Пепел золотой птицы
Когда закончил, Кошкин не без интереса взглянул на Татьяну. Та была самую чуточку удивлена, но тиха и спокойна. Взгляд Кошкина она поймала и улыбнулась в ответ. Улыбнулась с благодарностью, как ему показалось.
Дух, меж тем, назвал Кошкину семь букв русского алфавита, которые складывались в немудреное слово.
«П», «О», «Д», «Р», «У», «Г», «А».
– Подруга… – рассеянно повторила за Кошкиным Наталья Яковлевна. – Ничего не понимаю… какая подруга, что это значит?
Кошкин в ответ пожал плечами. Он и так сделал довольно: не хватало еще начать отбирать хлеб у Татьяны и приниматься за гадания самому.
– Да чего уж тут непонятного?! – хмыкнул Агафонов. – Подруженька, видать, у вашей матушки была. Она-то ложечки и того-с… сперла!
Наталья Яковлевна пораженно ахнула.
Кошкин снова взглянул на Татьяну, но она тоже пожала плечами и промолчала, не став как-то иначе толковать названное слово. Кажется, директорша успела ее утомить.
– Что ж, дух ответил на ваш вопрос, моя дорогая, – сказала она все-таки. – Теперь вам одной решать, что с тем ответом делать… Кто еще желает обратиться к духу?
Следующим стал супруг Натальи Яковлевны – господин Виноградов, директор московской гимназии. Не в пример своей половине, он как будто не знал, что спросить, а скорее, будучи человеком науки, и не верил в общение с духами. Но все-таки, чуть смущаясь, задал вопрос:
– Вы, должно быть, слышали, господа, о величайшем открытии и успешно проведенном эксперименте Александра Степановича Попова в Петербурге?
Большинство присутствующих оживились и подтвердили. Газеты – далеко не только научные – действительно еще с весны без умолку писали о приборе Попова, способном принимать и регистрировать электромагнитные волны. Даже Кошкин, как ни был он далек от физики, читал о сем открытии и был безмерно им впечатлен, представляя, какие это открывает горизонты.
– Эксперимент Попова уже внес неоценимый вклад в развитие радиосвязи, – воодушевленно продолжил Виноградов, – по последним данным сигнал теперь удается передать с из одного здания университета в другое… И это, уверен, лишь начало. Ничуть не сомневаюсь, что когда-то выйдет установить радиосвязь между Петербургом и Москвою… и даже через Атлантику – повторюсь, уверен в этом! А быть может и… – он поднял лицо к потолку, – между Землею и другими астрономическими объектами. Меня интересует лишь… если дух будет столь любезен ответить… случится ли это при моей жизни или после?
– Вы хотите сказать, что радиосигнал можно будет отправить на Луну? – недоверчиво переспросила Александра Васильевна. В полутьме Кошкин видел, как удивленно распахнуты ее глаза.
– И даже дальше, милая барышня, – через стол поклонился ей Виноградов. – Это лишь вопрос мощностей прибора Попова. И вопрос времени, разумеется. Так удастся ли мне застать это событие?.. О, мудрый дух… – Виноградов изо всех сил попытался скрыть улыбку.
Ответ заставил себя подождать – но все-таки раздался один негромкий стук из центра стола. «Да».
– О, благодарю вас, дорогая Татьяна Ивановна! – искренне обрадовался тому Виноградов. – Я и сам подозревал, что сообщение наше с Луной состоится уже скоро!
– Или же вы, Филипп Николаич, станете жить очень-очень долго! – хмыкнул негромко Агафонов.
– Что тоже недурно! – откликнулся директор гимназии2.
После Виноградова задавал свой вопрос Алексей Громов и, то ли боясь показаться банальным, то ли из иных каких-то соображений, но спросил он такое, из-за чего всем сейчас же сделалось неловко:
– Любезный дух, ответь, примут ли в нашем государстве Конституцию до конца сего столетия?
