Горький шоколад

– Нахалка! – сказала Тоня кошке и махнула веником, – опять нагуляла. Принца встретила, вот я тебя…

Мяукнув, кошка нырнула в кусты, а петушок, наконец, решил уделить внимание пеструшкам и, скосив глаз, громко захлопал крыльями.

Вечерело. От Тишинского озера поднимался густой туман, распространяя волны тяжелого тусклого света, точно разбавленного скисшим молоком. Серые звезды пенистой накипью тяготили небо, бледное от частых и сильных дождей, и тогда тетя Тоня полезла в сундук и достала старый овечий тулуп. «Ба, шерсти-то совсем не осталось, – заметила, – моль жрет, что ли? И зачем лежит, продать надо было. Коммерсанту вон, давно бы. Так жаль. Теперь уже не вещь – ошметка. А все-таки, жаль, как-то так… да».

Этому тулупу было, наверное, лет пятьдесят, а то и больше. Он помнил те времена, когда деревня представляла собой полноводную реку: сотня домов, сельсовет, танцплощадка на месте старого кладбища и церковь, переделанная в новый клуб. До поздней ночи не смолкали песни и гармонь, а в полях золотилась густая рожь. Это теперь молодежь лежит на диване, жует чипсы и смотрит телевизор, а тогда – какие беседы были, нарядные платья и ленты в косах, живой смех, шутки, кадриль. Работали, конечно, много. В три утра придешь с беседы, на лавке прикорнешь. А в четыре уже вставать нужно и на покос. Так в том и радость. Тогда все было немного другое. Люди жили с надеждой, умели верить и любить. Теперь такого нет, вместо человека – пустая дыра. Сегодня на уме одно, завтра – другое. Ничего нет постоянного.

«А вот раньше, какие были судьбы? – незаметна для себя тетя Тоня уже говорила вслух. – Удивительные! Например, в соседнем доме жила Людмилушка. Невеста Алеши Терентьева, как говорят, лучшего парня на деревне. Так поженились они, стали жить счастливо. Прошло всего два месяца, как война. Плакали, всей деревней провожали. И других ребят. Всех.

Провожали и плакали. Вот как было. Не знали, вернутся ли… Так письма они писали. Открыточки. И девушки ждали. Вот какие нравы были! Людмиле так раньше всех похоронка пришла. Как уж она плакала, убивалась! Года два, наверное. И после войны. И всегда. Забыть все не могла. А потом вдруг посвежела, платочек от глаз отняла, выжала да в сундук дальний забросила. Что случилось, милого нового встретила? Как бы не так! Помилуйте, да какой еще милой, когда сердце одному принадлежит! А он где-то там, в дыму растворился… даже могилки нет. Ни-че-го.

А вот что она сделала. Скажу – так не поверите. А так оно и было, своими глазами видела.

Пошла Людмилушка к бабке-ворожее да и говорит ей: «Что хочешь делай, а жить так не могу. Воскреси Лешеньку». Бабка была не промах, на метле умела летать и в козу паршивую обращаться, а все-таки призадумалась.

– Нет, не могу, – говорит, – если бы он был не совсем мертвым. Тогда – да не вопрос… А здесь три года прошло. Думай, что просишь.

Так Людмила не успокоилась. К другим пошла, по городам и селам. А там уж кого нашла, не знаю. Только вот чем кончилось. Взяли у нее фотокарточку и стали воскрешать. С того света возвращать. Сначала душу. Голос и осязание без тела. Стал он к ней по ночам приходить. Разговаривать. И целовать. Уж Людмила счастлива. А после и совсем воплотился. Раз поехала она в город – и встретила. Идет Алеша родной по улице, улыбается. Может, это и двойник был, не знаю. Только вот сразу она его признала. Похож. Ай, как похож на Лешу! И чубчик, и ямочки на щеках. Чудеса да и только! Стали они жить вместе. Что дальше? В город уехала, дочку родила. Слышала, сейчас Рита в Петербурге. А Людмила с внуком живет. Дочка грубовата была, училась плохо. Не здоровалась. А мальчик так хорош! Сейчас не знаю как. Раньше-то – загляденье! Синеглазый, тихий. Вот недавно тут приезжал с девушкой. Думаю, может и не он? Я у плетня стояла, все смотрела. Они мимо прошли к озеру, а потом обратно. Что не зашел? Я бы Людмиле Петровне повидло передала. Так разволновалась, что позвонила.

