александра хотела что-то ответить, но почему-то в горле пересохло, и говорить она не могла совсем. Ей неожиданно отчётливо вспомнилось, как отец пришиб её мать. Она тогда была совсем малой. Но помнила, как отец на неё тогда смотрел, ей было лет пять-шесть, кажется. И отец, когда бывал пьян или зол, или даже и пьян, и зол, что бывало чаще всего, говорил, словно выплёвывал: “Ведьмино отродье”, и смотрел так, будто убить хотел. Забить кирзовыми сапогами, как сделал это с её матерью. Был у Иванны и дед, который боялся своей жены. А она, Иванна? А что она, может, и была к чему-то способна, но из неё всех чертей повывел научный атеизм.

Иванна мучалась, словно пытаясь заговорить, проснуться, беспомощно открывая рот. Наконец, голос у старой атеистки прорезался, и она с ужасом, не знакомым ей раннее, выплюнула ужасные слова:

– Это-это что такое? Это что? Дьявол, что ли?

Александра никогда не верила ни в бога, ни в чёрта. Только в коммунистическую партию и в свой внутренний стержень (и ещё немного в колхоз). Но сейчас она ощущала потоки невидимой силой, которые приподнимали каждый волос на теле, превращали обычное содрогание в волну болезненно-больших мурашек и заставляли что-то неведомое, именуемое душою, трепетать, ка пламя свечи на ветру.