Гадающие притихли, покосились на Кошкина. Агафонов же и тут не смог умолчать:
– Побойтесь Бога, Алексей Игнатьич, вы под монастырь нас всех хотите подвести? Здесь представитель власти, как-никак…
– Все происходящее останется в этой комнате, о том не волнуйтесь, господа, – отозвался Кошкин. Но на младшего Громова взглянул с неудовольствием.
Как бы там ни было, дух ответил ему двумя ударами по столу – что означало четкое «нет».
* * *
После Громова, порядком пристыженного, вопрос задавала Настасья Кирилловна. И уж лучше б она тоже спрашивала про Конституцию…
– Скажи нам, дух, Его сиятельство граф Шувалов… выздоровеет ли он?
Ответом было два равнодушных стука из центра стола.
Иного Кошкин и не ждал. И даже благодарен был Татьяне, что не стала обнадеживать. Однако настроение его, и так безрадостное, окончательно скатилось в пропасть. Он даже решил, что, подобно Соболевой, не станет задавать духу вопросов. Лишь бы это все скорее закончилось.
Но следующим был не он, а неугомонный Агафонов. На сидящую подле Кошкина Татьяну он взглянул с хитринкою, прищурился, как довольный кот, и спросил:
– Коли дух все еще здесь, любезная Татьяна Ивановна, пускай-ка он добавит света, а то не видно ни черта.
Спросил грубо с явною насмешкой.
– Дух не исполняет фокусов, я уже говорила, – терпеливо ответила на то хозяйка вечера.
– Жаль! – похмыкал Агафонов. – А я, знаете ли, слыхал, что на иных сеансах духи еще и не то исполняют. И отвечают через медиума на разные голоса, и столы приподнимают да в воздухе крутят-вертят по-разному. А бывает…
Договорить он не смог. Кошкин в полутьме ясно разглядел, как Агафонов вдруг дернулся и сложился пополам. Будто его под дых ударили. Сильно ударили: вместе со стулом он отлетел к стене и опрокинулся навзничь.
Дико взвизгнула рядом с ним Ольга. Ахнула Соболева. Алексей Громов сорвался с места и бросился помогать тому подняться:
– Вы целы?! – нервно спросил он. Алексей крепился, но и его лицо было невероятно бледно сейчас. – Что стряслось?
– Да цел вроде, цел… – бормотал, меж тем, растерянный Агафонов, с трудом поднимаясь. Был он уже не так весел.
Громов же, убедившись, что Агафонов вполне здоров, не утерпел и одернул край длинной скатерти. И ничего, должно быть, там не увидел, поскольку лицо его стало еще более озадаченным.
– Будто лягнул кто в грудину… чертовщина какая-то… – продолжал бормотать Агафонов, поднимая стул, растерянно садясь на прежнее место.
– А вы оставьте шуточки ваши!.. – едва не навзрыд попеняла ему Ольга Громова. – Неужто не видите – это все взаправду!
– Что ж, дух сумел доказать вам свое присутствие, господин Агафонов? Или желаете его проверить еще раз?.. – невозмутимо спросила Татьяна.
Средь присутствующих одна она сумела сохранить хладнокровие. Хотя в унисон с ее словами вдруг случилось еще кое-что, заставившее и Татьяну пораженно стихнуть. Новый порыв ветра ударил в разбитое окно и окончательно захлопнул все ставни. Комната погрузилась в глухую и беспросветную тьму…
Но ледяной сквозняк не ушел. Метался, как живой, вокруг Кошкина, ерошил волосы, холодил кожу, забирался за ворот сорочки. Словно желал разогнать тьму и добавить в нее красок. Покуда… Кошкин вдруг и правда не начал видеть в сей тьме – бледное лицо женщины.
Совсем рядом, будто она стояла напротив.