– Людмил, – говорю, – внук-то твой в деревне гостит? А чего не заходит!

– Нет, – кричит Людмила, – какая деревня, в клубе он сейчас, там с Рафатом такое происходит, такое! Новости смотри.

– Ну, ла-а-а-дно, – говорю, – может, обозналась. А мудо-визор, чего мне смотреть? Некогда. Тулуп зашивать надо, – так говорю, а сама думаю: «Не проходит общение с духами просто так. Свихнулась Люда маленечко. Ведь если Марк в деревне, своими глазами видела, – то как он может быть одновременно в клубе?» Никак. Правда?

А то, что это был точно он, я проверила. На другой день сходила к дому, снег возле крыльца примят. Приезжал, значит, родимый. Именно сюда. Приезжал, а тетю не проведал.

Вот такая сейчас молодежь. В детстве-то Марк: «Тетя Тоня, здравствуйте! Вам чем-нибудь помочь?» А теперь и знать ничего не хочет, одни девицы в голове. Да…

Жаль, Людмила в деревню не ездит. Грядки теперь не нужны, видно. Еще казус такой случился, как рассказать не знаю. Один раз приехала Людочка, значит, с воплощенным мужем сюда. Целый день картошку копали да в озере купались. А тут ночью призрак и явился. Здрасти-приехали! Вот нестыковка.

То бишь, как понять это, не знаешь. А муж грамотный был, профессор-филолософ, в переселение душ верил. Вот и считал, что в прошлой жизни, вполне возможно, он и погиб на войне. А теперь обратной к любимой жене вернулся. Такая вот любовь на века. Как знать, почему бы и нет. Таким образом, призрак – неуместен вдвойне. Как брошка на ярком платье, расшитом крупными бусинами. Разгадывать тайны не стали, тут же собрали вещи, ко мне перешли, а утром сразу на вокзал и в город уехали. Вот с тех пор бедная Люда и думает: что это было? Точнее, кто он, второй муж? Воскрешенный первый (и тогда призрак – это недоразумение), или просто копия (в этом случае незваный гость – всего лишь очередное подобие в своеобразной форме, и этих подобий может быть сколько угодно)? Вопрос так вопрос. Даже я ответить не могу. И никто не может. Одно ясно: мы ничего не знаем».

Глава 10. Ожидание. Нина

Стало совсем тихо, когда Нина, скучая, присела, наконец, в кресло. Целый день моросил теплый дождь, овевая мир легкой дымкой так, что все вокруг становилось немного размытым, очень чистым и ярким, без четких границ, без цели и смысла. Будто так всегда было, от сотворения земли: мягкие облака, переходящие в дождь. Пастельные дома и тишина, в которой растворяется любой звук.

Ждала она давно, с самого утра, как только приехала и ступила с поезда на деревянную платформу, и даже раньше, в самом купе, вслушиваясь в случайные сонные звуки и в ласковый гул встречных поездов.

Дома было пусто и холодно. Бабушка ушла на первомайский митинг, Миша что-то сочинял, устроившись с ноутбуком на балконе, необыкновенно довольный и равнодушный.

Марк все не шел. И не звонил. Казалось, что его не существует. В комнате между предметами, застывшими на своих местах точно тяжелые валуны, витала тоскливая напряженность. Любой шорох казался зерном, падающим в мягкую тревожность ожидания. Нина смотрела в окно (ничего не менялось, птицы парили в темном небе) и пила горький чай, слушала музыку, протирала пыль (все оставалось на своих местах, сцепленное нерушимо), поливала цветы (вода не впитывалась) и пробовала читать (слова застревали в глазах бревнами), а теперь устала. Просто устала.

Тишина сгущалась водой и мерно капала тик-так-тик-так на каменный пол. Капельные стрелы долбили в пространстве невидимые ходы, из которых сквозило соленым дыханием белого, мертвого океана… Молчаливо вздымались волны, баюкая крохотную лодку земли теплым ветром тик-так-тик-так, спи-спи-спи.