Сперва она была видна слабо, едва заметно… а потом все яснее. Он и моргнул несколько раз и мотнул головую, дабы прогнать наваждение. Но лицо делалось лишь отчетливей. Теперь уж в нем можно было и черты разглядеть – столь знакомые, родные черты, что Кошкин смотрел на то – и не верил себе, что видит. Узнавал он и глаза женщины – зеленые, водянистые, русалочьи…
Кошкин не выдержал. Отнял руку у Саши и взмахнул ею перед призрачным лицом, желая или отогнать прочь, или коснуться. Не вышло. Почувствовал лишь холод и влагу на пальцах. Но лицо стало отдаляться. Пошло словно рябью на воде – покуда не начало растворяться во тьме.
– Вы видите… видите это? – в ужасе прошептала Соболева. – Кто она?
– Я не знаю… – тоже чуть слышно ответил ей Громов. – Но я определенно вижу лицо женщины.
А Кошкин лишь тяжело сглотнул, так и не сумев ничего сказать. Изо всех сил он пытался найти разумное объяснение увиденному. Но найти не мог.
– Кто ты? – против воли спросил он сам – покуда «рябь на воде» еще не исчезла окончательно. – Как твое имя?
У духа ли он это спросил, или еще у кого – но в ответ тотчас начали раздаваться размеренные стуки по столу. Кто-то отвечал Кошкину.
– Александра! Помогите нам! – первой очнулась Татьяна. – Отсчитывайте удары!
– Но я не знаю азбуки Морзе…
– Это не азбука Морзе. Кажется, это просто алфавит.
Сам Кошкин был слишком взбудоражен, чтобы сосредоточиться на количестве стуков. Он долго еще пытался разглядеть призрачное лицо во тьме, а после сообразить – как он мог его видеть?..
Но когда лицо исчезло окончательно, а сам он очнулся от одури – принялся отсчитывать тоже. И тотчас согласился с Татьяной, что это точно не шифр Морзе. Он принялся отсчитывать номера букв согласно их порядку в алфавите… и понял, что это за имя, еще до того, как его назвала Соболева.
– Устинья, кажется… – прошептала Саша. – Я пропустила первую букву, простите…
– Фотиния. Первой буквой была «Ф», – услышал Кошкин голос Настасьи Кирилловны. – Есть такое имя – очень редкое, церковное.
Кошкин молчал.
– Подумать только… – снова обронила Татьяна, – сколько раз я обращалась к духу – и ни разу не спросила, какое имя эта несчастная девушка носила при жизни. Выходит, Фотиния… Благодарю вас, Степан Егорович, что задали вопрос.
В глухой темноте Татьяна тепло пожала его руку.
Кошкин молчал.
Ту, на кого было похоже призрачное лицо, видимое им нынче в темноте, все звали Светланой. Светланой нарек ее когда-то собственный отец, литератор и большой выдумщик, судя по всему, что слышал о нем Кошкин. И Светланой же – Светланой Дмитриевной Раскатовой – она представлялась всем новым знакомым. А так как храм эта женщина не посещала уже много лет (полагая, что имеет на то причины), ровно, как и не отмечала собственные именины – очень и очень немногие из живых ныне людей знали, что крестили ее при рождении под именем Фотиния.
Кошкин знал. Но лишь потому, что любил когда-то эту женщину больше, чем все живое на Земле. Жил ради нее, дышал ради нее. Ради нее был отправлен в ссылку Шуваловым, и ради нее же сумел выжить и вернуться в столицу. Совершал поступки ради нее – те, которыми гордится, и те, которыми гордиться не может отнюдь…
Чудное имя Светлана. И еще более чудное – Фотиния.
Когда Кошкин услышал от Татьяны, будто на вечере она представит его женщине с неким чудным именем… Кошкин не признавался себе, но в самой глубине души полагал и, быть может, даже надеялся, что этой женщиной каким-то невероятным чудом окажется Светлана.
Только чудес не бывает, как известно.
В любом случае, услышать ее имя вот так, он не рассчитывал точно…
И теперь силился понять: чудо ли это? Невероятное совпадение? Или снова чей-то недобрый умысел, коварная хитрость?
Невольно Кошкин покосился влево, где сидела Саша. В глухой тьме он не увидел даже очертаний ее силуэта, но всерьез размышлял, уж не подстроено ли и это ею? Но мысль все-таки отогнал. Крестильное имя Светланы и впрямь знало ничтожно малое количество людей. Сестра Кошкина, Варя, не знала этого имени совершенно точно – а значит, и проболтаться о нем Соболевой не могла.
Да и выдумать причины, зачем Соболевой понадобился сей спектакль, он, как ни силился, не мог.
…и тем не менее женщина, похожая на Светлану, назвалась ее крестильным именем.
Женщина, которая утонула в реке пятнадцать лет назад.
* * *
– Фотиния… – в темноте Кошкин снова услышал голос Татьяны. Подумал, что осталась лишь она – единственная, кто не задавал духу вопросов. И она продолжала говорить тихо и доверительно: – я намеревалась спросить у тебя иное, Фотиния… но теперь уж не могу думать о прежнем. Скажи, предано ли ныне твое тело земле?
Ответом ей был один глухой стук из центра стола.
Как-никак прошло пятнадцать лет, разумеется, ту девушку давно похоронили.
– А спокойна ли твоя душа?
Вопрос был простым, казалось бы. Но ответ заставил себя ждать. И раздалось на сей раз два размеренных стука. «Нет».
Кошкин мало знал о том происшествии – знал лишь со слов Настасьи Кирилловны. А она не упомянула, была ли смерть девушки простым несчастьем, или же та бросилась в реку сама. Или вовсе… имело место быть убийство. В силу специфики своей службы Кошкин подумал и об этом.
И, словно подслушав его мысли, Татьяна спросила снова:
– Могу ли я задать еще один вопрос, Фотиния? Последний?
Дух ответил одним-единственным стуком. Кошкин чувствовал, как подрагивают от напряжения пальцы Татьяны в его руке.
– Кто повинен в твоей смерти, Фотиния?
Ответом была затянувшаяся тишина. Кошкин уж подумал, что ничего более и не последует… но из середины стола все же начали раздаваться глухие, но отчетливые постукивания. Не один и не два. И не азбука Морзе. Это снова были буквы алфавита – только на сей раз их оказалось слишком много. Дух – или кто-то иной – отвечал не одиночным словом. И не называл имен. Он ответил длинной и вполне конкретной фразой.
Удары по столешнице считали в этот раз, должно быть, все присутствующие. Считал и Кошкин. Но первой фразу озвучила Саша Соболева.
– «Тот, кто сидит за этим столом», – прошептала она в темноте.
* * *
Кошкин покинул особняк Громовых вскорости и совершенно растерянным. Прочие гости, не участвующие в сеансе, почти что все разъехались. Гадающие – кто-то остались, обсудить услышанное, увиденное и пропустить по последней рюмке… кто-то поспешил уехать. Когда и куда исчезла Соболева, Кошкин и не заметил. Татьяна Ивановна, скомканно со всеми попрощалась и, сказавшись уставшей, оставила гостей на попечении супруга.
Ушел и Кошкин. Не стал дождаться Сапожникова, хоть тот и просил.
Уходил он, словно пьяный, словно в забытье. Даже мелькнула мысль, уж не подмешали ли чего в питье?.. Перед глазами все еще стояло бледное лицо зеленоглазой женщины. И со временем – благодаря фантазии Кошкина, должно быть – то лицо еще больше принимало черты Светланы.
На подъездной дорожке его окликнули – лакей Громовых:
– Господин Кошкин! Ваше благородие… вам передать просили! – Рослый темноволосый парень в огненно-красной ливрее догнал и, запыхавшись, с поклоном подал ему, совершенно рассеянному, незапечатанный конверт.