Склонившись, Нина уронила голову на спинку кресла. Опять закрапал дождь в мутно-розовых сумерках города. Вечерние тени сбивались в большой снежный ком, что плыл по улицам, наматывая на свои бока магазины и дома, случайных прохожих и трамваи, памятник Ленину и центральную площадь с транспарантами. Наконец, все исчезло, растворилось в густой спелой синеве, и первые окна осторожно прорезали тусклым светом облака, похожие на крылья птицы. Ничего не происходило. Нина спала, неудобно устроившись в кресле. Ее лицо было чуть откинуто и в темноте казалось мертвенно-бледным и заостренным. Юбка сбилась у колен, одна рука бессильно лежала на груди, другая – повисла, касаясь пола. Миша заглянул в комнату, посмотрел, хотел что-то сказать, но промолчал. Плеснул в кружку сладкий чай и вернулся обратно, в сказочный сумрак балкона.

Тик-так-тик-так пульсировала вечность капелью старинных часов, тик-так-так-так… становилось душно, словно на дне глубокой реки. Душно, душно, и больно. Что-то медленно давило, наливаясь, стягивало кисть руки все сильней, потом раздался взрыв и обнажились кости. «Ой!» – Нина проснулась.

В дверь стучали. Это был настоящий звук. Не призрачная капель. Смелый и однозначный, сдувающий мелочную шелуху минут. Парус, поднятый над бедной лодкой.

Потирая руку, она бросилась в прихожую. Припала к глазку. Затаив дыхание, крутанула замок. Растрепанная, сонная и радостная. Даже в зеркало не взглянула, не причесалась, да чего уж там.

На пороге стоял Марк. В светлой клетчатой рубашке с подвернутыми до локтей рукавами; рюкзак на плече мерцал связкой брелков.

– Привет!

– Привет, а Миша дома?

– Конечно… Ты проходи, скорее проходи! Он занят, сейчас позову, на кухне чай, – говорила Нина и тут же забывала свои слова, – еще вкусные котлеты. Будешь? Как у тебя дела? – Да ничего так, нормально. В деревню хочу съездить пока праздники, а то потом… Кто знает, что потом, – Марк слегка приподнял правую руку, и тогда Нина заметила, что на нее наложена толстая повязка, от кончиков пальцев до запястья.

– Что случилось?!

– Была история… Да, собственно, ничего особенного.

Они прошли на кухню и сели за стол, напротив друг друга.

– Так может быть, котлеты?

– А? Да не, зачем…

– Или суп. Точно, суп с плавленым сыром и гренками, он очень вкусный, очень.

– Ну, давай, – улыбнулся Марк и подумал: «Такая забавная…»

Где-то вдалеке сигналили машины, протяжные гудки мягко таяли в сером тумане дождя. Нина достала из холодильника кастрюлю. Включив конфорку, обернулась к Марку:

– Так что все-таки случилось?

Ее волосы, заплетенные в две длинные косы, неподвижно лежали на плечах, обрамляли тонкое и белое, точно снег, лицо. Она будто сошла с какой-нибудь древней картины, где лунные девушки, склонив голову, плавно несут кувшин с водой. Ветер раздувает легкие ткани, еще шаг – и видение исчезнет. Такие же спокойные и грустные глаза, темно-голубые. Ловят каждое слово. Бледные губы, чуть приоткрытые. Она чего-то боялась и чего-то ждала.

Марк почувствовал, как глубоко внутри разливается теплый поток, мягкой болью сжимая сердце. Белая чашка с золотистым ободком. Чайник. Странная смешная девушка из книг, давно забытых.

– Ничего. Поставили новый замок. Я торопился, на лекцию опаздывал. Захлопнул дверь раньше, чем руку убрал. Вот так.

– Какой ужас!.. Марк…

– Пальцы прищемил, сильно. Хряк. Крови было… вся стена до потолка. Правда, я мало что помню.

– А теперь?

– Почти не чувствую, да…

Как странно сидеть на кухне и хлебать вкусный супчик. Выдавливая из себя улыбку, бугристую, точно старый клей, быть добрым и общительным, когда всего несколько часов назад ты, наконец, принял важное, возможно, самое важное в твоей жизни решение.

– Хочешь, поедем в деревню, – зачем-то сказал Марк и тут же пожалел, – со мной. На один день…

– Хочу, – ответила Нина, – очень. Но как? Сейчас? Одни? Прямо сейчас? Наверное, нет… не могу…