Без имени. Внутри обрывок плотной белой бумаги с неаккуратной надписью, сделанной графитовым карандашом:
«Оставь ее в покое! Пожалеешь!»
– Чертовщина какая-то… – пробормотал Кошкин и поднял голову, дабы окликнуть парня да спросить, кто передал.
Только того и след простыл. Кошкин даже не сообразил, вернулся ли тот в дом, или скрылся еще где? Лишь заметил в темноте ночи некоторое шевеление в кустах у самого крыльца. Но то вряд ли был лакей – скорее, дворовая собака или кот.
А еще Кошкин вдруг отметил, что ни единого признака недавно закончившегося ливня не наблюдалось. Летняя ночь была теплой, небо ясным и полным звезд, а грунтовые дорожки близь особняка совершенно сухими.
– Чертовщина… – повторил Кошкин и, сунув записку в карман, мотнул головой и побрел к дожидающемуся его экипажу Шувалова.
Глава 8. Лес
Совершенно чудесная летняя погода была и назавтра. Ни облака на голубом небе. Платон Алексеевич придирками да ворчанием вынудил Кошкина не сидеть в затхлом доме, а отправиться нынче на прогулку – да не абы какую, а конную. Для того даже лошадь распорядился приготовить из собственной конюшни.
Кошкин согласился – но пошел на торг, потребовав, чтобы граф прежде хотя бы с четверть часа провел на веранде, на воздухе.
– Оставь ты меня в покое, Степан Егорыч, не мучай… – борясь с кашлем, отозвался на то Шувалов. – Все едино – помирать.
– Помирать на лоне природы все ж таки приятней, – невозмутимо ответил Кошкин.
– Тебе почем знать… – буркнул Шувалов.
Но все же позволил вывести – а уж говоря по-правде – вынести себя из дому. Было больно смотреть, как этого человека, еще недавно бодрого, подтянутого, статного, теперь, словно немощного старика, на руках волокут во двор. Отчасти это и правда казалось мучительством…
Однако Кошкин не собирался на слово верить пророчествам духа или бог знает кого. Надеялся он на что-то или нет – но намеревался сделать все от себя зависящее.
Он даже Сапожникову и его прогнозам не очень-то верил. Кто этот Сапожников в сущности? Доктор заштатной городской больницы? Пусть и с университетским образованием, и все же. Ему ли врачевать графа?
Да, Шувалов доверился Сапожникову – хотя мог бы и из Петербурга лучших врачей выписать, а то и из Европы… но Шувалов будто махнул на себя рукой. Смирился.
Не смирился Кошкин. Будучи в тот раз в Зубцове, он искал почтовое отделение как раз для того, чтобы разослать письма некоторым своим приятелям, близким к медицине, дабы те помогли найти сведущих в сей болезни докторов.
А в комнате его, в бюро стола, лежало написанное, запечатанное, но покамест не отправленное письмо к Лидии Гавриловне. Шувалов запретил ей писать. Перечить в сем вопросе Кошкин до сих пор так и не решился…
Шувалов же – как не хотел он выбираться на веранду – теперь вполне довольным сидел в кресле, нежился под солнцем и даже улыбался. И даже съел пригоршню спелой черники, поднесенной крестьянской девчонкой. Когда же Шувалов сказал что-то, заставившее ту девчонку рассмеяться, Кошкин твердо решил, что письмо к Лидии Гавриловне он непременно отправит. Как только в следующий раз будет в Зубцове.
* * *
В верховой езде Кошкин давно уже не практиковался, и все же в седле держался неплохо: лошадка досталась послушная. Осторожная, но не пугливая, а ласковая да отзывчивая. Яра, любимая кобыла Шувалова, как выяснилось. Серая в яблоках, тонконогая красавица с огромными карими глазами. Покуда был в силах, Шувалов до последнего подходил к ней и распоряжался об уходе, кормил с рук.
С Кошкиным, почуяв волю да ветер, Яра ожила мгновенно. Пошла сперва легкой рысью, а после галопом, заставляя Кошкина держаться крепче да прижиматься к холке. Хоть он опасался в первый же раз выезжать далеко за пределы Златолесья, вскорости обнаружил себя столь далеко от поместья, что уже и хвойный лес, густой стеной окружавший ближайшие к графскому дому деревушки, начал редеть да светлеть.
Виды здесь открывались необыкновенные. Справа от грунтовой дороги шумел прозрачный хвойный лес, слева – поля, усеянные льном. Лен, еще не созревший, был в цвету: ярко-зеленые стебли высотой в пояс и сине-голубые, нежные, как бабочки, лепестки. Цветущие поля были, казалось, бескрайними – к горизонту становились совершенно синими и колыхались на ветру, как морские волны в шторм.
За синим полем, в невидимой глазу дали, поблескивала гладкая, что зеркало, извилистая лента Волги, с разбросанными по берегам крестьянскими избами. А вверх по течению ее, к западу, уже можно было разглядеть белые стены и золоченые купола многочисленных храмов города Зубцова.
Дорога на Зубцов, была единственной, которую Кошкин хоть сколько-нибудь знал, и отправился он именно ею. Однако не думал сегодня побывать в городе. Рассчитывал дать волю кобылице еще ненадолго – добраться до ближайшей хоть сколько-нибудь высокой горки да поглядеть на Волгу и окрестности с высоты.
Так и поступил. Завидев над верхушками хвойного леса кресты деревянного храма, относившегося, очевидно, к городу, резко взял вправо, рассчитывая увидеть Волгу раньше, чем она соединилась с Вазузой в Зубцове. Однако вместо выхода к реке обнаружил, что лес все не кончается, а грунтовая дорога превращается в узкую тропку, покуда не теряется вовсе…
Яра пошла тяжелее: горка оказалась крутой да каменистой – скоро Кошкин спешился и повел ее под уздцы. Шли, впрочем, недолго. Меж стволами сосен все отчетливей голубело небо, и где-то там шумела река. А после – Кошкин вдруг вышел из темноты леса к совершенно отвесному и прогретому солнцем склону.
Дух перехватило от буйства зелени, красок и невероятных, открытых до самого горизонта, просторов!
Прямо у ног Кошкина, под утесом, две реки – широкая, спокойная, зеркально-гладкая Волга с севера и шумная, торопливая Вазуза с запада – соединялись в одну и уходили на восток. А меж ними как на ладони, широко раскинувшись, лежал город – Зубцов. Кошкин с высоты и особняк Громовых тотчас узнал среди прочих.
И запоздало понял, что возвышенность, где он стоит, и есть та самая Полустова гора, на которую обещался отвести Сапожников…
«Как бы не обиделся, что я без него сюда явился…» – хмыкнул Кошкин.
И вспомнил, что он уже дважды насолил зубцовскому доктору: с горой и вчера, когда ушел, не дождавшись. Однако накануне ему было не до разговоров. И Кошкин лишь сейчас подумал – о чем, собственно, Сапожников хотел сказать? И не он ли отправил лакея с той самой невразумительной запиской?
Кошкин хлопнул себя по карманам, в поисках злосчастного конверта – и сообразил, что смял его и вчера и сунул в бумажник. Где теперь и обнаружил.
«Оставь ее в покое! Пожалеешь!»
Нет, едва ли это написал Сапожник – слишком уж грубо, угрожающе даже.
А главное, он не мог сообразить, кого ему требовалось оставить в покое?.. Кошкин, может, и не против – знать бы, о ком речь. Можно было бы предположить, что лакей перепутал адресата… но тот совершенно точно окликнул Кошкина по имени. Нет, это не ошибка, как ни прискорбно.
И речь явно о женщине.
Воробьев, помнится, еще до недоразумения с Сашей пенял ему, что он, мол, тот еще волокита, и что какая-нибудь из историй его с женщинами однажды очень плохо кончится. И, хотя Кошкин уже таких историй мог сосчитать не одну и не две, – замечание его весьма оскорбило. Какой же он волокита? Себя, по правде сказать, Кошкин полагал, скорее, скучнейшим однолюбом, и была б его воля… давно был бы женат, а на иных женщин и не смотрел.
Мысль, однако, он скорее погнал прочь, уж слишком болезненной она была. И вновь перечитал записку. Речь о женщине, но кто автор?
Право, не Воробьев же, собственной персоной? Нет, верить в это Кошкин отказывался.
И не Сапожников. С невестой его, Оленькой, Кошкин и говорил-то лишь однажды, во время танца. Да, он улыбался ей, но улыбка та была столь натянутой, что лишь полный дурак мог разглядеть за этим флирт.
Зато – Кошкин досадливо поморщился – со стороны его tête-à-tête с Настасьей Громовой, наверное, можно было принять за флирт. Да и супруг ее ему как раз показался ревнивцем.
Так неужто записку передал Петр Громов?..
Перебрав в памяти события прошлого вечера, Кошкин сообразил, что и Анатоль Тарнавский не раз смотрел на него косо и недобро – покуда его супруга Татьяна расхваливала Кошкина на все лады. Выходит, что и Тарнавский мог.
А если ж выдумывать совершенно дурацкие версии, то и Алексей Громов, весь вечер поглядывающий на Сашу Соболеву с известным интересом, мог бог знает что подумать, после их длительного разговора на балконе. Кошкину младший Громов вовсе не казался безумцем – однако опыт в полиции подсказывал, что и эту версию нельзя отметать.
В любом случае, записка с угрозой не сказать, чтобы сильно взволновала Кошкина. Во-первых, автор ее мог быть просто-напросто пьян – а спьяну каких-только глупостей ни наговоришь да ни сделаешь. А во-вторых, Кошкин и без угроз совершенно точно не собирался продолжать знакомство ни с одной из видимых им вчера дам. Даже с Соболевой не собирался.
– Степан Егорыч! – услышал Кошкин звонкий женский голос.
А после и увидел, что вдоль отвесного склона горы прямо к нему идет, улыбаясь, покачивая бедрами и держа плетеное лукошко на сгибе локтя – никто иной как Настасья Кирилловна.
Хоть бегством спасайся, ей-богу…
Супруга Петра Громова одета была нынче не как барыня: в самое простое платье, с соломенной шляпкой на голове, приколотой к незамысловатой прическе, и с наброшенным на плечи цветастым платком. В лукошко она собирала чернику и сходу, без предложений, насыпала Кошкину полную ладонь спелых ягод.
– А я вас, Степан Егорыч, издали увидала – ажно испугалась!
– Отчего же? – удивился Кошкин.
– Ну так… – она странно улыбнулась, – вы-то приезжий, не знаете, а на этой самой горе иной раз призрака видят – богатыря. Вот точно так, как вы стоит с конем и смотрит с высоты на город. Охраняет. В кольчуге только.
Кошкин покивал. Счел нужным поправить:
– Это не конь, это кобылица, Яра.
– Из конюшен графских? Красивая! Как здоровье Платона Алексеевича?
– Лучше, чем вчера, – неоправданно бодро отозвался Кошкин.
– Ну и слава богу!
Громова ласково погладила лошадь по морде, а после попыталась и ее накормить черникой. Рассмеялась, когда Яра взяла мягкими губами гроздь ягод с ее ладони.
– А я с кладбища иду, – сообщила вдруг она. – Видите церква деревянная? Это кладбищенская. Вы полсотни шагов всего не дошли до оградки. Сестрица у меня там родная, к ней ходила.